Промежуточные выводы: попытка динамической классификации реакций на развод
В этой главе мы дадим общий обзор всего многообразия процессов, лежащих в основе переживания детьми развода.
Реакции детей на развод можно классифицировать разными способами. Скажем, описать внешние проявления. Эти симптомы могут быть сгруппированы по тем или иным критериям, например, в зависимости от степени тяжести; от того, проявляются реакции в семье или вне ее; представляют ли они собой аффекты, особенности поведения или физические симптомы и т. д. Базой для классификации может стать психиатрия, а можно описать реакции на развод в соответствии с их продолжительностью – и выделить спонтанные, средние и долгосрочные реакции. Однако эти и другие характеристики – ввиду психодинамических процессов, стоящих за реакциями, – не слишком ценны как с точки зрения теории, так и точки зрения практики. Допустим, ребенок начинает мочиться в постель или злиться на отца, ведет себя истерично или погружается в депрессию, боится оставаться один – все это само по себе не говорит ни о значении, ни о динамической структуре наблюдаемых реакций.
Недержание мочи, например, может выражать спонтанную регрессию, которая помогает ребенку вернуть душевное равновесие (это то, что мы называем реакцией переживания, см. ниже), а может представлять собой невротический симптом, возникший в результате посттравматической защиты либо глубокого погружения в предэдиповы конфликты объектных отношений, что свидетельствует о деструктуризации. То же можно сказать и об истеричном, и о депрессивном поведении. Если ребенок яростно отвергает отца, это может свидетельствовать о болезни, агрессия может переноситься с матери на отца и «спасать» ребенка от чувства эдиповой вины; также она может быть результатом отождествления себя с матерью или даже «фальсификацией», способом исполнить реальные или воображаемые ребенком желания матери.
В конце концов, когда симптом исчезает, мы не знаем, преодолел ребенок кризис или только подавил свою фобическую тревогу, агрессию (или что-то еще) и начал использовать другие формы защиты. Эти вопросы – не сугубо теоретические. Лишь когда я понимаю значение определенного поведения или отношения, особого аффекта, эмоций и т. п., то есть понимаю сознательное и бессознательное содержание и функцию наблюдаемого явления, я могу оценить, нужна ли помощь ребенку и какая именно. Это я и пытаюсь сделать с помощью динамической классификации. Конечно, как любая классификация, она представляет собой некое обобщение. Но знание типичных психических моделей в рамках реакций на развод помогает нам, когда дело доходит до понимания конкретного ребенка с его специфическими проблемами. Кроме того, данный обзор также напоминает о разных стартовых условиях, с которыми дети вступают в будущее после развода (это является предметом рассмотрения третьей части).
7.1. Реакции переживания и защитные мероприятия
Шпиц называет реакциями переживания «психические реакции, которые возникают, когда личность сталкивается с обстоятельствами в определенный момент своего развития, которые ее раздражают. Это происходит, когда нервная система перенапряжена, то есть когда не хватает сил, чтобы преодолеть влияние обстоятельств, или эти обстоятельства характеризуются условиями, сильно отличающимися от нормы» (1967, 3). Реакции переживания и опыта могут привести к разным поведенческим проблемам, нарушениям восприятия и сна, беспокойству, соматическим симптомам и другим явлениям. При всей внешней схожести с невротическими симптомами они отличаются тем, что, во-первых, послужившее причиной и внушившее страх событие пережито сознательно, и, во-вторых, пострадавший индивидуум нуждается во внешней поддержке, чтобы вернуть себе душевное равновесие. Время и определенные условия дают шанс сознательно переработать произошедшее без необходимости прибегать к психотерапии (раздел 7.4).
Определение реакции опыта как временного патологического проявления, очевидно, может использоваться для раздражителей, с которыми мы познакомились как с непосредственными (нормальными) эмоциональными реакциями детей на переживание развода (ср. разделы 1.2, 1.3, 2.1 и 2.2). Событие, которое делает детей грустными и злыми, вызывает чувство вины и страха, воспринимается осознанно. Существует огромное многообразие поведенческих отклонений, соматических реакций, а иногда нарушения остаются незамеченными. Психические реакции могут быть очень сильными: нервная система в одночасье оказывается перегружена, но еще остается без изменений. Ребенок в состоянии самостоятельно восстановить равновесие, не прибегая к той или иной реакции на развод (ср. с разделом 2.2), лишь с помощью внешних обстоятельств, то есть благодаря тому, что мы назвали «первой помощью».
Выше я говорил об огромной роли эдиповой фазы развития для будущей жизни детей. На этот период приходится важнейший поворот в развитии половой идентичности, обращении с тройственными отношениями. Вытеснения данного периода оформляют «подсознательное пространство», из которого маленький ребенок со всеми своими конфликтами и страхами «руководит» своей будущей жизнью (ср. со с. 150 и далее). Почему происходит это «переживание» раннего детства? Подавление не может дать человеку фундаментального познания. Возможно, постепенное изменение детских объектных отношений, в которых дети приобретают все больше автономии по отношению к родителям, уменьшает и потребность в обороне: если я стал независимым от родителей, ослабляется и инициируемая страхами защита. Тогда почему взрослый невротик все еще боится своих детских желаний и фантазий, как если бы он был маленьким и полностью зависел от любви и одобрения родителей?
