– Вода! Питьевая вода от города! Бесплатно!
Затем еврейская пекарня, единственная, оказавшаяся не затопленной со своими припасами, предложила населению концессии хлеб по своей цене, и пекла его круглые сутки, вызывая добровольцев доставлять бесплатно тем, кто сам не мог добраться до пекарни. Наконец, базар открылся во дворе французского клуба, который был расположен на холмике и уцелел от наводнения. Те, у кого были деньги, могли покупать кое-какую пищу.
Но даже и при этих ужасных обстоятельствах, при гибели, при этих народных несчастьях, японцы отказались, хотя бы на время, снять блокаду с иностранных концессий для облегчения доступа помощи извне. Колючей их проволоки под водой не было видно, и уж конечно, глубоко была затоплена и мостовая с белыми линиями, указывавшими границы концессий. Но японские солдаты с винтовками качались в своих челноках там, где предполагались границы, и делали всё возможное, чтоб затруднить передвижение: они требовали документы и «пассы», проверяли их, били, кого им вздумается, и – при аресте – перетаскивали жертву с его плота или лодки в свою.
Как всегда при народных бедствиях, кое-кто довольно, потирал руки, «сделав» большие деньги, главным образом, на съестных продуктах. И тут же рядом находились другие люди, те, кто, рискуя жизнью и здоровьем, спасали тонувших, кормили голодных, собирали сирот, лечили больных – и только это поддерживало еще веру в человека.
Глава двенадцатая
Бедная Алла доживала свои последние дни.
Она лежала в постели с непрекращающейся болью в горле и убийственными припадками кашля. Ее лицо было темно и страшно, а глаза горели лихорадочным светом. Говорить громко она уже не могла, только шептала что-то изредка. Она мучилась, и тяжело было на это смотреть. Лида и ее мать окружили умирающую ласковым тихим вниманием, какого Алла еще никогда в жизни не знала. Мадам Климова была рада, что нашлись добровольные сиделки. Она возобновила посещения дамского клуба, куда сначала ездила на лодке, потом ходила, возвращаясь неизменно чересчур усталой, так что заняться еще чем-либо дома у нее уже не было сил. Генерал трудился весь день по ремонту церкви – работа бесплатная, добровольная, из христианского усердия. Мистер Нгнуйама уехал из Тяньцзиня еще до наводнения. Почти еженедельно приходил от него на имя Аллы денежный перевод, всегда на очень малые суммы, вид которых приводил мадам Климову в раздражение. – И не стыдно было с этим идти на почту? Несчастный! он не рожден джентльменом – и этому невозможно помочь.
И после каждого «оскорбления» денежным переводом, положив «ничтожную» сумму в свой кошелек, мадам Климова просила окружающих пощадить ее и не упоминать больше имени этого негодяя в «ее доме».
Это Лидина мать пригласила доктора и, с помощью жильцов, устроила постоянные дежурства у постели умирающей. Это о ней все жильцы и даже Алла спрашивали: где мама? Мадам же Климова проходила все фазы жизненных перемен под своим неизменным титулом, ни для кого не делаясь никем другим. Заботы посторонних о ее дочери она считала вполне в порядке вещей: кому же, как не специалистам-сиделкам – и она кивком головы указывала на мать Лиды – и заниматься уходом за больной. Лиду старались не допускать к Алле, считая, что она еще молода, чтоб быть свидетельницей таких страданий и такой смерти.
Но самой Алле уже ничего больше не было нужно.
Было время, – давным-давно – когда и она любила жизнь. Тогда сердце было полно желаний, мечталось о многом, строились такие интересные планы. Это она когда-то, очарованная, неподвижно подолгу стояла у витрин магазинов, любуясь нарядами. Это ей хотелось купить и то, и другое. Ей хотелось жить непременно в большом доме, в красивой комнате, с окном до пола, с овальным венецианским зеркалом, с пушистым ярким ковром. Ей хотелось иметь только красивые вещи, благородных друзей, чистую жизнь, любовь и семью. Но от жизни она получила лишь то, что было вульгарно, безвкусно, бесчестно и грязно. Теперь желать было уже поздно. У нее не осталось желаний. У нее почти не осталось тела. О существовании души своей она больше не думала.
Состояние такого безмолвного и бездонного отчаяния ужасало Лиду. Она не знала о существовании такого в жизни. Все люди, которых она до сих пор встречала, обладали хотя бы искрой света, хоть каплей радости или надежды. Она также не представляла себе, что бывают на свете такие холодные матери, такая слепая жестокость и рядом с нею такое духовное одиночество…
В комнате Аллы было темно и очень душно. Несмотря на ужасную влажную жару, особенно тяжкую в том году, окно было наглухо закрыто, и все щели замазаны, так как снаружи стояло такое страшное зловоние – следствие наводнения – которое трудно и вообразить. Облегчить состояние умирающей было нечем. Конечно, не было льда. Пищу доставали только случайную, – что появлялось на базаре. Доктор сказал, что дай Аллы сочтены, и еда не имеет значения: ничто уже не может ей ни помочь, ни повредить.
Однажды Алла открыла глаза и что-то прошептала. Мать Лиды склонилась над больной с ласковой улыбкой: – Вы хотите чего-нибудь, Алла?
