Второй возможный метод – последовательно и подробно описать истории пациентов, с которыми мы столкнулись в ходе исследования, отобрав эти истории в соответствии с ключевыми интересующими нас направлениями. Так сделала, например, Валлерштейн в своей последней работе (Валлерштейн/Блакслее, 1989).
Проблема первого метода заключается в том, чтобы разделить взаимосвязанные перспективы ради соответствия требованиям, которые определяли общий исследовательский процесс и мою психоаналитически-педагогическую работу: научиться лучше понимать проблемы детей, матерей и отцов в комплексе взаимозависимых обстоятельств. На первый взгляд метод кажется адекватным. Но опасность в том, что трудно установить внутреннюю зависимость между феноменами и единичными случаями. Особенные сложности ждут на этом пути психологов-дилетантов – есть большой риск неверных обобщений. Недавно одна клиентка жаловалась мне, что бывший муж не только полностью принимает сторону сына, когда тот жалуется на ее воспитание, но и в присутствии мальчика критикует педагогическую позицию матери. Когда мы заговорили об этом с самим отцом, он признал, что так все и есть, и, повернувшись к бывшей жене, сказал: «Если бы ты читала книгу Валлерштейн, то знала бы, что у мальчиков, которые выросли под влиянием матери, позже возникают проблемы с установлением сексуальной идентичности». Утверждение отца в известном смысле верное, но вряд ли оправдывает его поведение. Мы думаем, что, проявляя такую лояльность по отношению к мальчику и выступая против бывшей жены, он скорее создает новые проблемы, чем помогает устранить уже имеющиеся.
В результате этих размышлений я решил отказаться от единой систематики и вместо этого подчинить структуру книги цели понимания, или правильнее сказать – инициировать возможность понимания, в процессе работы добавляя к уже изложенному материалу всё новые аспекты с их одновременной дифференциацией. Основная структура книги раскрывает положение ребенка, который должен справиться с изменениями в жизни (первая часть); прошлое полной семьи (вторая часть), и будущее в изменившихся в результате развода родителей жизненных обстоятельствах, в которое ребенок привносит имеющийся у него психологический багаж (третья часть). Каждую часть я использую, чтобы обратить внимание на определенные аспекты психической реакции.
Основу первой части составляет динамика конфликта переживания развода и развитие отношений матери и ребенка после развода. Роль отца[28] будет освещена в этом разделе с точки зрения ухода из семьи – его внезапного отсутствия в повседневной жизни ребенка. Разные реакции детей на развод и то, как они преодолевают сложившиеся обстоятельства в первые два года, указывают на разные варианты ситуаций в семье перед разводом. Вторая часть выдвигает на первый план особенности психического развития в условиях прекратившихся любовных отношений между родителями. Я исследую вероятное влияние конфликтных отношений матери и отца на ментальное развитие ребенка в различных фазах. Этот вклад в психологическое развитие раскрывает перед нами три ключевых момента: 1) проблемы ребенка начинаются не с развода как такового; 2) есть представление о возрастной специфике проблем, которые может принести развод; 3) важно, как именно на развитие ребенка влияет значение, которое он придает разводу родителей, и то, как он преодолевает сложившуюся ситуацию. Третья часть книги, как и первая, рассматривает развитие ребенка не столько в аспекте распада семьи, сколько в плане изменившихся отношений. Кроме специфических проблем, связанных с посещениями отца, значительное внимание в этой части книги я уделяю проблемам отношений родителей после развода. Решение этих проблем – это важнейшее условие для развития ребенка, которое создает благоприятную перспективу. Я не обсуждаю специфические проблемы, которые приносят в жизнь ребенка новые браки родителей. Это события, которые могут иметь огромное влияние, возникающие в связи с ними проблемы сложны и многогранны, и подробное их рассмотрение требует отдельной работы. В этой работе мы лишь затрагиваем данную проблему[29], ее основательному рассмотрению будет посвящена новая публикация.
Важный вопрос – как встретят книгу читатели с разной степенью подготовленности в области психоаналитической теории. Я серьезно поработал над изложением, стремясь обеспечить спонтанное понимание текста без обращения к общим теориям (основные объяснения даны в скобках и сносках), но в некоторых случаях все-таки не обойтись без теории и знакомства с соответствующими понятиями. В интересах читателей, мало знакомых с психоанализом, я постарался дать нужный теоретический материал в виде экскурсов.