Чтобы понять это, нужно объяснить два явления, которые психоанализ называет суперэго и переносом. Суперэго является наследием эдипова комплекса как своего рода психического переживания с эдиповой идентификацией (см. с. 150 или для идентификации в целом – с. 50 и далее). Ребенок не только разрешает свой эдипов конфликт соперничества, но и принимает объект(ы) идентификации, как бы делая их частью себя. Это влияет на определенные характеристики личности, на сексуальную идентичность, а также на ряд нормативных установок – ожиданий, запретов, убеждений. Другими словами, ребенок «присваивает» часть своих родителей (точнее, представления о родительском объекте). Поскольку защитные процессы бессознательны, большая часть суперэго, а именно его происхождение, тоже бессознательно. Человек знает, чувствует, что должен и чего не должен делать; имеет представление о добре и зле, о том, что разрешено и что запрещено, испытывает страх (вину), когда выходит за рамки моральных норм, но не знает, откуда эти нормы берутся, и не знает, что суперэго неосознанно поддерживает жизнь родителей из раннего детства.
Фрейд впервые познакомился с явлением переноса в рамках психоанализа. Он обнаружил, что у пациентов возникли потребности, стремления, фантазии, чувства и страхи, связанные с их детскими объектными отношениями (взаимодействие с братьями, сестрами, родителями). Пациенты неосознанно «переносили» эти импульсы или образцы объектных отношений в текущие отношения с психоаналитиком. Другими словами, во время переноса пациент неосознанно превращает аналитика в отца, мать и т. д.[78] Вскоре Фрейду стало ясно, что речь идет о подсознательном процессе, который участвует почти во всех социальных отношениях. Суперэго и перенос объясняют, почему для взрослого многие жизненные ситуации неосознанно становятся повторением переживаний раннего детства. Это могут быть чрезвычайно радостные сцены (А. Лоренцер), поскольку заметная часть нашего взрослого благополучия связана со счастливыми моментами в детстве. Но в ходе переноса на поверхность могут всплыть и «запретные» побуждения. Человеку приходится реагировать на «активизировавшийся» конфликт, и это становится причиной невротического поведения.
Здесь снова возникает вопрос. Разве мы не сказали, что переноc – это повсеместно распространенное явление? Все дети проходят через конфликтные эдиповы ситуации и разрешают их (по крайней мере, частично) путем сексуальных вытеснений и идентификаций, создавая таким образом свое суперэго. К тому же, даже в достаточно спокойных и благоприятных условиях ребенок в силу своих фантазий и проекций не имеет возможности сознательно разрешать конфликты, а чаще «отгоняет» их. Да, возможность защиты/управления влечениями является предпосылкой для развития способности к несексуальным социальным отношениям. Но если механизмы защиты действуют патогенно, должны ли мы все стать из-за этого невротиками? Ответ – да, в некотором смысле. Модель конфликта не описывает развитие классических невротических симптомов, но может рассматриваться как общая модель психологического развития. Значительная часть возникающих конфликтов решается с помощью неосознанных защитных механизмов. И наоборот, можно сказать, что все эмоциональные порывы – будь то желание в сотый раз вымыть руки, или радость от сдачи экзамена, или какое-то высказывание во время разговора – тоже продиктованы бессознательными мотивами. Все, что мы делаем, все, о чем думаем, – это и выражение сознательной воли, и симптом. Главная задача – удовлетворить «запрещенные» стремления.
Граница между психической болезнью и здоровьем, между «невротичным» и «нормальным», таким образом, не определяется как разница между психодинамическими процессами. Скорее это количественная градация: очевидно, все зависит от степени, в которой бессознательное, которое определяет наши действия, мысли и чувства, позволяет нам благополучно жить, получать удовлетворение, достигать поставленных целей.
Итак, ментальное здоровье определяется не только психологическим развитием, но и зависит от текущих условий жизни. Иногда человеку удается организовать свою жизнь так, что даже крупные эмоциональные конфликты оказываются решены вполне удовлетворительно. Порой цена этого – существенные ограничения пластичности.
