и стояли солдаты. Они опрашивали людей, обыскивали, били, отсылали в тюрьмы, – и не только китайцев, но и европейцев.
Госпожа Мануйлова и Лида, как дамы, были встречены более вежливым обращением. Они должны были лишь заполнить анкету с бесчисленным количеством вопросов.
Анкеты сделались массовой манией японских чиновников, каким-то их повальным сумасшествием; доказательством этому могли быть, например, такие вопросы, установленные специально для русских:
«Когда вы родились по старому стилю?»
«Когда вы родились по новому стилю?»
«Кто ваша бабушка – мужчина или женщина?»
«Что думали вы и ваш отец о Японии пятого января 1905 года?»
«Что вы делали и где вы были седьмого июля 1914 года, в декабре того же года, в сентябре 1915 года, в августе 1918 года?»
«Что думает ваша мать?»
«Когда вы выходите замуж? За кого? Почему? Что он думает о настоящем японо-китайском конфликте?»
Вопросы этих анкет являлись, очевидно, «творчеством» сумасшедших, а сумасшествие это было злое, жестокое. Обычно, «чтобы отвязаться», на вопросы, например, о том, кто и что думал когда-то, – ответ писался наскоро и забывался. У японцев же сохранился «документ». Этот же вопрос появлялся вдруг в одной из множества других анкет, ибо «анкетным» пыткам подвергался каждый русский, живущий под «восходящим солнцем», подвергался почти еженедельно. Ответ не сходился с данным ранее, и виновный подвергался обвинению во лжи, в замалчивании чего-то, в «неискренности» по отношению к закону, и часто лишь за это одно попадал в тюрьму, не всегда выходя оттуда…
Лида и госпожа Мануйлова должны были ответить и на такие наивные вопросы:
«Храните ли вы коммунистическую литературу?»
«Ведете ли вы коммунистическую пропаганду?»
«К каким секретным коммунистическим обществам вы принадлежите?»
«Напишите их имена и адрес».
Заполнение анкет заняло часы. Полчаса заняла проверка их двух паспортов и виз. Наконец, совершенно обессиленные, госпожа Мануйлова и Лида были выпущены из барака и ступили на Французскую, а оттуда на Британскую концессию. Спокойствие, порядок и тишина казались им невероятными. Трудно было, видя это, поверить, что пережитое за день не было только кошмаром.
Шатаясь, как во сне, подходила Лида к своему дому, и ей казалось, что он не приближался, а уходил от нее. У нее кружилась голова, она не замечала, что плачет. И когда повар увидел ее и крикнул матери, что Лида подходит к дому, когда мать выбежала навстречу, обняла и поцеловала ее – Лиде показалось, что она достигла, наконец, вечного спокойствия, вошла в рай.
Глава девятая
Что-то, действительно, как бы изменилось в судьбе Лиды. Ее судьба, казалось, взяла новый курс – к лучшему. Ее надежды стали приобретать реальные формы. То и дело она получала письма, телеграммы, посылки с сюрпризами. Она чувствовала себя окруженной заботами трех друзей: Джима, Леона и Ивы Кларк.
Как бы награждая ее за долгое, безропотное терпение, за твердость в надежде, письма приходили часто, иногда по два сразу. Посылки приносили самые неожиданные вещи. Леон, обычно, посылал сувениры, купленные им по дороге. Сам испытав нужду, он неизменно посылал ей то, что можно было заложить или продать: золотые или серебряные ветнички. Мисс Кларк, вспомнив вдруг, что у Лиды нет маникюра, с первой же остановки – из Токио – послала ей маникюрный прибор.
Но самым главным были, конечно, письма Джима, объяснение всех прошлых недоразумений. Причина его молчания поразила Лиду неожиданностью.
В простоте сердечной она – в письмах к Джиму – все восхищалась Леоном. Для нее это была единственная живописная фигура на фоне бедной, бесцветной жизни, и ей казалось естественным делиться своими впечатлениями. Она описывала Джиму, как красив Леон, как он хорошо воспитан. Восхищение, казалось, шло. Леон получил наследство. У него титул графа. Он уезжает в Европу. Они катались на автомобиле. Они обедали в ресторане. Он ей преподнес цветы. Затем сообщения поднялись до зенита: Леон хотел бы на ней жениться. Вот удивительно! Вот какая новость!. Его родители не только ничего не имеют против, но даже были бы рады, а уж Лидина мама как бы была этим счастлива!