Используемые истории отдельных семей и детей или, лучше сказать, отрывки из них, представлены в тексте не обособленно, как в вышеупомянутой книге Валлерштейн. Скорее это живые примеры, их следует воспринимать как иллюстрации, которые помогают читателю установить взаимосвязь между изложенными феноменами и его личной ситуацией. Читатель найдет в приложении подробные описания теоретических и методических положений исследования, которые легли в основу данной книги.
Часть перваяКак ребенок переживает развод
Глава 1Папа и мама разводятся
1.1. Психологический момент развода
Мы хотим научиться понимать, как ребенок переживает развод родителей или, другими словами, как разные дети могут его воспринимать, какие реакции и при каких условиях наиболее вероятны. Что следует понимать под словом «развод»? И что собой представляет переживание данного события? Наличие правового акта развода значения не имеет – для ребенка неважно, состоят его родители в официальном или гражданском браке. Юридический развод играет в этой ситуации второстепенную роль. Иногда проходят месяцы и годы до полного расторжения брака. Нередко и после развода родители продолжительное время остаются вместе. Я знаю одну пару, которая развелась, когда дочери было девять месяцев. Сегодня девочке восемь лет, а папа и мама до сих пор живут вместе.
В первую очередь нас интересует психологический момент развода. Расторжению брака часто предшествуют долгие конфликты родителей, во время которых они могут временно расставаться (один или несколько раз). Такие расставания имеют место в жизни каждого ребенка. Отец Ганса несколько месяцев в году проводит в заграничных командировках. Является ли Ганс по этой причине в психологическом смысле ребенком из распавшейся семьи? Отец Биргит работает по ночам. Когда в пять часов вечера бабушка забирает ее из детского сада и приводит домой, отца уже нет дома – он ушел на работу. Утром, когда девочка уходит из дома с мамой, он еще спит. Биргит видит отца только по выходным. Она тоже «ребенок из распавшейся семьи»?
В приведенных выше примерах речь идет о разлуках, связанных с работой, а не с конфликтами родителей. Но данный критерий тоже не вполне состоятелен: маленькие дети не видят разницы. Нередки случаи, когда рабочие командировки отцов подсознательно воспринимаются как расставание: взрослые стараются проводить меньше времени с семьей и полностью переносят жизненные интересы на работу. Есть и обратные примеры. Однажды мать Марио взяла сына, переехала к подруге и потребовала развод у мужа, которого до этого застала с другой женщиной. Шестилетнему Марио она сказала, что в их квартире ремонт, а папа живет у своей матери, так как жилье подруги слишком мало для всех. «Ремонтные работы» продолжались многие недели, потом отец будто бы продал квартиру, а поскольку Марио продолжал спрашивать о нем, ему сказали, что папа работает в другом городе. Так продолжалось почти два года, пока мальчик не увиделся с отцом и не узнал, что родители развелись. Когда этот ребенок начал переживать развод родителей? Конечно, не в момент переезда к маминой подруге. Это были своеобразные каникулы у тети Моники, которая очень нравилась Марио. Он гордо рассказывал друзьям, что после ремонта у них будет самая прекрасная квартира на свете. (Мама даже обещала, что комната сына будет оклеена обоями с картинками из его любимого мультфильма.)
Вышеприведенные примеры показывают, что продолжительность развода не является критерием его переживания. Есть дети, которые месяцами тоскуют по отцу или матери. Они грустят, но остаются несломленными. А есть такие, кого просто не узнать на второй день после развода. Все зависит от того, как ребенок понимает развод: уходит папа (мама) навсегда или он (она) вернется. Чем отличается развод от других видов разлуки (за исключением смерти одного из родителей), так это окончательностью решения, необратимостью и изменением привычных жизненных обстоятельств. Обычно такая ситуация возникает, когда ребенку сообщают, что «папа и мама разводятся», «папа (мама) уезжает навсегда», «папа (мама) не будет больше с нами жить» и т. д. Данное обстоятельство делает из развода утрату. (Более того, опыт развода и смерти одного из родителей имеют так много общего, что нет ни одного критерия, по которому их можно было бы отличить друг от друга. Особенно это характерно для детей в возрасте до семи-восьми лет, не понимающих, что такое смерть, и воспринимающих одинаково слова «уйти» и «уйти навсегда».)