Миссис Эдит Д., например, была успешной ассистенткой в университете. Она преклонялась перед профессором, с которым работала, и переносила на него свои эдипальные желания (отец, которого она идеализировала, рано умер). Долгое время пациентка была счастлива в браке. В 35 лет (по настоянию мужа, но и по собственному желанию) женщина решила завести ребенка – и все изменилось. Уход из университета и, прежде всего, разлуку с обожаемым профессором она пережила – естественно, подсознательно – как новую смерть отца. Ухудшились отношения с матерью (в детстве пациентка приписывала ей вину за потерю отца), возник перенос конфликтных отношений с отчимом на мужа. Эдит не могла спать, постоянно обвиняла мужа во всем (подсознательно: он хотел занять место отца/профессора) и пренебрегала им. Ровно через год после того, как женщина в третий раз покинула семейный очаг (она сбегала несколько раз), муж, который был не в состоянии все это терпеть, развелся с ней. Собственная дочь стала для пациентки олицетворением ненавидимой (в детстве) младшей сестры. Это выразилось в том, что Эдит стала слишком сильно заботиться о ребенке и слишком сильно за него бояться. Все люди «забирают» часть детства во взрослую жизнь, но в случае Эдит все было чересчур: символические переносы преобладали над реальными отношениями. Перенос отношений с отцом на рабочие отношения с профессором не доставлял ей особых проблем, а вот перенос образа отчима на мужа – напротив.
Поэтому, если вы хотите оценить психологическое развитие человека или его нынешнее состояние с психогигиенической точки зрения, недостаточно задаться вопросом, насколько он «в порядке» в настоящий момент. Важно, во-первых, выяснить, не переносит ли этот человек объектные отношения из своего детства на теперешние жизненные ситуации. Важно также оценить, насколько это далеко зашедший процесс: в некоторых случаях реальные отношения из-за этого серьезно страдают.
Опыт подсказывает, что страхи, появившиеся в ходе детских конфликтов, бывают более значительными. Кроме того, они растут по мере увеличения количества областей жизни, пострадавших после конфликта. Очень важна среда, которая может поддержать ребенка, а также важен его возраст. Защитные механизмы, которые «включаются» из-за регресса, с точки зрения психогигиены нужно трактовать как менее благоприятные, чем те, которые являются «более зрелыми». Это можно сформулировать так: сила и драматизм ранних детских психических конфликтов определяют меру будущих невротических страданий[79].
Конечно[80], обозначение «восприятие и переживание пугающего события» не исключает, что в проработке участвуют и подсознательные процессы[81]. Поскольку любой психический акт связан с психической динамикой конфликтов, реакция переживания является результатом защиты, то есть компромиссом, а не представляет собой «автоматический рефлекс, возникающий в ответ на свершившееся событие». При всей «нормальности» спонтанных реакций на развод невозможно найти двоих детей, которые реагировали бы на потерю одного из родителей одинаково. Причина в том, что один ребенок выражает свой гнев, тоску и нарциссическую обиду через агрессию, а у другого чрезмерное чувство вины может скрывать гнев по отношению к одному или обоим родителям. Вместе с тем, есть теоретическая близость между реакциями переживания и симптоматическим раздражением, которое Анна Фрейд описывает как обратимое нарушение развития (1962/1964, 1965). Здесь речь идет о новых формах компромисса, отчасти – о результатах преходящих регрессий, которые выражаются путем актуализации конфликтов в момент, когда сильно меняются условия развития. Среди таких изменений А. Фрейд называет разлуку с матерью, рождение сестер и братьев, болезни и операции, отправку в детский сад или школу; переход от эдиповой семьи к обществу ровесников, от игры к работе; новые или более частые проявления половых увлечений до пубертата и в подростковом возрасте, не связанные с семьей любовные отношения и т. д. (1962, 1956).
Концепция «реакции переживания», меж тем, сильнее фокусируется на моменте осознанного ужасного события. На мой взгляд, именно сознательное присутствие события – фактор, который объясняет, почему симптомы реакции переживания (временные нарушения развития) могут пройти сами по себе, исчезнуть, не оставив патологических следов.
Эти эмоции в первую очередь следует понимать не как бессознательные попытки защититься от текущего конфликта, вызванного раздражающим событием, но как изменившиеся проявления старых конфликтов. Это часть конфликта, а не его решения. История конфликта или защитных реакций во многом проясняет значение конкретного события, от нее зависит также «репертуар» аффективных реакций и набор стратегий преодоления. Эти аффекты и стратегии – «симптомы» реакции переживания – появляются, но текущая ситуация может быть по-прежнему перегружена конфликтами и вызывать сильную тревогу. Если окружению удается смягчить ситуацию, для пострадавшего ребенка это значит, что он справляется с проблемой. В этом случае описанные реакции («симптомы»), зависящие от более ранних конфликтов, могут потерять свое значение.
Наконец, следует учитывать, что часть проявлений реакций переживания и (или) временных расстройств развития может быть связана с событиями, которые Зигмунд Фрейд охарактеризовал как реальный невроз. Они коренятся главным образом не в детских конфликтах, а в прямом перенесении подавленных либидинозных и агрессивных[82]импульсов на нервные и соматические ощущения: это может быть беспокойство, возбудимость, нарушения сна, плохая концентрация и т. д. Невротические симптомы могут исчезнуть так же быстро, как появились, если жизненная ситуация начнет давать определенную степень удовлетворения. Ряд неврозов, описанных в ранней психоаналитической литературе, можно проанализировать, исходя из бессознательных конфликтов, на которых они основаны, с использованием более современных моделей (структурная модель, объектные отношения). Но сама возможность перехода нереализованных влечений в физические симптомы не является бесспорно доказуемой.
