— Не понимаю, чего он вибрирует? Brent растёт, как на дрожжах. Кризис? Но это когда будет!
— Чего он боится?
— Да он не боится.
— Что ж не везёт так России с вождями-то? — всплеснул руками первый серый пиджак. — Каждый на свой лад чудак.
— Не надо обобщать.
— А я чувствовал. Это видно.
— И заменить-то некем, ежели что. Вот так всегда у нас: до того друг друга боимся, что пусть хромой, юродивый, но свой. Других дихлофосом выводим — а вдруг подсидит? И пожалуйста — всегда одно и то же: голое поле и фигурка на нём, без вариантов.
— Так нельзя.
— Он не один. Что значит — устал? Это совсем не просто. А мы, а команда, а всё?
— Так нельзя. Никому. И ему тоже, Юра. И ему тоже.
— Даже больше всех. И вообще, это не ему решать: пришёл, ушёл, устал.
Супрун изучающе осмотрел обоих:
— Ладно, ребята, рано паниковать. Что вы как девушки? Ещё не вечер.
Второй серый пиджак поднял плечи, теперь точно с искренним удивлением:
— Не понимаю: отказаться от власти, потому что устал? Не понимаю.
— В нашем случае… по нынешним временам такого сорта усталость не в Альпы ведёт, на горнолыжный курорт, а в лучшем случае в суд. А то и в могилу. Чай, не Европа, с нами не посчитаются. У нас климат суровый. Ты, Юрий Ильич, об этом с ним разговаривал?
— Спокойно, я с ним завтра на даче поговорю. Авось передумает.
Супрун вздохнул и полез на трибуну.
— Будете выступать? — спросила девушка-модератор.
Он отрицательно мотнул головой и встал за спиной президента.
Усиленный динамиками, голос уносился по трассе далеко-далеко, сколько хватало глаз, и ещё выше. Резкий, требовательный, он рвал холодный воздух, заставляя слушать себя внимательно.
— И когда вы слышите огульные обвинения политических спекулянтов, что страна идёт на дно, что нет производства, строительства, надежды, не верьте. У них свои задачи, у нас — свои. Верьте своим глазам. Не обязательно знать цифры роста ВВП или сравнительные показатели снижения инфляции. Приезжайте сюда, желательно на собственном автомобиле. И сами сделайте вывод. Уважая слова классика, мы всё-таки решим проблему дорог в России. А вот что касается дураков, тут задача посложнее. Но думаю, мы и с ней справимся.
Он прервался так внезапно, что некоторое время все ждали продолжения, и потом, пока трещали аплодисменты, напряжённо всматривался в даль, туда, где дорога делала колено и ныряла в чащу. Ему вдруг почудилось, будто на трассу из леса вышел пёс. Издали его было не разглядеть, но понятно, что он был здоровенный, как волк. Следом возникли ещё двое. Они постояли немного, точно прислушивались, потом равнодушно повернулись и неспешно удалились в противоположную сторону леса.
Его охватило необъяснимое волнение.
К микрофону шагнул Мамедов.
— Хорошее выступление, — сказал Супрун, поправляя шарф. — Как всегда.
Мамедов заговорил. Супрун слегка нагнулся к президенту:
— Коля, власть — это не футбольный мяч. Её вот так в офсайд не отпасуешь. То, что ты сказал, это сейчас неприемлемо, понимаешь? Это напрасно. Никто, Коля, слышишь, никто не одобрит. Люди не поймут. Никто, не поймёт. И потом, мы же не в тринадцатом веке, когда всё сам… Это тогда… А тут, ну чего мы сами решаем, а? Сама рука владыка знаешь где? Что делать, но только ведь не ты обладаешь властью, Коля, а власть обладает тобой.
Супрун прикусил язык. По тому, как нахмурились брови президента, он понял, что сболтнул лишнего. Он мягко положил ладонь ему на руку и добавил:
— Давай поговорим об этом завтра, у меня. Лады? Мне мясо кенгуру привезли. Вкусно, правда.
— Что это там? — Он криво усмехнулся замёрзшими губами.
— Где?
— Вон там, смотри.
Он видел волчью стаю. Она спокойно пересекала дорожное полотно, следуя в хвост друг другу. Сердце сжалось. Он снял очки и надел их обратно.
— Ничего не вижу.
— Это же волки. Ну точно, волки.
— Коля, там нет никого. Какие волки? Откуда им тут?
Но он видел. И когда последний зверь скрылся в лесу, он подвинул локтем Супруна и, не сказав ни слова, спустился с трибуны. Так же молча прошёл мимо столпившейся челяди, отстранив шагнувшего навстречу пресс-секретаря, и направился к своему лимузину.
— Бедный человек, — сказал первый серый пиджак.
— Бедная Россия, — покачал головой второй серый пиджак.
«А кто лучше-то? Вы, что ли?» — не сказал, но подумал Супрун.
Какое-то время он сидел, пытаясь успокоиться, пытаясь понять причину такого неожиданного не то возбуждения, не то ужаса. Но ничего не понял. Тогда он взял телефонную трубку и нажал «ноль».
— Лида, позовите Анну Афанасьевну.
— Сию минуту, господин президент.
Казалось, прошла вечность, прежде чем в трубке раздался слабый голос.
— Алё, алё, я слушаю.
— Мама!
— Да, дорогой мой, это я. Что случилось?
— Мама… мама… — Он не знал, что сказать. Он не знал, зачем звонит ей. — Мама…
— Что случилось? У тебя всё хорошо, мальчик?