Я предлагаю определить момент осведомления детей о состоявшемся или предстоящем разводе, а также окончательное расставание родителей как психологический момент развода. Если дети слишком малы, чтобы все понять, или если родители дают какие-то косвенные объяснения внезапному отсутствию отца (матери), невозможно установить связь психологического момента развода с однозначным внешним событием. Об этом ясно говорят примеры пострадавших детей. Девятилетняя Габи до сих пор хорошо помнит, как родители сообщили ей, что разводятся. Габи тогда было ровно четыре года, и она думала, что развод как-то связан со стрижкой волос (в немецком языке sich scheiden lassen (разводиться) и haare scheiden (стричь волосы) звучит очень похоже. – Примеч. пер.). То обстоятельство, что папа больше с ними не живет, она не связала с разводом. Однажды через год, после ссоры с бабушкой, девочка начала плакать и кричать: «Когда папа наконец переедет к нам?» – и получила ответ: «Папа навсегда останется в Л. Ты же знаешь, что твои родители развелись!» Для Габи именно этот день оказался днем развода. Марио, которому долго ничего не рассказывали (см. выше), примерно через год начал сомневаться в объяснениях матери, ее подруги и бабушки с дедушкой. Долгие месяцы он думал, чем занимается отец за границей, представлял себе экзотические страны и приключения, которые там случаются и в которых он сам, фантазируя, принимал участие. Мальчик представлял себе чудесный день, когда папа вернется. Но уклончивые ответы взрослых, чувство неловкости или раздражения, которое вызывал Марио у матери своими вопросами, озадачивали его. Папа не присылал открыток, как он делал раньше, когда уезжал. Несколько недель надежда на возвращение отца сохранялась, но постепенно ослабевала, пока не исчезла. Это и был момент развода для Марио: он вдруг просто перестал спрашивать об отце. Для матери было странно, что четырнадцать месяцев спустя после фактического развода ребенок вдруг стал испуганным и агрессивным – как ей казалось, без внешней причины.
1.2. Видимые и «скрытые» реакции ребенка на развод
Если в дальнейшем речь пойдет о реакциях на развод, то здесь – о глобальных изменениях, следующих за ним. Нельзя получить представление о психологической картине реакции ребенка на развод, исходя только из его поведения или других внешних симптомов. Особенности поведения могут быть выражением аффектов, так называемыми реакциями-переживаниями. Они способны отражать сложное невротическое событие, состоящее из конфликтов между частично подсознательными порывами и специфическими механизмами защиты[30]. Важно и то, что аффекты или психические конфликты вовсе не должны проявляться внешне как некая «ненормальность». Оценивать тяжесть психической нагрузки по заметной глазу симптоматике – ошибка, которую совершают не только ученые, но и многие родители.
Петер и Роза, например, входили в группу детей, у которых родители развелись несколько лет назад. Они жили вместе с матерью и ее вторым мужем, который очень их любил. Четырнадцатилетний Петер постоянно огорчал мать – у него были проблемы с концентрацией, которые мешали учебе, и он был постоянно не уверен в себе. Роза, младше брата на три года, была в школе любимой ученицей, отличалась общительностью и добротой, занималась благотворительностью. Но проведенное специалистами исследование показало, что оба подростка, как и прежде, тоскуют по отцу и у них до сих пор сохраняется агрессия по отношению к матери. В подсознании детей присутствовала установка, что мать выгнала отца из дома. Агрессия была скрыта под внешне любвеобильным и вполне бесконфликтным отношением детей к маме. Подавление агрессии у Петера «ушло» в интеллектуальную сферу и выразилось в страхе перед активными действиями. С тех пор как он начал соотносить себя больше с матерью, чем с отчимом, восприятие себя как мужчины пошатнулось, он стал более пассивным. Агрессивные импульсы он направлял на себя самого (проявлять агрессию по отношению к маме не давали угрызения совести), и под влиянием нормальных проблем переходного возраста все чаще впадал в депрессию. Роза преодолевала агрессию с помощью отзывчивости, уходя от конфликтов, – она была всегда готова помогать другим, вплоть до самопожертвования. Это стоило ей больших душевных затрат, которые в последние месяцы часто проявлялись в виде мигрени. Мать была поражена, когда я поделился с ней своими мыслями о том, что делать с проблемами Петера и Розы. Она думала, что дети не слишком пострадали из-за расставания с отцом. Клиентка рассказала, как дети, на тот момент семи и четырех лет, отреагировали на новость, что папа переехал. Петер только сказал: «Это же лучше, у нас будет больше порядка в доме!» А Роза спросила: «Я буду ходить там в другой садик?» «Дети не выделялись особым поведением, – сообщила мать. – Они стали спокойнее и уравновешеннее. Вот я и решила, что устранение напряженных отношений между мной и мужем благоприятно для них».
