— Я пабывал в Японии раньчше Призидента Рассии! — похвастался он.
Мы поняли, что Армен Григорович Папян, владелец Николаевского машиностроительного завода, по-русски говорит совсем плохо. Савсэм плохо…
— Вы бывали во многих странах? — тут же влезла Нина Петрова, деловая дама с черным шлемом волос, с темной оправой очков без прибамбасов.
— Вэсь мир обэздил… — ответил армянин, имя которого так удачно совпадало по звучанию с названием национальности.
Я пытался научиться орудовать палочками, но у меня не получалось. Палочки не слушались моих чалдонских пальчиков. Я украдкой разглядывал своего сородича, с которым наши пути разошлись несколько веков назад, может быть в горах Западной Армении или Киликии: Армен Григорович кушал не останавливаясь, запивая рыбку короткими глотками пива. Хорошо было видно, что ему наплевать на меня, мои проблемы с палочками, коммунальным жильем и первобытными средствами существования.
— Не мучайся с этими палочками — ешь пальцами, — посоветовала Петрова. И я сразу решил все проблемы. Армянин на уровень моей сибирской культуры, казалось, не обратил внимания. Я только руки о волосы не вытирал.
Мы просидели в ресторане полчаса. Когда Нина доложила миллионеру, что я был главным редактором алохинской газеты, Армен Григорович скромно заметил:
— Алохин по сравнэнию со мной — щэнок.
Комментировать свои слова не стал. Мы молча, почтительно склонили головы, допили вино и договорились о том, что приедем в Николаевск знакомиться с предвыборной обстановкой через неделю.
На следующий день я отдыхал, Господи, просматривал местную прессу. Прочитал корреспонденцию, написанную знаменитым поэтом революционной Мотовилихи Егором Клюевым о том, что 487 православных людей выступили против межконфессионального богослужения и совместных молитв на европейской молодежной христианской встрече в Хохловке — «месте традиционной русской культуры».
И когда этот музей деревянного зодчества под открытым небом стал «местом традиционной русской культуры»? Стоят себе церкви, амбары, избы, которые в разобранном виде свезли сюда со всего Прикамья и снова собрали. На соляных варницах и татары-мусульмане могли работать. И наверняка работали, бедные.
Такие богослужения «противоречат апостольским правилам, являются ярким проявлением экуменизма. Кроме того, Прикамье никогда не являлось местом активного проявления католицизма… Данное обстоятельство, увы, позволяет считать предстоящий форум с участием католических епископов прямым проявлением прозелитизма (духовной экспансии)» — это автор привел выдержку из обращения православных людей к организаторам форума.
Интересно, что написал революционный поэт в комментарии: «Психологи считают, что потеря национальной самоидентификации деструктивно сказывается на психике человека, а русское национальное самосознание связано с православием. Вероятней всего, что устроители форума правильно поймут беспокойство общественности».
О, я, конечно, читал стихи этого Клюева — о бессмертных большевиках, и мне сразу захотелось спросить великого поэта: Егорушка, а что говорили об идентификации твои революционеры, когда крушили храмы и закапывали священников живьем в землю? Может быть, отсутствие «самоидентификации» привело к тому, что сегодня вишерских манси не существует? Разве не православные виноваты в этом — со своим смертоносным прозелетизмом? Может быть, мы уже тогда начали терять «самоидентификацию», и на нашу страну обрушились чума, холера, татарское иго и мор тоталитаризма. Может быть, чеченцы потому так агрессивны, что уже двести лет сопротивляются России, задумавшей лишить горцев национальной самоидентификации?
Егорушка Клюев… Тут действительно просматривается проблема: самоидентификации личности.
Я вспомнил квартиру православного верующего Василия Николаевича Пьянкова: икона Николая-угодника на стене, множество икон — по книжным полкам, а за иконами — творения Николая Рериха, Елены Блаватской, Владимира Щербакова, всевозможных мистиков, знахарей, магов. На подоконниках стояли горшки с алоэ и золотым усом для приготовления лекарств, в столе — склянки с настойками. Ну, на Бога надейся, а сам не плошай. Мне был по душе этот первобытный экуменизм человека, выброшенного во время боя взрывом на берег, из глубин самой страшной в истории человечества войны.
Академик С. Арутюнов: «В Грозном снесли памятник Чехову. Я удивился: его-то зачем? Ответили: у нас ребята не очень грамотные, приняли его за Дзержинского…
Для современного чеченца, кабардинца, адыгейца или шапсуга даже начало XIX века — не что-то абстрактно-историческое, а конкретная судьба членов его семьи. Он знает, куда делись его родственники и где живут. Он знает, как гибли и пропадали люди его рода в конце XVIII века, в середине XIX, в 1918 году и в 1944-м. У кавказских народов требуется, чтобы мужчина, если он хочет уважения других и уважать самого себя, знал семь поколений своих предков, и не только имена, но и обстоятельства их жизни и где их могильные камни».
Журнал «Родина», 1994 год.