— Да, всё хорошо.
— Я очень рада.
— Мама, помнишь, ты говорила…
— Что? Что?
— Ты говорила мне… тогда, ещё в детстве… Ты говорила, что что-то придумают… потом, когда я вырасту.
— Я не понимаю, дорогой, плохо слышно, наверно.
— Нет, мама. Ты просто не помнишь. Забыла, что обещала.
— Что, дорогой мой, что?
— Ты обещала, что мы никогда…
— Никогда… — повторила она растерянно.
— Что что-нибудь такое придумают. Ну, помнишь?
— Нет, дорогой мой, я не помню. Но ты напомни. И я обязательно вспомню.
— Хорошо, мамочка. Я напомню. Вот приеду и напомню.
— Когда? Когда ты приедешь?
— Сейчас, мама. Я приеду прямо сейчас. Жди меня!
«Да, — подумал он, — это так: не власть подо мной, а я под властью».
Спустя час после отъезда высоких лиц ничто уже не напоминало о прошедших торжествах. Сгребли флаги, шары, сложили тент со всем, что под ним стояло, побросали в грузовики и на автобусах с персоналом укатили назад в город. Подобрали всё, до последней бумажки, оставив только следы на пожухлой траве.
Вечерело. Ещё не спустились сумерки, но обещали скоро быть. Ветер утих, и погода установилась ровная, прозрачная, стылая, как под заморозки.
Постепенно бесформенный в своих очертаниях, безбрежный чудище-город, расплескавшийся вдали, обрастал огнями фонарей, автомобильных фар, мигающей рекламы, окон, сигналов на строительных кранах, плывущих над ним самолётов. Он жил, бесшумно мерцая холодным, разноцветным блеском. Зыбкая плоть его медленно окутывалась газами, дымами, тяжкими испарениями от всего, что дышало и шевелилось в нём.
В светлое пока ещё небо выкатила белая, как дынная мякоть, луна. Мокрый лес затаил дыхание, всё замерло, обездвижело. Тишина расползалась по земле, подобно ядовитому туману, тая в себе непонятную, спрятанную, как топор в рукаве, угрозу.
Рядом с луной ярко сияла-слезилась одинокая звезда.
Покрытая блестящими каплями дорога словно уснула. В сгущающихся сумерках её безупречно гладкое тело тускло лоснилось под лунным светом. Трудно было представить себе, что совсем недавно здесь гремел духовой оркестр, ходили живые люди. И если бы не далёкие огни города, она бы смотрелась забытой, заброшенной, ведущей в какую-то бессмысленную чащу.
Прошло ещё время, и стемнело окончательно.
Казалось, ничто уже не может потревожить замогильный покой, установившийся в этом глухом углу, когда на дороге вдруг появился всадник. Можно было подумать, что он стоит здесь давно. Во всяком случае, его появление было бесшумным и незаметным.
Он сидел в деревянном седле, сильно подавшись вперёд. Локтем руки, сжимающей плеть, он упирался в высокую луку седла; другая рука свободно лежала на колене. Одет он был в подпоясанную рыжим кушаком доху, из дыр которой торчали клочья шерсти, и отороченный лисьим мехом малахай. Доха распахнулась на груди, приоткрыв потёртые кожаные латы.
Он был стар. Длинная жидкая борода свисала к груди, путаясь с грязными косами. В чуть приоткрытые щели набухших раскосых век с змеиной неподвижностью глядели цепкие глаза прирождённого хищника. Они глядели на город.
Маленькая тёмная лошадка с непомерно длинной гривой покорно стояла на месте, не шевелясь и даже не всхрапывая. Вместе с ней и сам всадник мог показаться неживым, если бы не пар, попеременно окутывающий его лицо и морду лошади.
Он стоял и смотрел на город долго, очень долго, на эти огни, на это далёкое, едва уловимое движение, на эту дорогу, не то уходящую в него, не то из него выходящую.
Послышался костяной стук копыт об асфальт, и рядом с одиноким всадником появились ещё двое, вооружённые саблями и копьями, с колчанами, полными стрел. Они встали чуть поодаль и безмолвно замерли. Их серые лица не выражали ничего определённого, больше похожие на маски, чем на лица живых людей.
Старик не обратил на них никакого внимания.
Появилось ещё несколько всадников на таких же низкорослых, покорных лошадях, которые также неподвижно встали вслед за ним.
Прошло ещё немало времени.
Внезапно старик пошевелился и, не оборачиваясь, ткнул плетью в сторону лежащего перед ними города. Его сиплый голос прозвучал еле слышно, но его услышали все. Не отрывая глаз от мигающих огней, он с нескрываемым презрением произнёс:
— Э-э, уж с этими мы легко справимся.
Потом их стало больше. Двадцать. Потом тридцать. Сорок. Пятьдесят. Из леса тянулись всё новые и новые. Кочевники толпами выходили на необкатанный автобан и смыкались в плотные ряды.
Они заполнили дорогу сперва до поворота, затем дальше, дальше, до исчезающего во тьме горизонта.
Вот их стала тысяча. Вот тысячи. Вот десятки тысяч. Сотни. Потом — тьма.
Ни с того ни с сего повалил снег. Крупные, пушистые хлопья летели на землю прямо с чистого неба, точно сыпались прямо из белой луны. В какое-то мгновение весь путь сделался светлым.
Потом они двинулись на город.