Родители должны обеспечить детям возможность восстановиться после травматичного для них развода. Не в последнюю очередь потому, что на них, взрослых, направлены эмоции, чувства и тревожные фантазии детей. Конкретные страхи ребенка оказываются реальными или необоснованными – в зависимости от поведения родителей. Все зависит от того, удастся ли родителям донести до ребенка, что, несмотря на новые обстоятельства, мир принципиально не изменился. Базу, чувство устойчивости создает осознание того, что любимые люди остаются с ним, что он может чувствовать себя защищенным, оставаться собой, получать от жизни радость и в изменившихся обстоятельствах. Помочь могут прежде всего родители, но не только они, а и другие взрослые – члены семьи, педагоги, психотерапевт. Во взаимодействии с ними ребенок получает возможность высказаться о том, что его мучает, или символически выразить свое беспокойство в игре. Это утешает, создает своего рода «переходное пространство» (сравним Винникотта и Шафер), где ребенок может справиться с опасностями, включая собственные разрушительные импульсы, без тяжелых последствий. В конечном счете, речь о том, чтобы снизить фрустрацию, в том числе в вопросах, которые связаны с регрессией: физическая близость, нежелание оставаться одному, стремление контролировать мать, неряшливость, эгоцентризм и т. д.
Конечно, удовлетворить все желания не удается из-за нехватки времени, ограниченности пространства и по финансовым причинам. В этом случае отказ должен затрагивать удовлетворение, но нельзя «отвергать» само желание. Приведем пример. Одна мать жаловалась, что ее девятилетний сын Лукас вскоре после развода родителей перестал убирать свои вещи и ежедневно требовал новые игрушки, комиксы, модели и т. д. Такое поведение вызывало ее гнев, пациентка признавалась: «Он прекрасно знает, что мне нелегко, я должна много работать, и нам необходимо экономить. Но ему, видимо, все равно. Вечером же я должна сидеть у его кровати, пока он не заснет. Только я должна проявлять внимание! Если я этого не делаю, он раздражается и начинает меня ругать!» Как видим, невыполненные желания Лукаса приводят к сценам, в которых мать сердито и настойчиво говорит «нет» и упрекает сына, на что тот отвечает оскорблениями и слезами. Эта мать не просто отказывает ребенку в удовлетворении его запросов, она не может простить, что он вообще чего-то требует от нее. Вероятно, подсознательно женщина замечает, что поведение мальчика не только регрессивно, но и агрессивно. Он в свою очередь чувствует, что такое поведение задевает мать, и требует компенсации пережитой потери – отца. Если бы мать понимала душевную ситуацию сына, она могла бы идентифицировать себя с его желаниями, сумела бы иначе реагировать и говорить «нет». Можно выразить сожаление о невозможности удовлетворить его желания, найти способ отвлечь и утешить ребенка, вместо того чтобы упрекать его при каждом удобном случае в эгоизме.
Если консультирование поможет матери принять агрессивные чувства ребенка, осознать произошедший регресс, она получит шанс восстановить равновесие в отношениях с Лукасом. В противном случае есть риск, что агрессия будет расти, конфликты – обостряться. Неблагоприятные внешние обстоятельства в этом случае могут стать отправной точкой для невротического развития.
7.2. Обострение «старых» симптомов
В дополнениях к заметкам о реакциях переживания (см. с. 174 и далее) я указывал, что появляющиеся симптомы, состояния аффекта и изменения поведения проистекают из более ранних, уже преодоленных, но по причине развода вновь актуализировавшихся конфликтов. Они уходят, когда текущая ситуация перестает сильно травмировать. Однако бывает по-другому, если «старые» страхи (доразводного периода) ребенку удается одолеть только с помощью невротических проявлений. Мы часто наблюдали, как на известие о том, что родители разводятся, дети реагируют усилением имеющихся симптомов[83]: агрессивные дети становятся еще агрессивнее, подверженные фобиям выказывают больше страха, начинают чаще избегать «пугающих» ситуаций, недержание мочи проявляется чаще и т. д. Родители таких детей часто рассказывают, что развод, кажется, не произвел сильного впечатления на их дочь или сына. Мы уже говорили подробно о том, что отсутствие видимых проявлений разочарования, тоски, гнева, чувства вины и страха не значит, что ребенок ничего не чувствует (ср. с разделом 1.2). При обследовании одной из групп детей (внешне «не затронутых» разводом) возникло ощущение, что мы имеем дело с отрицанием реакции переживания (и родителями, и самими детьми). Вместо самостоятельных проявлений мы увидели усиление уже имевшихся до этого симптомов. Особенно часто так происходит, когда между разводом и более ранними конфликтами (прежде всего конфликтами эдиповой фазы) есть значительное сходство.