Классическое психоаналитическое лечение состоит из трехчетырех посещений в неделю на протяжении нескольких лет. От пациентов не требуется ничего, кроме соблюдения основного правила: рассказывать первое, что им приходит в голову, о своих спонтанных мыслях и чувствах, независимо от того, кажется им это важным или нет, подходящим или неподходящим, приятно это или неловко (например, если чувства или мысли направлены против личности аналитика). Вскоре выясняется, что главное правило требует от пациента определенной жертвы, которая тяжелее финансовых и временных затрат, – постепенного отказа от привычного представления о себе. Тот, кто проходит психоанализ, узнает, что по отношению к близким тоже можно испытывать ненависть; что отвергая кого-то, мы можем испытывать страсть (возможно, смешанную с разочарованием); что люди, вызывающие восхищение, могут быть причиной зависти и ревности; что альтруистические поступки бывают продиктованы тщеславием; что желание идет рука об руку со страхом его исполнения; что под внешним самоуверенным и доминантным поведением скрывается большая неуверенность в себе; что близкие, которых мы любим невинной любовью, – такие как родители, дети, люди одного с нами пола – могут быть предметом возбуждающих фантазий и т. д. Словом, в ходе терапии обнаруживаются склонности, о которых человек понятия не имел и иметь не хочет. Это не значит, что первоначальное представление о себе, своих отношениях с людьми было неправильным. Просто психоанализ вскрывает настоящее. Опыт показывает, что душевные процессы в значительной степени противоречивы и амбивалентны: я люблю и ненавижу; я хочу подчиниться и подчинять других, быть большим и маленьким, мужественным и женственным; хочу помогать другим и себе; я прощаю и ищу мести и т. д.
Итак, мы знаем об этих противоречиях. Едва ли существует желание, которое не порождало бы противоречий: я хотел бы утром дольше спать, но не хочу потерять работу; мне хочется порадовать своего ребенка и пойти с ним в кукольный театр, но хотелось бы и спокойно почитать книжку; я могу себе представить, как было бы прекрасно иметь собственный дом, но в ужасе от предстоящей работы в нем; я бы рад съесть этот вкусный шницель, но мне хотелось бы все же похудеть. Это маленькие и большие конфликты повседневности, с которыми мы живем, каждый день делая выбор исходя из того, что для нас сейчас в приоритете.
Существуют определенные ситуации и виды конфликтов, в которых способность разумно поступать подавляется или игнорируется. Когда человек говорит о том, что надо отказаться от желаний, потому что иначе грозит опасность, выясняется, что он не способен на отказ. Такие конфликтные ситуации возникают, регулярно повторяясь, и чаще всего в раннем детстве. Жизнь маленького ребенка характеризуется двумя особенностями – полной зависимостью от присутствия и любви родителей (или других значимых взрослых) и увлеченностью своими желаниями и побуждениями. Фактическая и эмоциональная зависимость требует, чтобы ребенок сохранял расположение родителей к себе, подчиняясь их ожиданиям и требованиям. При этом многое зависит не столько от того, что от него в действительности требуют, сколько от того, что думает ребенок по этому поводу. Если ребенок не выполняет требований, он должен бояться старших, потери их любви или вообще исчезновения. С другой стороны, мы видим детские желания, которые стремятся к удовлетворению и не терпят отлагательств. В подобных обстоятельствах ребенок легко попадает в психические конфликты, которые для него не просто неприятны или постыдны, а в высшей степени опасны. Если маленький мальчик или девочка попадает во власть своих чувственных побуждений, любовных желаний, нарциссических потребностей (признания и ценности) или агрессивных импульсов и фантазий и не видит шанса их удовлетворить, не страшась быть наказанным, покинутым или уничтоженным, порывы, чувства и фантазии вытесняются и становятся подсознательными. Ребенок, который, например, вытеснил свои агрессивные желания по отношению к матери, больше не нуждается в отказе от их удовлетворения, поскольку он их не испытывает. Так конфликт переходит в подсознание.