Здесь прекратились письма Джима. Он решил замолчать на время, дать Лиде возможность свободно разобраться в своих чувствах, самой решить судьбу. Он любил Лиду и был в горестном раздумьи. «Граф», – а у Джима, конечно, не было титула. «Богат», – Джим ж е должен был сам содержать себя в колледже, мыл посуду в студенческом общежитии, летом работал на фабрике. Семья его не была бедна, но отец, сам на себя зарабатывавший на свое учение, считал, что и сыну его это будет очень полезно. А фраза Лиды, что родители Леона были бы рады, – особенно кольнула Джима. Конечно, его родители не станут препятствовать, если он женится на Лиде, но, по американской традиции, они ничем не помогут. Мать уже дала ему понять, что его брак с русской девушкой ею не одобряется, и что, женившись, он должен держаться в отдалении. И Джим видел перед собой и Лидой долгие годы борьбы, нужды, неустроенной жизни, молчаливую критику неприветливой семьи. Она восхищается графом: титул, деньги, красив, влюблен, приветливая семья. По американской традиции fairplay[11] – он полагал бесчестным лишить Лиду возможности иметь «свой шанс», удерживать ее и влиять на нее. И в простоте и честности своего молодого сердца он решил отойти на время, предоставив ей этот шанс, замолчав, скрывшись с ее горизонта. Он думал, что если напишет ей открыто о своем решении – дать ей свободу нового выбора, она, по честности своего сердца, запротестует. Просто замолчать казалось ему лучше: это давало ей большую свободу решения. Он знал из писем, что Леон скоро уезжает в Европу. Джим решил замолчать до известия о том, что Леон уже уехал. Если Лида осталась в Тяньцзине и напишет, значит, она выбирает его, а не Леона.
Приняв такое решение, Джим страдал немало. Возможно, что душевное состояние и было причиной тому, что он попал в автомобильную катастрофу.
Сколько слез пролила Лида над этими письмами – и радостных и печальных. – Боже, какая же я была глупая!
А мисс Кларк уже познакомилась с Джимом. Она познакомилась также и с его родителями. Она начала хлопоты о визе. Она обещала непременно найти Лиде работу. Она решила также, что Лиде необходимо поступить в колледж. Она посылала ей кипы проспектов и программ высших школ. Эти пакеты чередовались с письмами, чаще всего отпечатанными на машинке, и посылками с последними изобретениями в области домашней самостоятельной завивки волос. Она задавала Лиде странные вопросы, например, свои ли у нее зубы, не хочет ли она до приезда в Америку стать платиновой блондинкой, не думает ли она несколько убавить свой вес. По всем пунктам она обещала свое содействие.
Но, в общем, каждое письмо мисс Ивы было практическим, трезвым. Оно являлось еще одним солидным кирпичом в постройке здания Лидиного счастья. Изобретательности мисс Ивы, казалось, не было конца. Она уже соображала, как Лиде получить стипендию для образования, а на заработок от выступлений по радио иметь достаточные средства для жизни. Она спрашивала Лиду, как скоро по приезде она хочет обвенчаться, и уже составляла список вещей, необходимых для хозяйства молодоженов, которые надо было получить в виде свадебных подарков. Она подыскивала, с кем бы познакомить Лиду по приезде, в расчете получить свадебный подарок. От родителей Джима она хотела пылесос, не меньше. Отец Ивы уже пообещал стиральную машину, а сама Ива – электрический утюг.
Всё это делало будущее реальным, почти ощутимым.
Но была и большая печаль – о матери. О ней Лида не упомянула Иве, и все хлопоты по въезду в Соединенные Штаты велись для одной только Лиды, – Значит, я оставляю ее? Одну?
Но мать ее была не из тех, кто думает о себе, она жила Лидиным счастьем.
– Но как же иначе? – протестовала она. – Было бы уже совсем неприличным, совершенно недопустимым просить мисс Кларк еще и обо мне. Подумай, какой расход! Нет, нет, даю тебе слово: если б ты и попросила ее за меня, я всё равно бы не поехала.
Но как ее оставить? Одну? А над Тяньцзинем тучи все сгущались и сгущались. Делалось страшно жить.
– Чем ты огорчаешься! – утешала мать. – Это даже грех. Тебе Бог посылает счастье – радуйся. Грех быть всегда недовольной.
И приводила так часто упоминаемый русскими довод:
– У меня тут могилка нашей милой бабушки. Не хочу оставить ее одну в чужой, китайской земле. Ты поезжай, дорогая, а я уж лучше тут останусь.
А жизнь в Тяньцзине делалась, действительно, страшной. Блокада продолжалась. На перекрестках установлены были громкоговорители, и чьи-то голоса кричали о том, что все беды населения – голод, бедность, дурная погода – всё идет от злых умыслов на Британской концессии, от козней – на Французской.
Они жили, опутанные проволочными заграждениями, окруженные стенами из мешков, наполненных песком: концессии принимали меры на случай открытой атаки. Только пять ворот были открыты для сообщения с внешним миром, оа этими воротами немедленно начиналась японская власть, то есть жестокое преследование. Там выстроены были особые «станции» – для осмотра, опроса, ареста. Консульства выдавали особые «пассы», но японцы щадили лишь тех, кого сами считали совершенно безвредным, бессильным, безличным. Китайское население страдало безмерно, – бедное, конечно. Богатое всегда умело укрыться.
Иностранные концессии Тяньцзиня не были обеспечены продуктами. Сами они не производили ничего. Там не было ни фруктовых садов, ни огородов; фермы всегда были под запретом по санитарным соображениям. Таким образом, главным осложнением явился недостаток съестных припасов. Торговцы, разносчики, домашняя прислуга, ремесленники – все жили за пределами концессий, обычно в китайском городе. Все эти тысячи людей ежедневно, на заре, выстраивались в мучительно-долгую очередь у пяти ворот и подвергались жестокости японского произвола.