го уважали за эту его экстравагантную непредсказуемость, если не сказать кураж, боялись, восторгались и ненавидели. А он, внешне сонный, неповоротливый, не очень-то далёкий, тонко чувствовал это и использовал, когда считал нужным, арсенал методов, практически недоступный зарубежным коллегам.
К столу вышла дочь, приехавшая накануне, чтобы помочь матери в праздничных хлопотах, с дорогим перстнем в подарок. Он спросил, на какой палец его следует надеть.
— Не знаю, — ответила дочь, — на какой захочешь. На любой из восьми, я думаю, кроме больших. На больших носят мафиози.
— А я теперь не мафиози? — ухмыльнулся он. — Не-ет, не так: крёстные отцы носят вот здесь, на безымянном. Сюда я его и надену. А вы, садовник, шофёр, кухарка, пёс Султан и кот Василий будете его целовать по утрам.
— Я рада, что у тебя хорошее настроение, — кротко улыбнулась жена, вставая, чтобы взять земляничное варенье из серванта.
Неожиданно он поднял локоть и другой рукой ловко ущипнул супругу за мягкое место. Это было так странно, что даже не ассоциировалось ни с каким прошлым. Она, конечно, взвизгнула и уронила варенье на пол, а он зашёлся хриплым хохотом, довольный своей выходкой. Ему всё позволялось, тем более сегодня. На крики примчалась Соня убирать земляничную лужу.
Потом опять стал звонить телефон, и жена то и дело выскакивала из-за стола и благодарила за поздравление, обещая непременно передать его адресату. Сыну и внукам она сообщила, что юбиляр не в духе и до вечера никого не хочет видеть, но уже вечером их всех просят на общее застолье.
— Почему ты не хочешь подойти к телефону? — спросила дочь.
— Потому что мне достаточно вас.
— Это в тебе говорит бессознательное, папа. Ты должен его подавить.
— Не думаю. Во всяком случае, ни вчера, ни сегодня я не пил спиртного.
— Бессознательное живёт в нас помимо пил-не пил.
— Если оно бессознательное, откуда ты о нём знаешь?
— У Фрейда об этом много написано.
— А, так это сказал Фрейд.
— Папа, — засмеялась дочь, — а ведь ты не так мрачен, каким хочешь казаться.
Он похлопал её по руке и улыбнулся.
— Там, в прихожей, охотничий рожок, отлично поднимает настроение. Попробуй в него дунуть, может, у тебя получится.
— Хорошо, папа, попробую. Хотя из меня горнист фиговый.
Этот день, в сущности, ничем не отличался от других, таких же неподвижных и одновременно мимолётных. Но сама дата, конечно, наталкивала на какие-то воспоминания, впрочем, совсем случайные, далёкие от парадного сумбура лживых биографий и автобиографий, написанных лучшими перьями страны. Как-то незаметно для себя он потерял ту нить, дёрнув за которую можно было вытащить всю свою жизнь. Он столько раз наговаривал и читал всё это, что понемногу стал верить в то, что так-то оно и было, в такой последовательности, с таким умонастроением, и уже привык смотреть на себя со стороны, как смотрят на раскрашенную куклу в музее восковых фигур. В череде дат и событий его жизни не было места той женщине, которая в трудный период сделалась его рабочей любовницей, имени которой он теперь не мог вспомнить; там не было деда с бабкой, и даже матери оставалось там совсем немного — практически одни похороны; там не было стольких людей, превратившихся в тени, что можно было подумать, будто весь его багаж составляли заметные персоны, живущие в русле политической целесообразности.
— Вот и осыпались мои розы, — грустно вздохнула жена, глядя из окна на запотевшие парники с прилипшими к стеклу жёлтыми листьями.
Скоро ждали врача, с которым проводили ежедневные сеансы физкультуры для сердечников. Он отменил врача и вышел в прихожую, уставленную корзинами с цветами, между которых суетились жена и Соня. Мрачно осмотрелся.
— А где ленты? — поинтересовался.
— Какие ленты?
— Ну ленты — «дорогому, незабвенному от безутешных коллег»…
— Да что ж ты будешь делать! — возопила жена, замахиваясь на него кулаками. — Типун тебе на язык — вот такой огромный!
Старик застегнул куртку, надел на голову спортивную шапку и с удовольствием вышел на воздух. Ему показалось странным, что мысленно он то и дело возвращался к азиатскому владыке, который восемьсот лет назад взял полмира и установил такой разумный порядок, что хватило на несколько поколений, — дикий, степной человек… Тоже из простых.
Ровно в девять тридцать утра к воротам загородной резиденции бывшего президента, отданной тому в пожизненное пользование, подъехал старенький, немного побитый, но тем не менее чистенький и опрятный «опель». Слегка удивлённый офицер охраны, дежуривший на въезде, сообщил о необыкновенном визитёре по рации и вышел навстречу автомобилю, который робко притормозил перед преграждающей путь белой полосой, начертанной на асфальте.