Таким образом, развод – не новое, самодостаточное и пугающее событие, а повторение опасной ситуации. Дети при этом просто укрепляют свои обычные механизмы борьбы со страхом. Если это удается, болезненные симптомы ослабевают, а страхи, вызванные переживанием развода, удается обуздать, благодаря чему ребенок поддерживает свой внутренний (хоть и невротический) баланс. Так может продолжаться какое-то время.
Группа детей, переживающих развод без сильного эмоционального раздражения, не производит особого впечатления на окружающих, которые привыкли к их симптоматике (ср. со с. 156 и далее). Возникает мнение, что развод на них особенно не повлиял. С психоаналитической точки зрения это верно лишь отчасти. Рост описанных симптомов связан с усилением неконтролируемой защиты от страха. И чем мощнее защита, тем ниже вероятность, что ранний травматический опыт связан с позднейшими переживаниями – положительный опыт зрелого «Я» ребенка может смягчить ужас более ранних переживаний (как минимум частично). Таким образом, развод приводит к фиксации прежних детских конфликтов или невротических решений, которые ребенок для них нашел. С психо-аналитически-педагогической и психогигиенической точки зрения обострение «старых» симптомов можно оценить как менее благоприятный фактор по сравнению с более «живыми» реакциями на происходящее. Чтобы справиться с последствиями развода, таким детям будет недостаточно благоприятных внешних условий, созданных родителями. Фиксацию старых невротических конфликтов можно снять[84]только с помощью психотерапии. Обычно, если показана психотерапия, рекомендуется начинать лечение максимально оперативно, но для этой группы детей правильнее подождать от двух месяцев до года – из соображений, о которых мы еще поговорим (ср. со с. 194).
Как упоминалось выше, здесь речь идет об общих направлениях для всех классов реакций на развод. И нет четкого различия между реакциями переживаний и усилением имеющейся симптоматики. На практике это выглядит так: не все реакции переживаний, которые связаны со «старыми» конфликтами, можно снять, создав благоприятные обстоятельства. «Осадок» остается. Если речь о детях, которые реагируют на развод усилением имеющихся у них симптомов, у них не начинает работать усиленная невротическая защита – то есть и в этом случае придется иметь дело с «остатками» старых реакций. Наконец, помним, что граница между разрешением невротических и не невротических конфликтов размыта. Трудно понять, является ли реакция, которую ребенок выдал на развод, новым симптомом или обострением старого, имеем мы дело с временной защитой, реакцией на прежние, вновь активированные конфликты или продолжающейся невротической защитой. Различие имеет не только теоретическое, но и практическое значение: ответ на вопрос, где именно на линии «реакции переживания – усиление симптоматики» находится конкретный ребенок, определяет и меры, которые нужно принять, чтобы помочь этому ребенку.
7.3. Спонтанная травма
Симптомы спонтанной травмы мы подробно обсудили на примере Манфреда и Катарины (см. раздел 1.4). На первый взгляд эти дети не слишком отличаются от детей, остро переживающих родительский развод. И все же здесь мы имеем дело с другим психическим событием. Страхи, которые обычно возникают после развода – страх больше не увидеть папу, страх причинения вреда матери или боязнь ее потерять, страх мести и т. п., – представляют специфическую угрозу. Они сигнализируют об опасности, на которую ребенок может ориентироваться и которую способен предотвратить. Однако если сознательных стратегий оказывается недостаточно, ребенок подавляет инстинктивные желания или использует другие защитные механизмы. Мы говорили и о травматическом срыве, когда ребенок воспринимает развод как опасность, которая уже реализовалась, и у него рождается чувство полной беззащитности. В данных условиях защитная система (невротическая или не невротическая) подвергается значительным разрушениям, и может произойти травматический срыв. Реакции переживания и защитные механизмы возникают до, а нервное истощение – после травмирующего события. Такие срывы иногда выражаются в страхе. Это панический страх; страх сверхстимуляции, которому «Я» не в силах противостоять; экзистенциальный страх конца. По нашему опыту, вероятность возникновения такой реакции особенно велика, если ребенок считает, что так он потерял основной объект. У маленьких детей это обычно мама.
Мы также видели, что компенсаторные триангуляционные процессы (см. раздел 5.5) позволяют восполнить отсутствие отца или системы «мать + отец», и это дает ребенку возможность жить в безопасности и получать заботу. Дети со спонтанной травмой временно живут в нереалистичном, бредовом мире. Симптомы, которые сопровождают их состояние, не являются, как при реакциях переживания, результатом «старых» конфликтов. Аффекты, чувства и поведение в большей степени соответствуют психотическим состояниям. Ребенок теряет контакт с внешним миром из-за краха эго и его способности защищаться. Но помощь, которую можно оказать таким детям, принципиально не отличается от той, которая подходит для нормально реагирующих детей: реальность должна доказать ребенку, что он не прав, мир стоит на своем месте, «хорошая» мать / «хороший» отец по-прежнему существует, тело ребенка осталось невредимо, в жизни еще будут радость и удовольствие. Это возможно при благоприятных обстоятельствах, прежде всего, если родители в состоянии обеспечить ребенку пусть и измененную, но «работающую» систему триангуляции[85].