Вытеснение, однако, не устраняет психические составные конфликта. Став частью бессознательного, желания становятся сильнее и вновь стремятся в обновленное сознательное, ищут удовлетворения. Существует измененная, тонкая форма выражения, способная принести удовлетворение, не вызывая первоначальный страх. Классическими примерами данного вида конфликтной защиты являются: перенос вызывающей страх агрессии с близкого человека на другого, безобидного, или перенос страхов на другой объект, против которого есть возможность лучше защититься, чем против любимых и необходимых матери или отца; превращение желания в его противоположность (презрение, отвращение); отрицание фактов (как в случае фрау Б.); «расслоение» картины, когда ребенок создает одного человека только из добрых частей (перед которыми можно не испытывать страх) и исключительно из злых (которые позволяют быть агрессивным), – причем «продукты расслоения» время от времени сменяют друг друга или их части переносятся на других людей, благодаря чему создаются представления исключительно о добрых или только злых людях; проецирование своих чувств на другого человека и многое другое.
Результатом этих подсознательных превращений (психоанализ в данном случае говорит о механизмах защиты) являются невротические симптомы: повторяющиеся виды восприятия и поведения, душевные состояния. Их вряд ли можно изменить волевым усилием, поскольку они исполняют важную психическую функцию и в известной степени являют собой компромисс между противоположными психическими тенденциями, прямая репрезентация которых для ребенка будет чересчур угрожающей. Невротические симптомы позволяют частично удовлетворить эти стремления в довольно безопасных формах[31]. Однажды вытесненное стремление в большей степени остается табуированным – уже во взрослом возрасте и на всю жизнь. Поскольку подсознательное не развивается вместе с сознательным «Я», в каждом человеке есть слабый, зависимый, увлеченный и боязливый ребенок. Проще говоря, все невротические страдания взрослых – иррациональные страхи, сексуальные проблемы, невротические (истерические) физические недомогания, депрессии, проблемы самооценки и прочее – это анахронизм, результат несоответствия между нашими сознательными взрослыми и подсознательными инфантильными переживаниями, чувствами и желаниями. Поэтому их следует рассматривать как наследие психических конфликтов детства[32].
В ходе лечения ведется поиск этих подсознательных, вытесненных частей личности и механизмов защиты. Цель этого поиска – предоставить их (снова) в распоряжение сознательного «Я» взрослого. Для взрослых конфликты из детства становятся менее опасными, есть шанс преодолеть их, не прибегая к подсознательной защите. Если это получается, симптомы теряют свою функцию (отражение страха) и могут исчезнуть.
Фрау Р. искала нашего совета насчет своей двенадцатилетней дочери Моники. Десять дней назад отец ушел от жены и двоих детей, чтобы начать новую жизнь в Австралии. С тех пор Моника не разговаривает с матерью, не может спать и сосредоточиться на занятиях, страдает и рыдает. Когда я спросил о втором ребенке, мать ответила: «С Робертом все в порядке. Кажется, с ним все в порядке». В ходе обследования обоих детей выяснилось, что для Роберта уход отца из семьи стал еще большей катастрофой, чем для сестры.
Если не рассматривать ситуации, когда отцы бьют детей и семейная жизнь состоит из страха и ужаса, надежда родителей на то, что развод не принесет детям особых переживаний, удивительна. Можно ли, обладая здравым смыслом и хотя бы минимальным психологическим чутьем, представить себе, что развод родителей никак не навредит детям?