Университет Бородулин окончил, защитил диплом по археологии. Ходили разговоры о том, чтобы оставить его на кафедре, но он не видел в историческом прошлом своего будущего.
— Сперва я думал, что буду расшифровывать и редактировать рукопись Бутовича, — сказал как-то он, — а потом понял, что его литературные способности намного превосходят мои — и успокоился.
Всегда он так…
Сережа любил людей легендарных, как мамонты. Таких, как редактор Надежда Николаевна Гашева. Она уже прочла первую часть рукописи Бутовича, которую привезли ей Андрей Соколов и Сергей Бородулин, и готова была редактировать этот уникальный труд. По сорокаградусному морозу она добралась до Пермского ипподрома, где в нашла в деннике мэра Перми, большого любителя бегов. Мэр налил ей коньячку и сказал своему помощнику: «Завтра Надежда Николаевна придет к тебе — дашь ей деньги». На следующий день она пришла к помощнику, тот выдал ей пачку денег и проводил до дверей, вежливо отказавшись от расписки. Работа по подготовке к изданию первого тома Бутовича началась.
После расшифровки рукописи появилась возможность издаться на Западе, но Соколов отказался. Сережа Бородулин и художник-компьютерщик Федя Назаров поехали под Рязань, во Всероссийский институт коневодства. Они подобрали иллюстративный материал для первого тома Бутовича. Там орловскими рысаками занималась Марина Иосифовна Киберт, профессор, встретившая фанатика так приветливо — как своего.
За неделю Сережа и Федя с работой управились — отсканировали необходимые снимки из дореволюционной периодики.
— Почему у вас нет каталога иллюстраций? Вам же это для работы необходимо, — сказал на прощание Сергей институтским специалистам.
— Приезжайте и делайте каталог, — ответила ему профессор Рождественская, занимавшаяся донскими скакунами. — С собачкой моей погуляете.
— Приеду, погуляю, — с улыбкой кивнул головой Сергей.
Он вернулся в Пермь и устроился грузчиком в магазин, чтоб заработать денег на поездку, пропах рыбой, но вернулся в Рязань. Жил у Рождественской, одинокой женщины, гулял с ее собачкой — страшным бультерьером. Ночью собака любила спать на его подушке, и Сереже приходилось по два-три раза переходить с дивана на диван.
По вечерам он читал книги, в одной из них нашел латинскую эпитафию на могиле Леонардо да Винчи: «Его искусная рука более всякой другой умела располагать для утехи глаз тени и краски. Он обладал тайной воспроизводить тел людей и даже воздушных образов богов. Его кисть давала жизнь лошадям».
Особенно Сереже понравилось то, что люди, боги и лошади стояли в одном ряду. Он вспомнил, что французские солдаты изуродовали конную статую Франческо Сфорца в Милане, над которой долго работал Леонардо. Подумал о катастрофической неустойчивости человеческого рассудка — и закурил. Пора было ложиться спать.
На следующий день утром Галину Александровну увезли на «скорой помощи» с приступом астмы. А когда Сережа возвращался из институтской библиотеки, началась настоящая буря — такую он видел первый раз в жизни. Ветер сшибал его с ног, и над землей шла стена воды, сквозь которую ничего не было видно.
Сережа продирался вперед, к одноэтажному деревянному дому, и невесело размышлял о бультерьере, грозной собачке, которая сейчас сидела и размышляла примерно так: «Утром увезли хозяйку, сейчас началось это светопреставление… Так, первого, кто откроет дверь, разорву пополам». Сережа не хотел быть первым. Вторым — тоже.
Он увидел, что гигантская раздвоенная береза, стоявшая перед крыльцом, расщеплена пополам и один ее ствол удачно свален в сторону от дома. Он попал в развилку рябины, что спасло от удара стоявшую за забором машину соседей. Береза могла упасть на дом, на машину, но у пала в эту рябиновую развилку.
Бультерьер не разорвал гостя. На следующий день Сергей распилил березу и поколол на дрова. Значит, все верно — он был на правильном пути.
Сергей закончил составление систематизированного перечня иллюстраций. Потом предложил специалистам сделать дайджест по коннозаводской тематике из дореволюционной периодики. Те, конечно, согласились.
Сергей смог приехать снова только тогда, когда вышла книга «Мои Полканы и Лебеди» Якова Бутовича, в твердом переплете, с орловским рысаком на обложке. На последней странице, где выходные данные издания, мелким шрифтом было указано: «Расшифровка рукописи — С. Бородулин».
— Вот она, — сказал он мне, — моя иппическая «Илиада»…
Он тащил с собой в Москву 32 экземпляра книги, при пересадках отдыхая через каждые тридцать два шага.
Специалисты института были восхищены книгой и работой Бородулина. И после того как он сделал дайджест дореволюционной периодики, ему предложили войти в штат института.
— Конечно, — кивнул он, — только съезжу в Пермь, похлопочу об издании второго тома…
Но в Перми денег никто больше не дал. Пермь, господа, это вам не Флоренция времен Козимо Медичи.