— Давай я сварю тебе чаю, — сказал лама, утирая слёзы.
— Свари.
Лама схватил котелок и побежал было к костру, но остановился.
— Ты смотри, — сказал он, — ты только не умирай. Мне так страшно, аля, так страшно. Ты живи, пожалуйста.
Через несколько дней, когда ордынская верхушка отправилась на охоту, пока табуны откармливались на пастбищах, два молчаливых стражника вновь повели имама в шатёр к Елюй Чу-цаю. Тот встретил его более приветливо, поднялся навстречу и усадил за шахматный столик.
— Мы не доиграли в прошлый раз. Я расставил фигуры, как было. Теперь мой ход, и я иду турой. Думаю, тебе не выиграть.
Несмотря на радушный приём, отношение ал-Мысри к киданю не изменилось. Как и в прошлый раз, он видел в нём предельное воплощение злой монгольской воли, причём в наихудшем виде, поскольку, сталкиваясь с тупой, грубой силой, он воспринимал её как проявление животной стихии, а этот был умён и потому особенно отвратителен и страшен. К тому же именно в этот вечер его рассудок несколько помутился, он страдал от безотчётного раздражения; юному ламе достался удар бамбуковой палкой за резкий крик при виде ползущей кобры. Елюй Чу-цай, со своей стороны, разглядел в замордованном имаме того собеседника, которого ему недоставало, злого, отчаявшегося, утратившего волю к жизни, практически сумасшедшего, а значит, готового возражать. Такой и был ему нужен, как раз именно такой.
Ал-Мысри сел и сердито двинул коня, чтобы ограничить манёвренность туры, угрожавшей его королю. Кидань оценил его ход и задумался. Эта игра требовала такого же богатого воображения, как при планировании глубоких военных действий. В конце концов, разгадав намерения имама, он отвёл ладью на прежнее место и сказал:
— Их пение слышно даже ночью.
Имам пожал плечами и промолчал.
— А может, это мне просто кажется? Иллюзия. В моей стране иллюзия столь же реальна, сколь иллюзорна действительность. Красиво сказано? Но тебе это должно нравиться, ведь ваши поэты так любят красивую фразу, за которой, правда, ничего нет, один узор. Они воспитали целые народы в поклонении бессмысленной изощрённости слов, кои не содержат даже намека на здравую мысль. Вы — да что греха таить, и мы тоже — признали это высоким искусством и заслушались, пока не пришли монголы.
— Ах, вот, значит, в чём дело? — вскинулся злобно имам. — Во всём виноваты поэты!
— Нет, те, кто им поклонялся.
— И поэтому вы ломаете им хребты?
— Только самым глупым, вроде твоего Кучулука. Других мы попросту режем. Пора понять, вы стали похожи на изнеженную бабу, обожравшуюся лукумом, которая только и знает, что наслаждаться мужчиной и слушать пение птиц. Мы не могли не прийти.
— И всё равно я не вижу необходимости в сломанной спине Кучулук-хана.
— Всё ты видишь. — Глаза Елюй Чу-цая наполнились холодом. — Каан показал, чего стоит хвалёная хорезмская интрига. И как делается настоящая политика, говоря языком византийцев, так любимых твоим ханом, когда владеешь настоящей властью, волей и храбростью.
Имам вдруг увидел, что ему нечего возразить, что слова киданя оправданы всей цепью ужасных событий. Внезапно он разразился громким хохотом, который сменило угрюмое молчание.
— Хорошо, — прошептал он, — но скажи мне, кидань, почему, — он поднял измученные, тёмные глаза, — почему они побеждают?
Елюй Чу-цай резко встал и отошёл в сторону. Потом ответил:
— Они побеждают потому, что они проще. — Помолчал и добавил: — Потому, что на самом деле им ничего не надо. Они и сами не понимают, что им ничего не надо, но им ничего не надо. Вот поэтому они побеждают. — Он подумал, потёр лоб двумя пальцами и добавил: — И в первую очередь им не надо того, что создано вами, что для вас представляет высокую ценность. Таким невозможно противостоять.
— Ты не боишься, кидань, не боишься говорить со мной?
— Нет. Нас никто не слышит. Что до тебя, то ты никому не интересен.
— Хорошо. А если бы Мухаммад не отрезал бороды послам?
— Случайность. Ничего не значит.
— Не верю! — вскричал имам. — Весь мир рассыпался!
— Нет. — Елюй Чу-цай покачал головой. — Мир был рассыпан. А теперь он собирается. Кто сказал, что бывает иначе? Буря не щадит никого — ни мать, ни ребёнка. Кто выживет, станет проще.
— И ты сам… веришь в это?
Ответом был хруст разгибаемых пальцев.
— Чудовища! Дэвы! Звери бешеные! — захрипел имам, брызжа слюной. — Ведь так всё разумно в мире. Дерево не губит другое дерево — оно растёт рядом. Змея не ест змею. Волк не убивает волка. Конь не топчет другого коня, даже если он слаб. И только человек… О, Аллах… вот оно, лишнее звено… Дэвы! Грязные убийцы! Что вы наделали! Вас послал дьявол!
— Хорошо, что тебя не слышит никто, кроме меня, — заметил кидань. — Ты безумен.
— Я не боюсь вас! Вы убили во мне человека! Что может быть страшнее? Что может быть страшнее жизни, язычник?!
— Тишина.
Борода имама задралась кверху, явив тощее горло, он опять зашёлся хохотом. Потом оборвал и придвинулся к киданю.