Офицер подошёл к машине и спросил о цели визита. Сидевший за рулём немолодой человек возбуждённо ответил, что ему назначено на десять, но поскольку он торопился и не рассчитал времени и поэтому приехал раньше срока, то может подождать в сторонке. Здесь нельзя ждать, покачал головой офицер, спецобъект, особая зона — но раздался звонок телефона, и он бегом вернулся в помещение, чтобы снять трубку. Видимо, из соображений экономии бензина человек в «опеле» выключил двигатель. Через несколько секунд офицер высунулся из окна и громко спросил:
— Как ваша фамилия?
— А? — раздалось из автомобиля.
— Как ваша фамилия, говорю!
— Скворцов, — судорожно откликнулся гость, — Викентий Леонидович.
Прошло ещё немного времени, ворота дёрнулись и стали медленно растворяться. Офицер вышел из своей будки, снял с головы фуражку, пригладил пятернёй взмокшие волосы и расплылся в радушной улыбке:
— Проезжайте, Леонид Викентич!
Только что в трубке пророкотал голос хозяина: «Это гость. Не надо унижать его досмотром. Пропусти так». Офицер, молодой парень, не осмелился перечить, особенно в такой день, он лишь торопливо и сбивчиво поздравил хозяина с юбилеем.
«Опель» завёлся не сразу, потом прокашлялся и медленно вполз в ворота, за которыми по указанию офицера остановился на парковочном месте слева от входа. Из машины выбрался мужчина в рыжем кожаном пиджаке, надетом на серый свитер с растянутым горлом, и широких вельветовых штанах. Всё в нём тянулось книзу, точно сила земного тяготения влияла на него сильнее, чем на других людей, чем-то он неуловимо напоминал сенбернара, если не бассета: своими свисающими сивыми усами, брылями, полуприкрытыми карими глазами, узкими плечами, на которых кожаный пиджак торчал горбом, а может быть, изнурённым видом. В движениях вместе с тем обнаруживалась суетливая проворность, некоторая опережающая мысль решимость с претензией на элегантность. Так, он захлопнул дверь, но забыл ключи в замке зажигания и, вдруг вспомнив о них, кинулся доставать, чуть не разбив лоб о край машины; вынул из внутреннего кармана документы и сразу убрал их в боковой. Таких современная молодежь называет ботаниками.
Впрочем, подобное поведение легко объяснить взволнованностью, которой был охвачен гость. И не простой взволнованностью — Скворцов Викентий Леонидович был взнервлён, взнервлён глубоко, сверх меры, и если бы желторотый офицер охраны хоть и бывшего, но всё же президента страны обладал большей проницательностью, он обратил бы внимание на это обстоятельство. Но разум молодого мужчины, принуждённого с утра до ночи сидеть в будке и открывать-закрывать автоматические ворота, не развивался в сторону аналитических умозаключений, поэтому, посмотрев таки документы посетителя, он с лёгким сердцем направил его по дорожке, ведущей к главному дому.
Викентий Леонидович пошёл было уже, но с полпути воротился, ударяя себя по растрепавшейся причёске:
— Надо же, портфель забыл! Вот же ж растяпа какой! Вот всегда так!
Достав из багажника новенький чёрный портфельчик, купленный, можно было подумать, именно для этого случая, гость почему-то рассыпался в благодарностях, даже поклонился, пытаясь изобразить легкомысленный смех, чем ещё более удивил офицера, и неуклюжим пеликаньим шагом почти что побежал к дому, где его дожидался президент.
Старик встретил гостя в библиотеке — так они называли просторную комнату с двумя застеклёнными шкафами, в которых прилежно выставились по формату и ранжиру книги либо полюбившиеся хозяевам, либо надписанные знаменитыми авторами, либо дорогие и раритетные подарочные издания. Книг из шкафов не вынимали давно, но вся обстановка комнаты с уютными кожаными креслами, низкими торшерами, напольными часами, огромным телевизором в углу, с развешанными на стенах пейзажами старых мастеров располагала к пространным размышлениям и тихому погружению в мирный послеобеденный сон. Похоже, комната редко проветривалась, в воздухе пахло домашней пылью и возрастом обитателей.
— Здравствуйте, здравствуйте, дорогой Викентий Леонидович! Какая встреча! — Старик раскинул объятия, и маска осоловелой суровости на его лице вмиг заменилась сияющей улыбкой — той самой, которую когда-то любила и ненавидела вся страна. — А ну, покажитесь-ка. Дайте я на вас посмотрю. Постаре-ел, постаре-ел. А глаза те же, с огоньком. — Они слились в объятиях, к явной неожиданности для гостя. — Ну и я не сделался моложе, — всё говорил старик, не выпуская из рук Викентия Леонидовича, который смешался до влажного румянца на щеках. — А вы небось думали: у них там всё умеют — космические технологии, вишь ты, гены всякие. — От этого крестьянского «вишь ты» его даже пытались отучить призванные имиджмейкеры, но он раз и навсегда разогнал всех этих поводырей и оставил одну модельершу, которая следила за его костюмами. — Про меня разное пишут. Вот недавно прочитал, будто я пью кровь неродившихся змей. А ещё что уехал на Тибет и там лечусь каким-то огнём. С Дэн Сяопином вместе, который на самом деле живой. А? Привыкли, вишь ты. Где бы я брал тех змей? Хе! Но нет, дорогой друг, чудес не бывает. Кому рысаком, а кому и ездоком. Вот так.