Чаще всего реакции детей на развод находятся где-то посередине между реакцией переживания и спонтанной травмой. Дети колеблются между чувством опасности и ощущением того, что катастрофа уже произошла. Из наблюдений за данной «промежуточной» группой видно, что некоторые из бросающихся в глаза образцов поведения не исходят из активированных конфликтов и не являются результатом травматического расстройства. Скорее, они служат защитой от срыва, поскольку эти дети вновь и вновь пытаются доказать себе, что мир все еще в порядке.
Впечатляющим примером является «бегство» восьмилетней Ирис. Она играла в игру, которая очень похожа на то, что проделывают малыши – прячутся не для того, чтобы спрятаться, а чтобы их побыстрее нашли. Девочка постоянно повторяла эту увлекательную игру в новых вариациях, и это приводило семью в смятение. Однажды она не пришла домой после школы, затем несколько раз собирала вещи и делала вид, что переезжает к отцу, который живет в двухстах километрах от города, а потом закрылась в своей комнате и не подавала признаков присутствия. Конечно, такое поведение агрессивно. Но удовлетворение, которое Ирис испытывала, когда позволяла себя найти, говорит о том, она отрицала травматическое представление о возможной потере матери. Если Ирис повезет и мать проявит терпение – каждый раз будет ее находить и искать, со временем девочка обретет уверенность, что она «не потеряна», и сможет отказаться от этой игры. Однако часто такое поведение закрепляется, ведь приятные эффекты велики: радость от нахождения в центре внимания; удовлетворение агрессивных побуждений (такие проявления логичны, если, например, мать не может принять гнев и обвинения ребенка, а также его регрессивные потребности в критический период после развода). Если подобный сценарий развивается, отношения между ребенком и матерью неизбежно ухудшатся, – избежать серьезных нарушений в системе защиты можно, только обратившись за профессиональной помощью. Если же подобные расстройства оставить без лечения, они могут стать базой для развития невротического характера в долгосрочной перспективе. Бывают люди, которые выстраивают личную и общественную жизнь как подобие «игры в прятки». Поскольку будущий супруг ставшего взрослым ребенка редко может проявлять такую же терпеливость, как мать, рано или поздно он разочаруется и прекратит «поиски». Словом, такие проявления в последующей жизни приведут к неудовлетворенности и психическим заболеваниям.
«Межпозиция», разграничивающая переживания и травматический страх, у многих спонтанно травмированных детей образует некий переходный пункт, зону восстановления. Представим: окружающим удалось наладить новый контакт детей с реальностью, дети убедились, что жизненно необходимые отношения сохраняются, удостоверились, что их способность защищаться от опасностей сохранна, но взрослые не сумели внушить ребенку уверенность, что катастрофы не произойдет. Вспомним Манфреда, который первое время после развода бросался как ненормальный на всех окружающих, даже на одноклассников. Это поведение, сформированное растерянностью и страхом, со временем начало исправляться. Однако у Манфреда осталось сильное желание провоцировать агрессивные конфликты, в которых он мог бы доказать свое превосходство. Механизм тот же, что у «игры в прятки» Ирис.
7.4. Симптомы, следующие за процессом деструктуризации. Опасности и шансы
Вопрос, преуспевают ли родители в создании благоприятных внешних условий, которые позволяют восстановиться детям после развода, в меньшей степени связан с волей и воспитательными способностями. Специфические педагогические трудности в ходе или после разлучения с родителями возникают прежде всего из-за того, что развод и его последствия представляют собой проблему не только для ребенка, но и для матери с отцом. Психологические переживания родителей, их сознательные и неосознанные чувства, страхи и фантазии всегда затрудняют то, что рационально, правильно и важно для детей. Это причина, по которой редко можно устранить страхи, возникшие после развода, до такой степени, что ребенок может найти баланс. В большинстве случаев страхи детей усиливаются в ходе так называемого постразводного кризиса и приводят к психологическому событию, которое мы характеризуем как «коллапс защиты» (см. главы 2 и 3).
При ближайшем рассмотрении оказалось, что мы имеем дело не с внезапным и внешне распознаваемым коллапсом, а скорее с постепенным процессом разрушения, в начале которого происходит нормальная реакция, а затем утрачиваются механизмы разрешения конфликтов и защиты. Большинство детей не проходят этот процесс до конца, а выходят из него с новым (посттравматическим) сдвигом защиты. Первые шаги в процессе деструктуризации характеризуются усилением регрессивных потребностей. Первоначально их можно классифицировать как реакции переживания, но если они не удовлетворены в достаточной степени, то постепенно теряют прежний характер. Регрессия усиливается, и претензии, характерные для более ранних этапов развития, закрепляются.