— Э-э, нет. Для вас — это добродетель. Лишь губя добродетель, ничем не заменяя её, вам удаётся ваша так называемая победа. — Он так порывисто задернул полы ветхого халата, что треснуло в подмышке. — Дикие твари! По воле Аллаха, я — высший, а ты и они — низшие люди. Так должно быть…
— Успокойся, имам, — устало произнёс Елюй Чу-цай. — Ты понапрасну горячишься. Ведь я не возражаю тебе.
В недоумении ал-Мысри уставился на киданя. Потом спросил:
— Что тебе от меня нужно?
Елюй Чу-цай протянул пальцы к огню. «Я устал, — хотел он сказать. — Мне пусто и одиноко здесь. Вокруг словно безлюдная пустыня, а мне — тысяча лет». Но сказал другое, тоже не лишённое правды:
— Послушай, мне скучно. Я умираю от скуки. Вот ты мудрец, умеешь читать и писать. Давай поговорим с тобой о сути вещей. О том, как птица уносится ввысь. Как люди теряют страх. Зачем караваны ползут через горы. И почему небо равнодушно взирает на нас с высоты и не замечает наших страданий. Об этом давай поговорим с тобой. На днях я получил сообщение, удивившее меня. Си-Ся, моя родина, давно стала частью орды. Мы платим дань, непосильно трудимся, за любую ошибку наших людей режут, как баранов. Два подневольных князька, из тех, что служат монголам на своей земле, не поделили рисовые поля, лежащие между их дворцами, и устроили сперва ссору, потом драку, а после приступили к военным действиям. За неполных три месяца они практически истребили своих подданных в боях и стычках и в конце концов остались голы и нищи друг против друга. Монголы не трогали их. Они наблюдали, с презрением и безразлично. Но когда те выдохлись, убили их и ушли. Потому что больше некому было работать и платить дань. Вот о чём я думаю. Скажи, имам, есть разница между злом и добром?
— Не знаю, — ответил имам неожиданно ровно. — Теперь не знаю.
— И я не знаю.
Рука имама взяла фигурку офицера, пронесла его по диагонали и поставила перед ферзём, защищающим чёрного короля.
— Еще три хода, и тебе мат, — тихо сказал имам.
Не взглянув на доску, Елюй Чу-цай кивнул:
— Да. Я знал.
Повисло молчание. Потом ал-Мысри вздохнул:
— Ты хочешь обрести надежду? — и горько усмехнулся. — Кто же из нас безумен?
Казалось, монголы забыли о них, погрузившись в хлопоты, связанные с охотой, и раздоры между хранителями вер возобновились с новой силой. Их перестали кормить, предоставив возможность добывать себе пищу самостоятельно, люди дичали от голода, теряли голову, и куски, которые ал-Мысри тайком приносил после загадочных встреч с могущественным киданем, были единственным источником существования для маленького ламы, который безотрывно сидел возле него, как верная, трусливая собачонка. Его просвечивающие на солнце, оттопыренные уши по-собачьи чутко улавливали все звуки и события, происходившие вокруг обоза; он всегда точно знал, когда лучше спрятаться под повозкой, а когда можно пошляться в шумной толпе экзотических оборванцев в надежде что-нибудь стащить или выменять. Впрочем, торговля шла скверно. Люди ели саранчу и тараканов, высушивали их и предлагали к обмену в виде ожерелий, нанизанных на бечёвку. Кто-то жарил крыс и мышей, но эта пища давалась не всякому: многие прямо на земле корчились в агонии из-за того, что крысы питались трупами, лёгкой добычей, которую в изобилии предоставляла им война. Настроение у всех сильно упало, и только фокусники кое-как сводили концы с концами, на свой страх и риск обирая сумки у доверчивых монгольских воинов, когда тем хотелось поразвлечься. Но не дай бог попасться! Один попался, у него нашли огрызок вяленой говядины, и тогда его самого заживо освежевали, развесили мясо по кустам высушиваться, а после накормили им всех желающих. Другому отрезали пальцы и выбили зубы деревянной толокушкой для растирания трав.
С появлением любого сановника начинался хоровод жаждущих понравиться. В ход шли молитвы, заклинания, подарки. Чёрные абиссинцы натирались мелом и либо плясали вокруг, либо под видом добрых духов пытались всучить своих соломенных кукол в надежде на щедрое вознаграждение. Иногда удавалось. Имамы впадали в трепетное состояние и громко, чтобы слышали только их, возглашали, что яса — это почти шариат, и даже лучше, причём в этом вопросе ни у суннитов, ни у шиитов разногласий не возникало, по крайней мере до тех пор, пока монгольский вельможа расслабленно болтался по обозу. Однако стоило ему отмахнуться от них и уйти, как сразу возникала религиозная склока. Имевшие некоторую историческую близость с монголами уйгуры, одетые в паланкины с рисунками, напоминавшими библейские сцены, презрительно взирали на других и брезгливо цокали языками, хотя только что сами распевали псалмы за горсть орехов:
— Верно говорят, что и язычникам дал Бог покаяние и жизнь.
Этого было довольно, чтобы через пять минут манихейские жрецы сцепились с несторианцами, муллы с какими-нибудь шаманами, а буддийские монахи с маской отстранённого смирения на лицах исподтишка поколачивали и тех и этих. Чей Бог сильнее и волшебнее, тому удавалось вырваться более-менее целым.