Услышав это, мать испугалась.
– Повар, – сказала она, – это опасно. Ты поступил плохо, ты можешь умереть. Пойдем сейчас в госпиталь. Я расскажу по секрету нашему доктору – никто больше не узнает, – и он скажет, как тебе лечиться.
– Мадам, – ответил повар, – заработок будет длиться еще только недели две. Я потом пойду к доктору.
– Повар, – сказала она, – понимаешь: в тебе яд, и это опасно.
– Мадам, – отвечал он, – кругом много яда – и в пище, что мы теперь едим, в воде, что пьем, в воздухе, которым дышим. Это бесплатно. А тут – за деньги. Пусть еще немного яду, я потерплю. Потом буду лечиться.
У нее не было времени дольше убеждать повара, так как похороны Аллы должны были состояться без промедления.
Ее отпели в доме. Священник служил просто, но горестно звучали его слова. «Житейское море» заставило всех содрогнуться при мысли, что море будет и могилой Аллы. Лида и генерал составляли хор. Все плакали. Мадам Климова горевала о том, что была не в полном трауре. Стоять за гробом единственной дочери в зеленом платье было «просто невыносимо».
Мать Лиды сама зашивала труп в холстину – два грязных ужасных мешка были выстираны ею и сшиты вместе. Ей не помогал никто. Одни боялись мертвецов, другие – заразы. Лиде она сама не позволила. Мадам Климова не могла видеть «такого ужаса» и, уйдя к себе, она там громко проклинала свою жизнь, день своего рождения и день рождения Аллы.
Лида сидела на ступеньке, обессиленная, в отчаянии.
«Если б теперь не было со мною мамы, я бы умерла, я бы не перенесла – всё равно, как бы ни были велики мои надежды на будущее. Я бы не могла, пережив всё это, еще хотеть жить. Забуду ли я когда-нибудь это зловоние, эту грязь, этот липкий гют? Я пропитана этим, я этим отравлена. Все грязно, все зловонно. Я не могу видеть эту землю, эту воду, этот воздух…
Но в это время вышла похоронная процессия, и Лида поднялась со ступеньки.
Впереди шел священник, за ним генерал нес мешок с Аллой на вытянутых руках, далее следовали остальные. Лишь запах ладана освежал атмосферу, и, как всегда, чем-то остро напоминал Россию, ее могилы с крестами, на просторных кладбищах, под зелеными деревьями, под родным небом.
В лодку погрузились только генерал, священник и два китайца гребца. Священник перекрестил мешок с Аллой, и генерал, раскачав его на руках, бросил в мутную воду в середине широкой реки. Священник благословил то место, куда упал мешок – и лодка повернула обратно.
Равнодушная тысячелетняя Хей-Хо спокойно катила свои волны, неся и эту новую ношу к морю, к океану, туда, к тем островам, где Алла танцевала при жизни.
Глава четырнадцатая
Из всех городов мира Тяньцзинь, пожалуй, оказался наиболее сдержанным в выражении своих чувств, когда была объявлена война, вскоре получившая наименование Второй Мировой. Третье сентября застало Тяньцзинь еще не оправившимся от наводнения. Вода, правда, энергично выкачивалась специальными мощными машинами, привезенными из Шанхая, но уровень человеческих страданий от этого нисколько не понизился.
Всё в жизни имеет и свою обратную сторону. Бесстрашные люди – это, обычно, те, кто видел много опасностей. Сострадательный человек, чаще всего, стал таким, потому что сам пережил много горя. Веселый человек – это тот, кто плачет один, в тиши ночей, а утром является с улыбкой, – у него не осталось ни единой непролитой слезы. Живые и энергичные люди – это те, кто живет в беспокойной или враждебной обстановке.
Жители Тяньцзиня были закалены в несчастьях и научились и встречать и переносить их. Кое-кто выработал в себе психический иммунитет против страха перед ужасами жизни. Тяньцзинец не испытывал нервного потрясения от того, что объявлена еще одна война. Русские эмигранты все последние десятилетия жили на военном положении, в состоянии войны и между собою и с остальным миром; молодежь родилась в этой атмосфере, не имея понятия об иной жизни. И для китайцев война давно стала частью повседневной жизни. Японцы сами рвались к войнам, создавали для них поводы. Другие национальности в Тяньцзине, представляя собой «иностранный капитал», вложенный, как в банк, в эту страну, интересовались почти исключительно финансовой стороной всякого события, и к войне подходили с вопросом: чем это будет для них – прибылью или убытком. Были еще и миссионеры, но они вообще и всегда были недовольны поведением человечества, не ожидали от него ничего хорошего, и война не могла их поразить. Короче говоря, под ударами судьбы обитатели города так глубоко ушли в свои личные и ближайшие, совершенно неотложные проблемы, что идеологическая и героическая сторона этой войны для них просто не существовала. Услышав новость о начале войны, генерал воскликнул: «Еще одна! Да будет воля Твоя!» – и перекрестился. Мать Лиды сказала только: «Да будет воля Твоя!» – и перекрестилась. Лида ничего не сказала, заплакала и перекрестилась. Мадам Климова всплеснула руками: «Чувствую, эта война будет чревата событиями!»