Регресс обычно идет параллельно с заметным увеличением агрессии у ребенка, что почти всегда влияет на отношения с родителем. Агрессия подпитывается из нескольких источников. Во-первых, гнев на мать, который нельзя пережить или переработать – он ищет выхода, и усиливается переносом части агрессии с отца, кроме того, ребенок проецирует еще и часть вины на мать. Во-вторых, речь об агрессии, которая возникает, когда мать перестает соответствовать требованиям ребенка – а после развода эти требования всегда растут. Из-за стресса разочарование и гнев увеличиваются, агрессия приобретает формы, характерные для более раннего возраста: терпимость снижается, ребенок оскорбляется, протестует, возникают вспышки ярости. Сказывается также утрата отца как альтернативного объекта, к которому можно обратиться в случае возникновения напряжения во взаимодействии с матерью (см. раздел 9.5). В случае агрессивной триангуляции объектных отношений до развода (ср. с разделом 5.4) личность отца больше не «связывает» возникающую между ребенком и матерью агрессию.
Иногда все это приводит к росту страхов, разрушению защитных механизмов, связанных с регрессией, «запускает» конфликты более ранних этапов развития и увеличивает агрессию. Можно сказать, что во время постразводного кризиса процесс психологического развития ребенка переворачивается. Может быть, восьмилетний ребенок никоим образом и не напоминает родителям четырехлетнего, каким когда-то был. Но лишь по той причине, что он накопил словарный запас, развил моторику и поведение, позволяющие выражать свои чувства и конфликты и справляться с ними, и может скрывать некоторые из этих конфликтов. Но кризис, переживаемый ребенком после развода, отражает проблемы развития ребенка до данного события.
Итак, с некоторым основанием можно утверждать, что в большинстве случаев при наличии симптомов постразводного кризиса речь идет прежде всего о последствиях конфликтных отношений родителей – они играют огромную роль в обострении нормальных психологических конфликтов. Конечно, дети, у которых изначально были благополучные условия в семье, тоже регрессируют. Но их регрессия в среднем является менее глубокой, а освобождающиеся страхи могут быть изгнаны путем невротической защиты на менее драматичном уровне.
С психодинамической точки зрения деструктивные симптомы кризиса после развода, вероятно, связаны не с невротическими симптомами (в психоаналитическом смысле), а с их противоположностью – устранением защитных структур, в результате которого прорываются наружу подавленные желания и страхи. «Разрушение» влияет не только на благоприятные для развития формы защиты от ранних конфликтов. При определенных обстоятельствах также важны и невротические симптомы. Так, восьмилетний Роланд, который в течение четырех лет страдал недержанием мочи, через несколько недель после развода родителей перестал мочиться в постель, а девятилетняя Нина перестала стесняться и своих, и чужих. Обычно таких результатов помогает достичь только психотерапия. Но в данном случае справиться с симптомами «помог» кризис. Как в процессе психотерапии, стремления, которые стояли за внешними симптомами, стали очевидны. Роланд (снова) начал мастурбировать и проявлять агрессию к своему окружению. Нина начала вести себя противоположным обычному образом – старалась быть в центре внимания и доминировать.
К сожалению, этот шанс в большинстве случаев остается неиспользованным. Во-первых, родители не осознают связь между исчезновением старого симптома и появлением новых, они напуганы изменениями, в данный момент происходящими в детях. Во-вторых, они упускают из вида страх, который высвобождается, когда снимается невротическая защита, и не способны адекватно на него реагировать. В итоге дети выходят из разрушительного постразводного кризиса еще более нервными, чем были до него. Если им не повезет, новые симптомы окружение воспримет оптимистически – то есть никто не будет помогать.
Познакомившись с Роландом через два года после развода его родителей, мы увидели подавленного мальчика. Видимо, так он решил конфликт, ставший для него невыносимым, – подавил свои чувственные импульсы, а агрессивные импульсы обратил против себя. Однако мать пришла в консультационный центр по другой причине – она не смогла договориться с отцом о частоте посещений ребенка. В первом интервью она описала Роланда как спокойного и серьезного мальчика, который, видимо, хорошо пережил развод. Да, он слегка флегматичен, но это от отца. Было трудно доказать матери, что ее сын болен. Это поставило под угрозу ее представление о себе как о женщине, которая активно добивалась развода с мужем[86].