1.3. Печаль, гнев, чувство вины и страх
Можно лишь вообразить, что мы почувствуем, если нас бросит человек, которого мы любим больше всех на свете. К тому же – если он сделает это без предупреждения. Многие родители не понимают, что отец, покидающий дом, уходит не только от жены, но и от детей. Дети переживают даже не развод родителей, а как бы собственный развод с отцом (матерью). Дети вообще не готовы к тому, что их отношения к обоим родителям зависят от чего-то другого, а не только от взаимной любви. Они, может, и понимают, что мама и папа часто ругаются, и даже то, что они больше не любят друг друга. «Но почему он оставляет меня? – спрашивает девятилетняя Лора. – Папа может жить в другой комнате. У него же есть я!» Рассказывая о папином переезде, мать знает, что он делает так из-за нее; вероятно, это ее инициатива. Лора же воспринимает все так, будто отец покидает ее. К тоске добавляется боль от осознания, что она сама не очень важна и недостаточно любима, чтобы удержать отца дома.
Осознание беспомощности и невозможность помешать разводу превращает печаль в ярость. Злость ребенка может быть направлена на обоих родителей, когда у него возникает чувство, что им важнее собственные потребности, чем его, что они причиняют ему боль, хотя всегда говорили, что для них на свете нет ничего дороже, и что они, игравшие роль хранителей порядка и долга, вдруг забыли о своем родительском долге. В других случаях злость обращается на одного из родителей, которого ребенок винит за развод, а со вторым он себя идентифицирует.
Анне семь лет, ее сестре Лауре — шесть. Беседы со специалистами показали, что Лаура не может простить отцу уход из семьи из-за другой женщины. Анна же, напротив, идентифицирует себя больше с отцом, испытывает злость и разочарование по отношению к матери, которую обвиняет в том, что та выжила отца из дома и забрала его у нее. На примере двух сестер мы видим, что обвинения детей не зависят от фактической вины родителей (не говоря о том, что вопрос об ответственности во многих случаях не до конца ясен, и мнения родителей разнятся; в случае Анны и Лауры мать потребовала развода вопреки воле отца: по ее мнению, вина лежала на муже, которого она уличила в связи с другой женщиной). Что касается восприятия детей, их обвинения в адрес родителей больше связаны со значением, которое приобретает для них развод, а также со статусом соответствующих объектных отношений[33]и механизмами защиты от конфликтов, нежели с реальным положением вещей.
Злость по отношению к обоим родителям и к одному из них – тому, кого ребенок считает виновным, не исключают друг друга. Во-первых, агрессия может менять объект: ребенок сначала ненавидит отца, потом – мать, затем – обоих, за то, что они его обидели. Во-вторых, наряду с сознательными аффектами существуют еще и подсознательные. Так, проектные тесты показали, что Анна, которая злилась в основном на мать, переживает из-за отца, подсознательно обвиняя его в предательстве (об этих положениях речь пойдет в следующих главах).
Рассмотрим подробно один, особый вид обвинений – обвинения, которые дети предъявляют к себе. Большая часть обвинений, звучащих в адрес обоих родителей или одного из них, – это защита. Ребенок обвиняет других людей, чтобы самому избавиться от чувства вины. Но как дети, которые выглядят жертвами, а не преступниками, приходят к тому, чтобы обвинить себя в распаде семьи?
Глубоко поразмыслив, можно понять, что все проще, чем кажется на первый взгляд. Мы уже говорили, что многие, прежде всего маленькие дети, бывают застигнуты разводом врасплох. В изменившихся обстоятельствах они начинают понимать, что отношения и конфликты родителей имеют гораздо большее значение, чем отношение родителей к ребенку. Это оказывается неожиданно для них, ведь ребенок уверен о том, что он – центр мироздания. И хотя на третьем-четвертом году жизни появляется представление, что у родителей существуют собственные отношения[34], ребенок еще долго сохраняет иллюзию, что он – главный объект родительской любви. В этом случае дети воспринимают развод как провал своих отношений с ушедшим из семьи родителем и чувствуют себя отвергнутыми. Мы, взрослые, тоже испытываем это чувство, когда нас оставляет любимый человек, начинаем думать: может, я слишком мало ему дал? Что я сделал не так? Может, я недостаточно привлекателен? И так далее. Такие ощущения объясняют и потерю чувства собственной полноценности, и чувство одиночества, которое возникает почти у всех после развода родителей.