Фактически война внесла мало перемен в жизнь города. Русские, наиболее резонёрствующая часть населения, уже высказывали вслух заключение: какая сторона ни выиграет войну, русским эмигрантам будет хуже. Они предоставляли другим, менее опытным народам, надеяться на лучшее будущее. Еще никем не издан закон, запрещающий гражданам надеяться. Что же касается русских эмигрантов, смешно и наивно от них ожидать оптимизма.
Только бывшие военные слушали по радио военные сводки, но то, что они слышали, повергало их в ярость. Одни скрежетали зубами, другие почти плакали:
– Что они делают! Боже, что они делают! Разве так надо вести войну? Какое безумие!
Мадам Климова являлась одной из немногих, кто ожидал личных выгод от Второй мировой войны. У нее был свой тонкий расчет.
– Теперь, наконец, русский горизонт проясняется. Германия, с запада, дойдет до Урала; Япония, с востока, тоже дойдет до Урала. Большевизм будет сплющен там и раздавлен. Наши друзья – союзники – восстановят для нас монархию. Русь! Колесо истории твоей повернулось!
И она замолкла, задыхаясь от восторга. – О как мы заживем снова!
– Но кому быть царем? – начинала она вдруг волноваться. – Где династия? – Говоря по совести, она не знала ни одного законного кандидата, кого бы могла поддерживать от всего сердца.
– Но, – успокаивала она себя, – даст Бог, найдется! Есть же родственные связи между династиями. Найдут кого-нибудь, хотя бы среди иностранцев! – и она оставляла этот вопрос, перенося всю силу своего горячего воображения на то, как улучшатся ее личные дела.
У генерала хранился послужной список, и долгие годы в изгнании, пока он не обратился в мистика, он ежемесячно выписывал себе жалованье и в должное время производил себя в следующий чин. Соответственно с этим он прибавлял себе жалованье – и снова ежемесячно выписывал его, не забывая и наградные. Генерал был честный человек, не брал лишнего, – его расчет был точен до копейки. Но подпав под влияние философа Сковороды и узнав себя в словах:
Алчен в желании богатства,
Жаден в искании его,
Беспокоен в хранении его,
Печален в потерянии его,
генерал устыдился. Он громко, исповедался в своем греховном заблуждении перед мадам Климовой и хотел уничтожить послужной список и денежные записи. Но, на правах жены, она завладела книжкой, в первый раз похвалив генерала за проявление «здравого смысла», какого от него и не ожидала никогда. Процесс выписывания жалования увлек ее. Она с нетерпением ожидала двадцатого числа и выписывала его с восторгом. Потом еще догадалась: вписала всю сумму, как положенную в государственный банк, с шестью годовыми процентами. Насчитала проценты и на прошлое – вышла громадная сумма, капитал, богатство! В получении этих денег «когда-нибудь» она не сомневалась, «ибо за царем ничто не пропадает». Велик был долг России перед генералом, и всё еще возрастал с каждым годом!
Итак, на первое время по восстановлении монархии, мадам Климова была обеспечена. Но мечты неслись дальше. Генерал был стар, для действительной военной службы – жаль – не годился. Мадам Климова подыскивала ему подходящую должность при дворе. Он мог быть, например, шталмейстером двора Их Величеств, – О, эти будущие встречи старых друзей при дворе! – восторгалась она. – Для одного этого стоило жить! – Она уже слышала приветственные речи, обращенные к ней лично. Население выражало ей горячую благодарность за то, что она возвратилась в Россию.
Мать Лиды менее всего думала о будущем. Ежедневные заботы так заполняли жизнь, что не оставляли ей этой возможности. Повар лежал в больнице. В доме жило шестнадцать жильцов, из которых ни один не платил за квартиру. К тому же, все эти жильцы яростно ссорились между собою, составляя ежедневно новые коалиции и союзы, с перебежчиками к концу дня, и стараясь изгнать враждебную группу из квартиры. Но всё покрывала постоянная забота о добывании пищи.
Лида сокрушалась о гибели своего пианино. Разбухшее, безобразное, оно потеряло всякую цену, а им предполагалось окупить стоимость билета в Америку.
Между тем, и мистер Райнд снова появился в Тяньцзине. После своего приключения в Харбине он решил оставить мысль о поездке в Россию и через Тяньцзинь возвращался обратно домой, в Соединенные Штаты. Ему пришлось ждать очереди на пароход.
Он нашел Тяньцзинь страшно изменившимся. Конечно, улицы и постройки остались те же, но вид заброшенности, разрушения поражали глаз. Город сгнивал на корню. Всё то, что было затоплено во время наводнения, выглядело отвратительно: грязное, липкое, облупившееся, подгнившее, зловонное. Выше уровня, где прежде стояла вода, степы были чуть лучше. И повсюду теснились толпы людей, преимущественно китайцев, которые выглядели еще беднее, чем прежде. Казалось, город представлял собою какое-то сказочное царство нищих. Мистер Райнд видел немало городов в своей жизни, но ни один из них не мог бы сравниться с Тяньцзинем в это утро.