— Было — не было, а сейчас есть, и мир на этом стоит.
Старший не мог не согласиться — тем более, что, насколько он знал, мир не стоит, а висит уже над Провалом на тоненькой ниточке королевского слова. И чего-то еще.
— Я хочу рассказать вам одну из легенд, которые называют пустыми. Они непонятно про что. Но мне кажется, что я начинаю понимать.
— А я бы сначала пожрал чего, — спокойно сказал дед. Старший было возмутился, а потом понял — дед просто хочет малость пригасить буйство мыслей и у него, и у Нельруна. Пока жуют, неважное, смятенное, отсеется, и останется только важное.
В Медвежьем холме толк в еде понимали и насладжаться ей умели. Имильде, которую Старший помнил с детства, заправляла всеми делами, раз хозяйки в Холме не было. Она и Медведь состояли в дальнем родстве по женской линии, и потому называли ее Медведихой. Она тоже была ширококостной, могучей и внушала Старшему невольную робость даже сейчас. И нарушить священнодействие трапезы было бы страшным для нее оскорблением. Потому Старший покорился и предался удовольствиям простого и обильного пиршества.
Он думал, что Медведиха не оставит без заботы и Дневную. Будет ее опекать, как его в свое время — ей было это необходимо, потому, как свои дети и внуки уже выросли. А правнуков еще не нарожали. Медведи — крепкая и долговечная порода. Он улыбнулся, подумав, что и в нем эта живучая кровь. И непокорная.
Дед опорожнил последний кубок, вытер руки о повязанное вокруг стола полотно.
— А вот теперь можно и побеседовать. Ты хотел говорить, Нельрун? Так говори.
Нельрун отер ладонью рот, оперся локтями на стол.
— Легенда есть. О девяти братьях и девяти сестра, и о доме...
— И о жадном брате, — кивнул Старший. — Знаю.
— Да-да! И лишь над часом между днем и ночью, ничейным часом, он не властен! — Старший непонимающе смотрел на Нельруна. В груди закружился странноватый холодок предчувствия, но не хватало какой-то малости, чтобы доводящая до безумия пелена развеялась. Хоть немного. Хоть на миг.
— Дальше! — чуть не крикнул он. — Дальше!
Нельрун возбужденно рассмеялся.
— Ты говорил, принц, о старых постах. Тени напали на вас как раз на границе старых постов. Госпожа стояла там, где граница кончалась. И час, ничейный. Понимаешь? В ничейный час нет власти Жадного, ты понял? И эти люди, они дети ничейного часа... Они видят и слышат как есть.
— Нет, нет, подожди. Ты хочешь сказать, что мы, все остальные — во власти Жадного?
— Да, именно это я и хочу сказать.
— Ты... с ума сошел! — вскочил принц, роняя стул. — Я сам себе хозяин!
Дед, подперев подбородок кулаками, молча смотрел на обоих, сдвинув густые брови.
— Меня никто никогда не заставит...! — задыхался Старший.
— Отца-то твоего заставил, однако, — вдруг сказал дед.
— Что заставил? Кто?
— Почем я знаю? Он ходил в Средоточие. Ехал гордый-радостный, вернулся весь черный. Отмалчивался все. Сказал мне одно — я, отец, выбрал. И еще сказал — там место игры, которую не выиграть.
— Ты хочешь сказать, он играл там? С кем? Зачем? На что?
— А хрен его знает, внук. Не знаю. Я не знаю, с чего девятый король поехал туда. Но все знают, что после этого правил только Лунный род, и все соперники короля так или иначе... перестали быть ему соперниками. И только раз Тэриньяльты пытались оспорить этот порядок, и тогдашний Тэриньяльт из Средоточия не вернулся. — Дед посмотрел на внука. — Ты бы спросил, что ли. Небось, у Тэриньяльтов есть что тебе рассказать, а?
Старший прикусил губу. Да. Ему есть повод пойти к его человеку, Арнайе Териньяльту. Потом поймал себя на мысли: «Я не подумал об Асиль. Я должен думать об Асиль. Я ее люблю».
— У нас есть сказка, — каким-то измученным, усталым голосом проговорил Нельрун. Старшему показалось, что он сейчас заплачет. — Есть сказка.
Он вдруг встал, словно встрепенулся, выпрямился, и стал рассказывать. И оба — и дед, и внук — увидели и почувствовали картину...
Жил-был король. Раз поехал он в лес на охоту, и заехал в места незнакомые, глухие. И вдруг среди леса выехал он к усадьбе, краше которой не видывал в жизни. А дело было к ночи, солнце уже за край леса зашло. И словно услышал он голос — если войдешь в усадьбу, не пей и не ешь там ничего, не бери ничего и первым не заговаривай. Будут спрашивать — не лги, но и правды не говори. Слово давай и не давай. И не садись играть...
Тени были живыми. На самой границе зрения они шевелились и двигались самостоятельно, и на рани слышимости шептали, и речь их была почти различима, вот-вот еще усилие — и поймешь...
Доска. «Восемь ветров». Лицо противника неуловимо. Его невозможно запомнить.
Нет. Я не буду играть с тобой. Уговори меня, попробуй.
Протянуть время до рассвета. Почему-то это важно — до рассвета....
Все оборвалось, как струна. Больно, звонко.
Принц помотал головой. Дед сидел с непроницаемым лицом.
— Я сделаю так, как ты сказал, Нельрун, когда придет моя пора. Я все узнаю и сделаю как надо, — глухо прошептал он.