Чувство вины во многих случаях усиливается тем, что значительная часть родительских ссор была связана с вопросами воспитания. Ребенок видит причину конфликта в себе, начинает обвинять себя в том, что родители расстались. Иногда дети пытаются мирить родителей, а развод свидетельствует о провале этих попыток. С уходом одного из родителей страх разлуки, боязнь потерять любовь становятся реальными. С этими страхами в той или иной степени связан каждый «конфликт влечений», эти страхи – двигатель культурной адаптации. Развод многим детям кажется наказанием, расплатой за плохое поведение, недостаточные успехи и запретные мысли.
Особую роль играют фантазии, связанные с агрессией. Не бывает любовных отношений, в которых нет амбивалентных чувств – где есть любовь, всегда есть и элемент агрессии. Любовь делает нас и сильными, и ранимыми. Чем младше дети, тем чаще они считают, что если родители им что-то запрещают, в чем-то ограничивают – значит, не любят. Это порождает страх и ярость. Ребенок в гневе может не хотеть видеть отца или мать или даже желает, чтобы они исчезли, умерли (для маленьких детей это одно и то же), – и это нормально. Такие приступы агрессии быстро проходят, а потребность в любви возвращается, как и сама любовь. Но остается страх, что «злые желания» могут исполниться или за них может последовать расплата. Обычно ребенок быстро находит доказательства тому, что это необоснованные страхи: мама и папа с ним, живы-здоровы, детский гнев не наносит им вреда. Это очень важный опыт, благодаря которому ребенок учится различать вымысел и реальность, справляется с фантазиями о собственном всемогуществе. Расплата, которой ребенок опасается, остается в воображении – из-за разрушительных желаний и страха перед наказанием случаются фантазии о тиграх, разрывающих жертву, о ведьмах и духах.
Что происходит, когда маленькие дети во время обострения конфликта отношений узнают об уходе из семьи одного из родителей? Для них это выглядит как расплата – воплощение в жизнь желания, чтобы отец или мать исчезли. Другой вариант – если агрессия ранее была направлена против родителя, который остается в семье, уход второго воспринимается как наказание за эту агрессию.
Появление чувства вины за развод родителей – скорее правило, чем исключение, об этом говорится во многих работах[35]. Валлерштейн и Келли (1980) считают, что такие явления встречаются в 30–50 % случаев. По моим наблюдениям, этот процент намного выше и у маленьких детей, и у детей более старшего возраста.
Чувство вины порождает страх – страх расплаты и страх собственной власти. Но даже те дети, которые не чувствуют себя «соучастниками» развода, испытывают беспокойство. Все серьезные изменения в жизни воспринимаются как угроза, особенно если учесть, что ребенок не имеет влияния на то, что должно произойти. Возникают вопросы: «Увижу ли я папу (маму) снова?», «Где мы будем жить? Куда он (она) переедет?», «Как я найду папу (маму), если я еще не могу ездить один на трамвае?», «Кто будет зарабатывать деньги, чтобы покупать еду?», «Что будет с моими друзьями, если мы переедем в другой район или город?», «Кто позаботится о моем хомячке, можно ли мне взять его с собой?», «Что я скажу в детском саду, если папа (мама) не будет меня больше забирать?» и т. д. Лишь тот, кто совсем не знает детскую душу, может смеяться над этими тревогами, лишающими ребенка покоя и сна. Эти тревоги – по сути рационализация глубоких бессознательных страхов, именно эти страхи подпитывают их и в итоге приводят к истерическим проявлениям.