– Чаю с лимоном. Пожалуйста, – прошептала Алла.
Не говоря уже о том, что не было денег в доме, не было и лимонов в городе. Не желая огорчать Аллу отказом, мать ей сказала:
– Будет чай с лимоном. Я пошлю Лиду. Придется немного подождать. – Она надеялась, что Алла забудет о лимоне. Но больная то и дело шептала опять: – Скоро? Чаю с лимоном. Пожалуйста…
Собственно, она уже не могла пить, не могла глотать. Ей только смачивали водою губы. Но она испытывала страшную жажду и снова, и снова просила: – Скоро? С лимоном чаю…
Это было тяжело и ужасно. Такая, казалось бы, незначительная просьба, последняя просьба умирающей, а ее не могли исполнить.
– Мама, – сказала Лида, – я не могу больше. Я пойду, куда глаза глядят, но достану лимон. Я думаю пойти к миссис Браун. Только у нее и могут еще быть лимоны.
– Ты думаешь, у нее найдется лимон?
– У них есть ледник. У них высокий дом. Наконец, она может достать в Французском клубе, там не было затоплено. Ей могли привезти лимонов.
Лида была уже на пороге, как мать вдруг сказала: – Собака наша погибнет от голода. Не возьмет ли ее миссис Браун?
– Взять собаку с собой?
– Возьми. Миссис Браун увидит, какая хорошая порода. Может быть, пожалеет. Собака английская.
Собака сидела тут же и всё слышала. Поняла ли она? Все трое – мать, Лида и собака, – при этом разговоре старались не смотреть друг на друга. Собака, как будто, была духом сильней остальных; она поднялась и, не оборачиваясь, пошла к выходной двери.
– Пойдем, – шепнула ей Лида. У нее не хватило мужества кликнуть ее громко.
Миссис Браун была очень занята. Она не пережила наводнения, так как проводила лето обычно в Калгане, на холмах, спасаясь от жары. Но, узнав о несчастье, она немедленно устремилась в Тяньцзинь организовывать помощь. Работы оказалось много, даже у миссис Браун недоставало сил. Это она помогла устроить убежища, открыв помещения кинематографов, школ и клубов. В два дня было размещено десять тысяч бездомных. Не то чтоб она любила человечество и сострадала ему; она скорей презирала людей и совсем не была сентиментальной. Ею двигало другое: национальное достоинство и гордость. Это была Британская концессия, и пока миссис Браун жива, она желает поддерживать тут культурную жизнь, с соблюдением закона и справедливости.
Лиду она не узнала, была с нею суха, деловита, неприветлива. Лиду и допустили к миссис Браун только потому, что она заявила, что у нее – спешное дело по помощи населению. На слово «лимон» миссис Браун нахмурилась – причуда! – однако же приказала выдать Лиде один лимон.
Расхрабрившись, Лида приступила и ко второй своей просьбе.
– Миссис Браун, вот собака. Это – английская собака. Она принадлежала английской леди, а затем была отдана нам. Эта собака ест много. Мы очень ее любим, но не можем ее кормить. Она погибнет от голода. Посмотрите, какая худая! Не могли бы вы взять насовсем эту собаку. Она… она очень благородное животное. Очень хорошего поведения. Всё понимает. Мы очень любим ее, но не можем кормить…
– Лида остановилась, голос ее задрожал от слез.
Миссис Браун рассердилась. Какая навязчивость! Ее лицо побагровело. Она взглянула вниз, на собаку. В этот миг собака подняла голову и подарила миссис Браун тяжелым, мрачным взглядом, в котором светилось совершенное понимание положения. Их взгляды встретились: они поняли друг друга, и между ними установилось взаимное уважение.
– Оставьте здесь собаку. Я беру ее, – сказала миссис Браун.
Лида погладила – в последний раз! – собаку, которую знал Дима, знал Петя, знала Бабушка, – все знали, все любили – и вот… Лида всхлипнула. Собака втянула голову в плечи, но не взглянула на Лиду.
Когда Лида пошла из комнаты, собака не последовала за ней.
Идя домой, торопясь, с лимоном, Лида плакала.
Когда Алла открыла глаза и увидела стакан чаю с куском лимона, она улыбнулась. Это была ее последняя улыбка. Чаю она не выпила. Закрыв глаза, она впала в бессознательное состояние, и в этом забытье умерла.
Она ощутила, что где-то отделили ее звено от общей цепи, приковывавшей человека к жизни. Это разъединило ее с миром. Она оказалась выброшенной из общей массы, из потока быстротекущей физической жизни. Она находилась там, где уже не действовали обычные законы материи. Поэтому не было больше и боли. Боль осталась в том, прежнем, мире. Но ей казалось, что глаза ее открыты, и она видит.
Комната делалась всё темнее, потом стала таять, как пар, как облако, уплыла вдаль и исчезла. Она, Алла, лежала на мягкой душистой траве, под высоким вишневым деревом. Нигде, вне ее, ни в чем не было больше движения. Все было наполнено покоем.
Алла не почувствовала своего тела, ничего, кроме сердца, как будто бы вся она и была этим одним, бьющимся всё реже, постепенно замирающим сердцем.
«Как тихо», – думала она. Но теперь она думала без слов, как бы образом или чувством.