Уже в дверях хозяин окликнул охранника:
— Послушайте, как вас там, подойдите сюда.
Тот мигом оказался возле него.
— Вот что. Отдашь ему запонки. Они на комоде в гостиной. Скажешь, подарок от президента. Пусть наденет их, когда придёт на мои похороны. Я пришлю приглашение. — И он разразился сухим, хриплым смехом.
Спал он недолго, каких-то десять минут, но за этот короткий отрезок времени ему приснилось огромное множество людей, среди которых выделялись, точно каменные изваяния, громадные фигуры тех, кого он всегда вспоминал и молча ценил за способность определять цвет, запах и вкус целых эпох, пусть даже наиболее трагических, но допускавших к себе мощные руки скульпторов, сминающих их по своей воле и разумению, без тени слёз и пощады, — Рузвельт, Гитлер, Франко, де Голль, Сталин, Черчилль, Голда Меир, Аденауэр, Хомейни, Мао, Тито, Кастро — подобно исполинам, идущим по колено в морях и держащим в руках связки канатов от целых флотов, они увлекали за собой народы и нации — кто на вершину, кто в пропасть — и исчезали навеки, оставляя после себя вечное недоумение и зависть у своих маленьких, серых младших потомков. То, о чём он бесконечно много думал на протяжении всей своей жизни, выплеснулось в сновидения бесформенным комом, очертаний которого он не мог определить, и схлынуло в небытие одновременно с пробуждением.
Старик испытывал небывалую бодрость. Он легко встал, подошёл к зеркалу, с удовольствием оглядел себя, отметив розовый, хотя и несколько куперозный румянец на лице и общую распаренность после сна, поправил причёску, несколько раз втянул в себя воздух и направился к двери, ведущей в просторный холл первого этажа. Открыв дверь, он некоторое время привыкал к яркому свету, которым полнился дом с солнечной стороны. Затем шагнул к балюстраде и сразу увидел огромное множество лиц, обращённых к нему с восторженным обожанием. Там были внуки и внучки, сын с дочерью, разные люди, считавшие его своим товарищем, хозяином, покровителем, крупные воротилы, политики, именитые артисты, ещё какие-то. Сверху они казались маленькими, сбитыми в рыхлую, невеликую толпушку. Кто-то взмахнул рукой, и гулкое пространство наполнил нестройный хор поздравителей:
Хеппи бёрздей ту ю-ууу!
Хеппи бёрздей ту ю-ууу!
Хеппи бёрздей, мистер президент!
Хеппи бёрздей ту-уу ю-ууу!
Потом хлопнули пробки от шампанского, все зааплодировали, сразу сделалось шумно и тесно. Рядом оказалась жена, она погладила его по щеке, поцеловала в щёку и прижалась к его груди.
— В нашей пьесе даже ружьё не стреляет, — тихо произнёс он, усмехнувшись, — вишь ты.
— Ты о чём?
Он похлопал жену по руке и сказал так, чтобы слышали:
— Я вернусь сейчас.
Все примолкли, а жена удивлённо спросила:
— Куда же ты?
— Только поднимусь на третий этаж. Я забыл там свои очки. — Потом он поднял руки и голосом волка из «Красной Шапочки» добавил: — Это чтобы лучше видеть вас всех.
Потом он вернулся в кабинет и минуту стоял на месте, чувствуя, как всё его существо наливается гневом, а губы расползаются в довольной улыбке. Впереди был отличный осенний день и замечательный тёплый вечер.
— А нынешние? — печально прошептал старик, оглядывая стены, увешанные фотографиями с многочисленными «первыми лицами» уходящей эпохи, остекленевшими мастодонтами недавнего прошлого, взгляда которых когда-то ловили миллионы, — смеющимися, гневными, равнодушными, усталыми, воодушевлёнными. Глаза его пробежали по ним не задерживаясь и остановились на закрытой двери, ведущей к ожидающим его гостям.
Он вздохнул, и странная мысль колыхнулась в его сознании: «Куда они шли, дикие люди? зачем?.. Грабили, жгли, погибали… А мы?»
Он ещё раз посмотрел на развешанные фото и тихо сказал:
— Силуэты. Но не люди. Глаза. Но не взгляды.
Старик чувствовал себя воином.
Каменные слёзы Каана
До предела сжавшаяся в загоне отара овец с возрастающим ужасом пялилась в чёрную ночь. Но и ночь глазами волка серо-голубой масти вот уж который час сосредоточенно глядела на отару. Кислая вонь от его шкуры, вонь гибели, так близко, заставляла овечьи сердца дробиться на тысячи страхов. Запах страха дразнил ему ноздри. Но волк выжидал. Он следил не за овцами — за юртами, с полшага на час приближаясь к человечьей берлоге. Замирал, сидел долго в ледяном подталом снегу, нюхал воздух, чуял постепенный уход из него дыма, потом осторожно, проваливаясь лапой в заиндевелую корку, делал шаг, другой и замирал опять. Овцы сходили с остатков ума, но его занимали не они и даже не собаки, брехающие наобум, а исключительно люди. Только в них серо-голубой видел настоящую угрозу себе. Но люди спали. Это было ясно уже давно. И поэтому с роковой неизбежностью в смоляной пустоте оловянным блеском высветились его глаза.