— Наш король сумел.
— А девятый — нет, — ответил дед. — Но я, извини друг мой, не вижу, чем это плохо. Холмы процветают, в Холмах покой.
Нельрун не сказал ничего. Принц тоже.
Ветер, полный мелкого дождя, дул в лицо. Луна иногда выныривала из несущихся по небу облаков, но свет ее был тусклым и болезненным. Волосы, отяжелевшие от влаги, хлестали по плечам от бешеной скачки.
Мрачный и решительный, он спешил домой, в Королевский Холм. Отряд мчался по самой границе недобрых земель, под которыми, как озеро под льдом, таился Провал. Но тени не приходили. Им было плевать. Они не за ним охотились.
Он ехал домой, при всем параде, в черных одеждах с вышитым на груди серебряным растущим полумесяцем королевского рода, и его сопровождали могучие и молчаливые воины деда с красным медведем на каждом плече.
Он ехал домой и думал о том, что сделает так, как решил. Как считает нужным и правильным. И плевать, что думают другие. Даже если это отец, мать, брат, госпожа Асиль, Адахья. Каждый должен действовать так, как считает правильным. Никогда не будет так, чтобы всем было хорошо. Кому-то да будет больно. Самым близким будет больно.
И пусть.
Он понимал, что как бы ни повернулось дело, перед кем-то он да будет виноват — так зачем думать об этом? Решил — иди, так сказал дед. На каждый чох не наздравствуешься.
Тот, кто решил, должен взять на себя и то, что случится потом.
«Я готов.
Будь что будет.
И не смотри на меня больше такими глазами, отец. Я все равно сделаю так, как сделаю.
Не укоряй меня, мать. Я еще много боли тебе причиню.
Я дрянь, наверное. Но я не стану вас слушать. Я и себя-то не слушаю. Иначе оставил бы Асиль в покое.
Я люблю Асиль. Я ее люблю, Провал меня побери!
Я должен ее любить. И я отниму ее у брата.
И сделаю ему плохо. Но я ее заберу. Я старший. Я буду королем. Я ее не могу не любить, ведь правда?
Я вообще кому-нибудь сделал хорошее?
Да пошло все в Провал. Никто и ничто меня не переубедит, я прав».
Глава 18
— Господин.
Арнайя Тэриньяльт оторвался от родовой книги. Последний раз он брался за эту древнюю рукопись лет двадцать назад. Почему его вдруг потянуло перелистать темные страницы — он сам не знал. Снов он не видел, как и все в Холмах. Это Дневные любят разгадывать сны, а Ночные разве что в детстве видят яркие, странные образы, а потом воспитание и выучка изгоняют сны. Или они просто не запоминаются, как неважное, потому, что у Арнайи часто при пробуждении бывало ощущение, что он только что слышал или видел что-то, но упустил, и тоска охватывала его — но ненадолго.
Арнайя уставился на слугу.
— К вам Младший принц.
У Тэриньяльта брови поползли вверх. Вот уж чего не ожидал. Он был человеком Старшего. Он уважал Младшего принца, но они никогда не были близки. Они даже и не разговаривали никогда.
— Проси. В круглую комнату, и пусть принесут угощение. И света побольше, он не Тэриньяльт. И мне — гербовую накидку.
Арнайя встал. Встряхнулся. Его начало разъедать любопытство. Глава дома Ущербной луны быстро зашагал в круглую комнату.
На груди у Младшего на черном бархате был вышит растущий месяц Лунного дома. Значит, он не по личному делу.
Арнайя встал, приветствуя гостя.
По обычаю, оба сели на подушки, хозяин наполнил две чаши, отпил из одной, показывая, что вино не отравлено, и передал гостю.
Младший принял, отпил, и также по старинному обычаю осведомился, здоровы ли домашние, хорошо ли плодятся стада, хороша ли охота.
Арнайя ответил на каждый вопрос, что все, хвала богам, прекрасно.
А потом гость спросил — в добром ли здравии госпожа Альдьенне Асиль, краса Тэриньяльтов.
И Арнайя резко повернулся и посмотрел в лицо гостю.
И Младший не отвел взгляда.
— Я пошлю за ней... позову ее, — сказал Тэриньяльт, и собственный голос звучал для него странно.
И Младший приложил руку к груди и склонил голову.
Он недолго сидел один — а показалось, много часов. Время тянулось мучительно, как бессонные дни болезни. Тишина и одиночество обволакивали, приводя его в странное состояние подобное сну или оцепенению. Он сидел, неподвижно глядя вниз, на переплетенные пальцы своих рук. Мысли ползли медленно, как пузыри воздуха подо льдом в зимнем ручье.
Он не заметил, как брат и сестра пришли и остановились у входа, глядя на него. Он. скорее, почувствовал их и медленно поднял голову.
Оба беловолосые, красивые особой, снежной, кружевной и хрупкой красотой Тэриньяльтов. Оба тонкие — и прочные, как гибкие смертоносные клинки.
Младший поклонился госпоже. На миг прикрыл глаза, вспоминая, как яркая луна наполняла ее белые волосы светом и как светилась белая галька в ручье у нее под ногами.
Когда Младший поднял голову, Арнайя Тэриньяльт ушел, и осталась одна Асиль — белая в белом платье. Она сбросила туфли и мелкими шажками пошла по коврам к середине круглой комнаты, к очагу и столику с угощением. Села на пятки, сложив руки на коленях и молча подняла на Младшего вопросительный взгляд. Какие же у нее огромные, непроглядные черные глаза.