Мать Нины, напротив, пришла очень вовремя: конфликты уже проявились, а регрессия у дочери не зашла слишком далеко. Поэтому мы сумели помочь матери понять осознанные и неосознанные проблемы дочери. Она убедила Нину выразить свою тоску, желания и страхи, а также разочарование, болезнь и гнев. Поддержка отца помогла девочке рассеять прямые страхи. У Нины появился шанс удовлетворить свои эксгибиционистские потребности социально одобряемым и соответствующим возрасту способом: ей разрешили заниматься художественной гимнастикой. Семья приняла ее возросшую потребность в признании и похвале, которая через несколько месяцев уменьшилась, а свобода выбирать область приложения сил снизила потребность Нины в доминировании. Деструктивные симптомы постепенно исчезли, но не благодаря активизации бессознательных защитных процессов, как это обычно происходит, а за счет реального решения психологического конфликта. Нина была одной из немногих, кто смог не только справиться с разводом родителей, но даже извлечь из него пользу[87]. Без профессиональной поддержки родителей вряд ли стоило ждать столь успешного прохождения постразводного кризиса. Во-первых, следовало выявить бессознательные потребности ребенка и найти возможности их удовлетворения и развития. Во-вторых, и это, пожалуй, главное – помочь родителям принять потребности, а также эмоции ребенка, в том числе агрессию.
7.5. Посттравматические невротические симптомы и развитие характера
Посттравматическое развитие невротических симптомов или невротических черт характера формирует конечную точку процесса переживания развода у большинства детей. В общем виде это процесс интенсификации конфликта, проходящий через «промежуточные станции» реакции переживания и регрессии/деструкции. Высвобождаемый и накапливаемый при этом страх заставляет ребенка противостоять угрозам[88], которые становятся все более и более экзистенциальными из-за регрессии. Часть сильных желаний и (или) сопутствующих эмоций, фантазий подавляется невротическим способом. Вероятно, ребенок страдает от возникающих в процессе симптомов, но эти страдания – ничто по сравнению со страхами, которые формируются таким образом (поэтому невротическая реакция выступает против сознательных попыток измениться и заставляет отказаться от них). Однако посттравматическая защита приносит с собой и уверенность. Ребенок более нервный, чем был до развода, но он снова обрел равновесие.
Время, в течение которого дети разведенных родителей достигают равновесия, индивидуально и зависит, с одной стороны, от скорости процессов деструкции, с другой – от уровня этой деструкции. Время достижения нового равновесия – примерно от полугода до полутора лет после психологического момента развода (ср. с разделом 1.1). Чем менее резко была разрушена структура защиты и чем раньше ребенок отразит освободившиеся страхи, тем предположительно меньше будет вредное воздействие. Это зависит от двух факторов: 1) смогут ли родители удержать постразводную драму в разумных границах; 2) какова история психологического развития ребенка, связанная с браком. Чем жестче были конфликты и чем дольше они длились, тем больше вреда испытывает умственное развитие детей и тем менее благоприятны будущие перспективы – при разводе родителей или без такового.
Тем не менее положительно оценить постразводный кризис, который был сокращен в результате выстраивания ранней защиты, можно только в случае, если родители не прибегают к профессиональной помощи. Если оба родителя или хотя бы один из них обращаются к специалистам в нужное время, речь может идти о предотвращении ранней защиты от страхов. В этом случае ребенок получает возможность иначе разрешить возникшие конфликты (вспомним Нину, с. 192 и далее). К сожалению, такая ситуация встречается редко. Консультанты, занимающиеся проблемой развода, редко пользуются этой возможностью. Как и многие родители, они путают относительное спокойствие, которое влечет за собой посттравматическая защита, с истинным спокойствием, которое следует за спонтанными реакциями переживания. Обычно консультанты советуют родителям просто подождать, пока утихнет буря[89].
Посттравматические невротические симптомы и черты характера – это реальные, долго сохраняющиеся последствия переживания развода[90]. Это, если так можно выразиться, рубцы на ранах. Они уже не кровоточат, поэтому их часто игнорируют. Если не считать ряда ярких симптомов, таких как недержание мочи и фобии, окружающие не замечают невротические проявления или не связывают их с разводом (например, если речь про школьные проблемы), а порой даже приветствуют: депрессивные настроения воспринимаются как серьезность; внутренние принуждения – как любовь к порядку, точность и дисциплина, или, в духовном плане, – как рано созревшее систематическое мышление. Чрезмерная социальная адаптация, проявляемая как дружелюбность и готовность помогать, может являться своего рода невротическим проявлением, возникшим в результате подавления собственных потребностей и агрессивных эмоций. Все эти симптомы представляют опасность для психического развития[91], они могут повлиять на учебу, обострить проблему дистанции/сближения в подростковый период. Кроме того, они мешают строить социальные отношения и любить, могут нанести вред нормальному представлению о себе (ср. также с главой 11).
Таким образом, посттравматическая защита усиливает невротическую неустойчивость детей, повышает вероятность возникновения в дальнейшем психических заболеваний, снижает шансы построить счастливые отношения. Конечно, было бы неправильно думать, что жизнь детей, пострадавших из-за развода, уже разрушена. Несмотря на то что возможности для развития уменьшились, они существуют, а если дети маленькие, то эти возможности шире. Поэтому так полезна будет книга, посвященная психическому развитию детей в последующие годы, при организации жизни после развода.