Ставрученко был крепкий старик, седой, с длинными казацкими усами и в широких казацких шароварах. Он носил кисет с табаком и трубку привязанными у пояса, говорил не иначе, как по-малорусски, и рядом с двумя сыновьями, одетыми в белые свитки и расшитые малороссийские сорочки, очень напоминал гоголевского Бульбу с сыновьями. Однако в нём не было и следов романтизма, отличавшего гоголевского героя. Наоборот, он был отличный практик-помещик, всю жизнь превосходно ладивший с крепостными отношениями, а теперь, когда эта «неволя» была уничтожена, сумевший хорошо приноровиться и к новым условиям. Он знал народ, как знали его помещики, то есть он знал каждого мужика своей деревни и у каждого мужика знал каждую корову и чуть не каждый лишний карбованец[103] в мужицкой мошне.
Зато, если он и не дрался с своими сыновьями на кулачки, как Бульба, то всё же между ними происходили постоянные и очень свирепые стычки, которые не ограничивались ни временем, ни местом. Всюду, дома и в гостях, по самому ничтожному поводу между стариком и молодёжью вспыхивали нескончаемые споры. Начиналось обыкновенно с того, что старик, посмеиваясь, дразнил «идеальных паничей»; те горячились, старик тоже разгорячался, и тогда подымался самый невообразимый галдёж, в котором обеим сторонам доставалось не на шутку.
Это было отражение известной розни «отцов и детей»: только здесь это явление сказывалось в значительно смягчённой форме. Молодёжь, с детства отданная в школы, деревню видела только в короткое каникулярное время, и потому у ней не было того конкретного знания народа, каким отличались отцы-помещики. Когда поднялась в обществе волна «народолюбия», заставшая юношей в высших классах гимназии, они обратились к изучению родного народа, но начали это изучение с книжек. Второй шаг привёл их к непосредственному изучению проявлений «народного духа» в его творчестве. Хождение в народ паничей в белых свитках и расшитых сорочках было тогда сильно распространено в Юго-западном крае. На изучение экономических условий не обращалось особенного внимания. Молодые люди записывали слова и музыку народных думок и песен, изучали предания, сверяли исторические факты с их отражением в народной памяти, вообще смотрели на мужика сквозь поэтическую призму национального романтизма. От этого, пожалуй, не прочь были и старики, но всё же они никогда не могли договориться с молодёжью до какого-либо соглашения.
– Вот послушай ты его, – говорил Ставрученко Максиму, лукаво подталкивая его локтем, когда студент ораторствовал с раскрасневшимся лицом и сверкающими глазами. – Вот, собачий сын, говорит, как пишет!.. Подумаешь, и в самом деле голова! А расскажи ты нам, учёный человек, как тебя мой Нечипор надул, а?
Старик поводил усами и хохотал, рассказывая с чисто хохляцким юмором соответствующий случай. Юноши краснели, но в свою очередь не оставались в долгу. «Если они не знают Нечипора и Хведька из такой-то деревни, зато они изучают весь народ в его общих проявлениях; они смотрят с высшей точки зрения, при которой только и возможны выводы и широкие обобщения. Они обнимают одним взглядом далёкие перспективы, тогда как старые и заматерелые в рутине практики из-за деревьев не видят всего леса».
Старику не было неприятно слушать мудрёные речи сыновей.
– Таки видно, что недаром в школе учились, – говаривал он, самодовольно поглядывая на слушателей. – А всё же, я вам скажу, мой Хведько вас обоих и введёт, и выведет, как телят на верёвочке, вот что!.. Ну а я и сам его, шельму, в свой кисет уложу и в карман спрячу. Вот и значит, что вы передо мною всё равно, что щенята перед старым псом.
В данную минуту один из подобных споров только что затих. Старшее поколение удалилось в дом, и сквозь открытые окна слышно было по временам, как Ставрученко с торжеством рассказывал разные комические эпизоды и слушатели весело хохотали.
Молодые люди оставались в саду. Студент, подостлав под себя свитку и заломив смушковую шапку, разлёгся на траве с несколько тенденциозною непринуждённостью. Его старший брат сидел на завалинке рядом с Эвелиной. Кадет в аккуратно застёгнутом мундире помещался с ним рядом, а несколько в стороне, опершись на подоконник, сидел, опустив голову, слепой; он обдумывал только что смолкшие и глубоко взволновавшие его споры.
– Что вы думаете обо всём, что здесь говорилось, панна Эвелина? – обратился к своей соседке молодой Ставрученко. – Вы, кажется, не проронили ни одного слова.
– Всё это очень хорошо, то есть то, что вы говорили отцу. Но…
– Но… что же?
Девушка ответила не сразу. Она положила к себе на колени свою работу, разгладила её руками и, слегка наклонив голову, стала рассматривать её с задумчивым видом. Трудно было разобрать, думала ли она о том, что ей следовало взять для вышивки канву покрупнее, или же обдумывала свой ответ.
Между тем молодые люди с нетерпением ждали этого ответа. Студент приподнялся на локте и повернул к девушке лицо, оживлённое любопытством. Её сосед уставился на неё спокойным, пытливым взглядом. Слепой переменил свою непринуждённую позу, выпрямился и потом вытянул шею, отвернувшись лицом от остальных собеседников.