Его увидели не сразу, потому что ветер стелил позёмкой, казалось, сразу на все стороны, а когда заметили, ночь глядела на них уже десятками холодных, жадных, изголодавшихся глаз. Воздух огласился испуганным меканием. Сбившиеся поближе к юртам собаки вскочили на ноги. Их задремавшие носы впились в спутанный клубок ночных запахов, пока из тысячи лишних не ухватили самый важный. Подняв хвосты и уши, с грозным рычанием они выбежали вперёд и замерли в нерешительности. Потому что в мёртвом сиянии полной луны перед ними стояли волки.
Какое-то время они неотрывно глядели друг на друга, и их носы окутывались светлым летучим паром. Но стоило кому-то из псов оскалить клыки, как волки беззвучно кинулись на них. Мгновение — и на сыром весеннем снегу остервенелыми клубками завертелись с свистящим хрипом побитые голодом волки и крепкие, сытые псы, умевшие не чувствовать боли в схватке. Никто не успел и тявкнуть.
Те из них, что сторожили на другом краю отары, были увлечены притворным бегством тощего волчьего молодняка в чёрную глубь степи и там, в гулкой пустоте, напоролись на крупных матёрых, которые, внезапно выступив из темноты, с ловкостью опытных убийц перегрызли им глотки.
Их было мало, к тому же, оказавшись вдруг далеко от всего, что полагалось защищать, они растерялись, а те, которые сцепились с шайкой серо-голубого, те какое-то время ещё катались по земле, теряя шерсть и силы, с одной задачей во лбу — держаться; они понимали, за что дерутся, и потому отбивались от наседавших волков отчаянно, в пузырящейся на снегу крови, царапая когтями землю и воздух, пока последнего из них, ещё трясущего в судороге задранной кверху лапой, не прижал стиснутыми на горле челюстями облезлый жилистый волк. В открытой схватке голодный всегда крепче духом сытого, просто потому, что голодный.
Но серо-голубой этого уже не видел — длинными, грузными прыжками он нёсся на оцепеневшую от ужаса отару. Другие бежали рядом и позади. Дух от тёплых овечьих туш дурил головы и подводил впалые от затянувшегося голода животы. Перемахнули через ограду и с лёту, точно в сугроб, зарылись в стонущее стадо.
Казавшееся монолитным плотное тело отары судорожно вздохнуло и в мгновение распалось на множество насмерть перепуганных, истошно блеющих существ.
Серо-голубой привёл за собой стаю, хоть небольшую, но злую, слаженную, дерзкую, куда взял всех, кого смог, даже одиночек-переярков, которым следовало подохнуть в степи от холода, и впервые за долгое время бесплодного кружения по степи стая получила право делать всё, что хочет.
Лишь только в тёплое, дрожащее, до одури мягкое мясо вонзились жадные клыки, попривыкшие за зиму к падали и мышам, как в ту же минуту волки утратили связь между собой. Их серые тени разлетелись по стаду. Овцы отчаянно заметались в жёстком квадрате загона, внутри которого пошла беспорядочная резня. Так же беззвучно, лишь всхрапывая утробно, когда кровь заливала пасть, волки носились между них, ошеломлённые и близостью добычи, и небывалой её доступностью, теряя голову от желания рвать эту щедро выставленную отовсюду сладкую плоть с остервенением, с каким рвут бычка, отставшего от своих. Они выдирали её, откуда придётся, заглатывали куски прямо с шерстью. Они висли на ляжках, на спинах, перекусывали глотки, бросали и кидались на новых. Десятка с три овец уже были задраны и валялись в грязи, затоптанные копытами сородичей, но волки не останавливались.
В ушах серо-голубого свистел ветер, заглушая собой все звуки, подобно тому, как мёртвой осенью туго тянет вдоль узкого распадка, но сердце волка билось ровно. В отличие от других, растерявшихся, ошарашенных, впавших в смутный кровавый экстаз, сильное, жилистое тело серо-голубого двигалось по отаре так, словно в голове у него имелось осознанное, жёсткое намерение, словно он понимал, что времени мало и надо успеть как можно больше. Он резал овец одну за другой точным ударом клыков в шею, от которого у беспомощного животного подкашивались ноги, а серо-голубой, и не взглянув на него, прыгал уже на другого. Он не растрачивался на укусы, на бесплодную суету, на выбор очередной ляжки, хоть в последнее время грыз даже копыта. Забыв о пище, серо-голубой волк бил расчётливо, наверняка. И с каждой новой жертвой сил, казалось, в нём только прибывало.
В мгновение ока паника взвихрила огромное стадо, и уже сами волки опасливо приседали меж мельтешащих копыт, прежде чем опять вцепиться в чьё-нибудь тело. В конце концов изнемогающая от ужаса масса овец проломила ограду кошары и повалила на юрты.
Выскочившие наружу люди едва не были сметены несущимся на них истошно вопящим стадом. Ошеломлённые спросонок, они какое-то время изо всех сил распихивали овец, пока не догадались, что происходит. Одну юрту подмяло с края, где были женщины, и она накренилась, удерживаемая трухлявым каркасом. Кто-то выхватил забытую за голенищем плеть, кто-то сорвал шест из ограды. Выбежали женщины, старшие дети, растрёпанные, сокрушённо бьющие себя по коленям. Кому-то хватило ума поджечь прикрученный к палке войлок. Размахивая ею, им удалось отвести стадо в сторону, но не более того. Люди бегали среди овец, которые не знали уже, кого пугаться, спотыкались о туши, падали, кричали, размахивали руками, чтобы отвлечь внимание хищников, но те не замечали их усилий и продолжали давить скотину столько, сколько могли. Всё погрузилось в один непрерывный тёмный рёв.