Она отплыла на моторной лодке в океан, чтобы сесть на пароход, шедший в Шанхай, в Тан-ку. С ней ехало еще несколько незнакомых ей пассажиров. Лодке дана была охрана с Британской концессии, но всё же боялись встречи с японской морской полицией, контролировавшей море. Случись эта встреча, Лиду могли вернуть обратно в Тяньцзинь, так как у нее не было разрешения, выдаваемого белым русским из японского консульства, чтобы покинуть город. Оно выдавалось за деньги, которых у Лиды не было.
В полдень моторная лодка подъехала к английскому пароходу. Конец опасностям! Уже никто не смел ни задержать, ни вернуть Лиду. Стоя на палубе и глядя в ту сторону, где находился Тяньцзинь; Лида мысленно прощалась с прежней жизнью. «Будет когда-нибудь время, – думала она, – и я скажу спокойноспокойно: в молодости моей я долго жила в Китае!»
Глава восемнадцатая
Так началось Лидино путешествие в новую жизнь.
Она снова увидела баснословный Шанхай, его великолепие и его нищету, а затем Великий океан, Японию, в ее единственной, неповторимой красоте. Сотни маленьких островов, отороченные белоснежной полосой океанской кипящей пены, казалось, тихо плыли, слегка покачиваясь, то удаляясь, то приближаясь, по океану. Они состояли из скал, изъеденных прибоями, истерзанных ветрами. На скалах росли сосны. И здесь ветер, капризный и требовательный художник, не оставил ни одного ствола, ни одной ветки в покое – всё выгнул, выкрутил, всему придал фантастические формы. Иглы сосен, трава – всё было необыкновенного, невиданно-зеленого цвета, так же как и неповторимый голубой цвет морей. Летали, сверкая серебром, чайки. Рыбачьи лодки, на парусах, уносились и исчезали вдали. Казалось, это была совсем особенная страна, таинственная и сказочная, с глубоко скрытой, загадочной жизнью.
– Япония! – с восторгом воскликнула Лида. – Это и есть Япония! А я думала, она похожа на водяное чудовище, уродливое и серое, вроде крокодила. Я научилась ненавидеть одно ее имя! Возможно ли. что отсюда, из этих миниатюрных, золотистых на солнце домиков, веселых и легких, выходят те жестокие, бездушные солдаты, от одной поступи которых содрогается все живое в Китае. Они рождаются здесь, здесь играют; согнувшись, трудятся на тех изумрудных рисовых полях, – а потом, в какой-то момент, превращаются в страшное войско, от которого сторонится с ужасом мирный живой человек. Интересно, что делают с их душою, как они могут так изменяться, оставаясь сами живыми, и еще хотеть при этом жить?
Отчасти Лида поняла эту загадку превращения, когда увидела безобразие японских городов, склады товаров, арсеналы, укрепления – весь этот асфальт, цемент, железо, окрашенное в защитный цвет, Города выглядели серым, сухим лишаем на прекрасном теле. Там, очевидно, и менялся человек, приобретая новую форму.
Затем она еще яснее поняла причины такого чудовищного превращения.
В Токио мистер Райнд по каким-то своим делам должен был навестить одного из своих японских друзей, довольно крупного государственного чиновника. Этот господин Миамура получил воспитание в Европе. В его семье все говорили по-английски. Мистер Райнд пригласил Лиду с собой.
В европейском, с виду, доме жила одетая по-японски, живописная семья. Комнаты, предназначенные для гостей, были выдержаны в европейском стиле, но у них был нежилой вид, точь-в-точь, как декорации на провинциальной сцене, и было ясно, что настоящая жизнь семьи, скрытая от посторонних глаз, происходила где-то в глубине дома.
Лиду угощали зеленым чаем с бисквитами, которых ни сама хозяйка, ни ее дочери не ели. Они вели беспредметный, бессодержательный разговор с гостьей, заранее, с торопливой готовностью, улыбаясь ее каждому, еще не произнесенному слову.
В это время вернулся из школы Сейзо, старший сын Миамура. На нем была дешевая и безобразная европейская одежда, форма для учеников, принятая в Японии.
Затрудняясь в выборе новых тем для разговора, который все время обрывался на улыбках, мадам Ханаки Миамура заговорила о школьном европейском образовании сына.
Мальчик развернул свою географическую карту и с большой точностью указывал горы, города и даже селения Японии, но он не знал, где Париж и где Лондон. Ему было лет двенадцать, но он ничего не знал, кроме своих островов, смутно представляя, что на пяти континентах живут чужеземцы-варвары, люди безусловно низшей породы.
Сейзо с гордостью рассказал Лиде, что боги намеревались сотворить одну только Японию. Они сделали ее острова прекрасными, работая над ними, как мастер трудится над шлифовкой драгоценного камня. Осколки же были выброшены, и из них создался весь остальной мир – низший, ибо был создан из негодных для Японии остатков. Населив Японию героями, боги покровительствуют ей, совершенно не интересуясь остальным миром.
Лида спросила, в чем состоит европейская часть образования в школе. Ей ответили – в изучении иностранных языков и кое-чего из техники, позже будет кое-что из географии, может быть, и истории.