– Но, – проговорила она тихо, всё продолжая разглаживать рукой свою вышивку, – у всякого человека, господа, своя дорога в жизни.
– Господи! – резко воскликнул студент, – какое благоразумие! Да вам, моя панночка, сколько лет, в самом деле?
– Семнадцать, – ответила Эвелина просто, но тотчас же прибавила с наивно-торжествующим любопытством: – А ведь вы думали, гораздо больше, не правда ли?
Молодые люди засмеялись.
– Если б у меня спросили мнение насчёт вашего возраста, – сказал её сосед, – я сильно колебался бы между тринадцатью и двадцатью тремя. Правда, иногда вы кажетесь совсем-таки ребёнком, а рассуждаете порой, как опытная старушка.
– В серьёзных делах, Гаврило Петрович, нужно и рассуждать серьёзно, – произнесла маленькая женщина докторальным[104] тоном, опять принимаясь за работу.
Все на минуту смолкли. Иголка Эвелины опять мерно заходила по вышивке, а молодые люди оглядывали с любопытством миниатюрную фигуру благоразумной особы.
Эвелина, конечно, значительно выросла и развилась со времени первой встречи с Петром, но замечание студента насчёт её вида было совершенно справедливо. При первом взгляде на это небольшое, худощавое созданьице казалось, что это ещё девочка, но в её неторопливых, размеренных движениях сказывалась нередко солидность женщины. То же впечатление производило и её лицо. Такие лица бывают, кажется, только у славянок. Правильные красивые черты зарисованы плавными, холодными линиями; голубые глаза глядят ровно, спокойно; румянец редко является на этих бледных щеках, но это не та обычная бледность, которая ежеминутно готова вспыхнуть пламенем жгучей страсти; это скорее холодная белизна снега. Прямые светлые волосы Эвелины чуть-чуть оттенялись на мраморных висках и спадали тяжёлою косой, как будто оттягивавшей назад её голову при походке. Слепой тоже вырос и возмужал. Всякому, кто посмотрел бы на него в ту минуту, когда он сидел поодаль от описанной группы, бледный, взволнованный и красивый, сразу бросилось бы в глаза это своеобразное лицо, на котором так резко отражалось всякое душевное движение. Чёрные волосы красивою волной склонялись над выпуклым лбом, по которому прошли ранние морщинки. На щеках быстро вспыхивал густой румянец и так же быстро разливалась матовая бледность. Нижняя губа, чуть-чуть оттянутая углами вниз, по временам как-то напряжённо вздрагивала, брови чутко настораживались и шевелились, а большие красивые глаза, глядевшие ровным и неподвижным взглядом, придавали лицу молодого человека какой-то не совсем обычный мрачный оттенок.
– Итак, – насмешливо заговорил студент после некоторого молчания, – панна Эвелина полагает, что всё, о чём мы говорили, недоступно женскому уму, что удел женщины – узкая сфера детской и кухни.
В голосе молодого человека слышалось самодовольство (тогда эти словечки были совсем новенькие) и вызывающая ирония; на несколько секунд все смолкли, и на лице девушки проступил нервный румянец.
– Вы слишком торопитесь со своими заключениями, – сказала она. – Я понимаю всё, о чём здесь говорилось, – значит, женскому уму это доступно. Я говорила только о себе лично.
Она смолкла и наклонилась над шитьём с таким вниманием к работе, что у молодого человека не хватило решимости продолжать дальнейший вопрос.
– Странно, – пробормотал он. – Можно подумать, что вы распланировали уже свою жизнь до самой могилы.
– Что же тут странного, Гаврило Петрович? – тихо возразила девушка. – Я думаю, даже Илья Иванович (имя кадета) наметил уже свою дорогу, а ведь он моложе меня.
– Это правда, – сказал кадет, довольный этим вызовом. – Я недавно читал биографию N. N. Он тоже поступал по ясному плану: в двадцать лет женился, а в тридцать пять командовал частью.
Студент ехидно засмеялся, девушка слегка покраснела.
– Ну, вот видите, – сказала она через минуту с какою-то холодною резкостью в голосе, – у всякого своя дорога.
Никто не возражал больше. Среди молодой компании водворилась серьёзная тишина, под которою чувствуется так ясно недоумелый испуг: все смутно поняли, что разговор перешёл на деликатную личную почву, что под простыми словами зазвучала где-то чутко натянутая струна…
И среди этого молчания слышался только шорох темнеющего и будто чём-то недовольного старого сада.
Все эти беседы, эти споры, эта волна кипучих молодых запросов, надежд, ожиданий и мнений – всё это нахлынуло на слепого неожиданно и бурно. Сначала он прислушивался к ним с выражением восторженного изумления, но вскоре он не мог не заметить, что эта живая волна катится мимо него, что ей до него нет дела. К нему не обращались с вопросами, у него не спрашивали мнений, и скоро оказалось, что он стоит особняком, в каком-то грустном уединении, тем более грустном, чем шумнее была теперь жизнь усадьбы.