Тут Сейзо развернул свой последний чертеж: прекрасно выполненный разрез паровоза.
– Кто открыл силу пара? – спросила Лида.
Сейзо молчал. Он не знал этого.
– А кто построил первый паровоз? И где?
Он опять не ответил. Но потом вдруг тряхнул головой, как бы догадавшись.
– Никто не открыл. Люди Японии всегда знали это.
Затем Сейзо раскрыл свой учебник и показал чертежи, хорошо в них разбираясь, кратко и ясно толкуя практическое применение машин. Но он не знал ни одного имени тех ученых, кто трудился над этими открытиями и изобретениями, как не знал и стран, которым мир был ими обязан. Беседу он закончил вопросом:
– Скажите, в других странах, вне Японии, люди знают об электричестве?
Так из ребенка создавался безжалостный воин, не знающий мира, не понимающий истории человеческого развития, не способный рассуждать, не допускающий критики, – бездушный воин, убежденный в своем превосходстве над всеми, в избранности своего народа.
Потом Лида удивлялась Алеутским островам в поясе бурь, яростные валы которых, как тяжеловесные молоты, опускались и били землю, сами о нее разбиваясь в брызги. «Боже мой, и так круглый год! И есть люди, которые тут только и жили всю жизнь и только одно это знают».
Затем пароход шел по Великому океану, и наступили длинные-длинные спокойные и пустые дни. Каждый день был долог, как целая жизнь. С ними как будто восстанавливалось здоровье, успокаивались душевные волнения, медленнее текли мысли, поднимала голову надежда, уверенность в том, что жизнь, несмотря ни на что, больше благо. Стушевывались пережитые ужасы, сглаживались острые углы печальных картин прошлого. Душа готова была уже начинать новую жизнь.
Пароход приближался к берегам Америки. День накануне прибытия был отмечен всеобщим волнением. Все укладывались, торопясь, роняя вещи, спеша, хотя не было смысла спешить.
Мистер Райнд обещал, не оставлять Лиду, пока не увидит «своим глазами», что ее встретили, что она устроена, и ей не грозит никакая опасность. Самого мистера Райнда никто не встречал, он был с другого берега, из Нью-Йорка.
Они стояли вдвоем, Лида и мистер Райнд, с утра на палубе, среди массы других пассажиров, ожидая увидеть, наконец, желанный берег. Даже мистер Райнд был слегка взволнован – за Лиду: вот-вот должен был выступить из неизвестности мифический Джим, от которого так часто «не было писем». Лида дрожала от страха и волнения перед «великим моментом» встречи.
Но вся эта встреча прошла, как в тумане. Вдруг послышались крики мисс Кларк, и она появилась, одетая в зеленое и желтое, с ярким лицом и радостным смехом. С ней был Джим, такой же, как раньше, и улыбался так же, только он был повыше ростом и, как будто, постарше. Они оба смутились – и Джим и Лида – не кинулись друг другу в объятья, а стояли и смотрели молча, как бы не веря своим глазам. Потом Джим протянул руку, Лида дала ему свою, и они пошли с парохода. Они говорили о чем-то, но сбивчиво, смутно и неясно, потом не могли и вспомнить, кто и что спросил, и кто что ответил.
Мисс Кларк предложила увезти мистера Райнда в отель на своем автомобиле, а Джим и Лида решили идти пешком.
Лихо правя, Ива Кларк умчалась с мистером Райндом, и с ними исчезли смущение и неловкость. Джим и Лида вдруг громко засмеялись и поцеловались.
Они шли, держась за руки, то и дело останавливаясь, чтобы еще раз посмотреть друг на друга, сказать о чем-то, что вдруг почему-то вспомнилось, спросить и тут же забыть вопрос, не ожидая ответа. Этот разговор, бессвязный и радостный, состоял из восклицаний и смеха.
– Боже! Апельсины! – крикнула вдруг Лида в восторге. Кое-кто из прохожих даже обернулся. На открытом прилавке у входа в магазин возвышалась гора чудесных ярких апельсинов. Она никогда в жизни не видела их в таком количестве и такими прекрасными. В Тяньцзине, привозные, они были маленькими, жалкими, завернутыми в бумажки. Их покупали только богатые. Но тут лежали холмы, горы из апельсинов – такого великолепия Лиде не грезилось и во сне.
– Мы купим, – сказал Джим.
Они вошли в лавку, и Джим купил две дюжины апельсинов для Лиды. Затем они снова шли по улицам, держась за руки, полные счастья.
Когда вышли на одну из главных улиц, Лида остановилась, испуганная движением.
– Это не страшно, – сказал Джим. – Мы перейдем улицу, когда будет зеленый огонь.
– Я не боюсь. Я ничего больше теперь не боюсь, – сказала Лида, подняв к нему свое радостное, сияющее лицо.
Ей казалось, что она говорит чистую правду. Жизнь – с горем и радостью, как день, с восходом и закатом, с грозой и часом мирной тишины после бури – всё ей казалось в этот миг простым, приемлемым, понятным и благостным.
– Я ничего не боюсь, – повторила она, улыбаясь.
Конец