Наряду с упомянутыми выше фантазиями о расплате к глубинным страхам относится боязнь потерять и второго родителя. Почвой для этого является шокирующее открытие об изменчивом характере любви. «Мама и папа не понимают друг друга, много ругаются и не любят друг друга, как прежде», – так большинство родителей объясняет детям причины развода. Нет ничего проще, чем представить себе реакцию ребенка: «Если мама больше не любит папу и уходит от него (или прогоняет его), кто знает, может, завтра или послезавтра она перестанет любить меня и точно так же уйдет или прогонит». Ребенок может так воспринимать ссоры – ведь, с его точки зрения, именно они привели к исчезновению любви между родителями. Поэтому часто после развода родителей поведение детей меняется «к лучшему» – ребенок стремится избегать конфликтов, отодвигает свои запросы на задний план, поскольку боится, что его бросят.
Вспомним Петера и Розу. Один ребенок может грустить, у другого гнев преобладает над печалью, третий, вероятно, мучается угрызениями совести. Четвертый же из-за панического страха потерять и второго родителя не решается ни злиться, ни грустить. Выражение эмоций глубокого индивидуально, но печаль, боль, ярость, вина и страх – это типичные и нормальные реакции ребенка на развод родителей. Именно так ребенок и должен реагировать, если он психически здоров и был в теплых отношениях с ушедшим родителем. Конечно, бывает и так, что детские чувства оказываются скрыты от окружающих, даже от родителей. Об этом мы поговорим далее.
Дети, которые любят родителей – пусть это чувство и амбивалентно, – всегда реагируют на развод. Расставание двух значимых взрослых – это событие, к которому нельзя остаться равнодушным. Чувства, которые мы описали выше, – не просто реакция на травмирующее событие, но средство, которое призвано восстановить душевное равновесие. Упомянутые психологические реакции, с одной стороны, раскрывают сильное душевное страдание, а с другой – дают возможность переживать его без угрозы для существования. Печаль помогает ребенку примириться с потерей и (за исключением случаев депрессии) утешиться. Обиженный ребенок вызывает у окружающих желание сделать для него что-нибудь доброе, ребенок позволяет себя утешить. Грусть в конце концов уходит, если ребенок понимает, что по-прежнему много значит для мамы и папы. Ярость — аффект, который возникает лишь в результате сильного разочарования. Разочароваться можно лишь в человеке, от которого ждешь чего-то приятного (удовлетворения и любви). Ярость означает борьбу против «злой» части объекта или самого объекта либо борьбу за восстановление хороших отношений с ним. Ярость допускает и вероятность катарсиса, то есть просветление, улучшение. К тому же это яркий сигнал для окружающих о том, что ребенку нужна помощь (при условии, что взрослые не чувствуют себя в опасности из-за детской агрессивности). Если родители понятно объяснят причины развода, смогут донести до ребенка, что они не сердятся на него, а, наоборот, хотят ему помочь, это даст возможность со временем преодолеть большую часть чувства вины. Если принять страхи всерьез и обсудить их с ребенком, можно помочь ему с ними справиться. Со временем ребенок поймет, что развод родителей, из-за которого пошатнулся мир, – на самом деле не конец света.
1.4. Мир манфреда и катарины разрушен
Есть дети, у которых новость о том, что один из родителей больше не будет жить вместе с ними, вызывает психические реакции, выходящие далеко за рамки описанных выше чувств горя, ярости, вины и страха.
Манфреду шесть с половиной лет. Обычно в таком возрасте мальчики идентифицируют себя с отцами. Идентификация значит гораздо больше, чем принятие другого человека в качестве примера для подражания. Идентифицировать себя с другим – значит слиться с ним, подсознательно фантазировать, что ты есть другой, переживать, как он. Идентификация проявляется в некоем «мы». Таким образом человек присваивает себе часть объекта, с которым идентифицируется. (Идентификация имеет огромное значение для детской социализации, она играет более важную роль для личностного развития, чем большинство учений, которым мы уделяем внимание в педагогических целях.) Манфред относился к числу мальчиков, которые особенно сильно идентифицируют себя с отцами. Для него отец был всем, что делает эту жизнь достойной: размер, сила, мощь, разум, любовь и восхищение матерью. У отца было все, чего ему не хватало. Только благодаря идентификации с ним мальчик не отчаивался из-за своей слабости и маленького роста, преодолевал страх перед теми, кто старше и сильнее. Отец оказывал Манфреду эмоциональную поддержку в отношениях с матерью, что позволяло хотя бы отчасти чувствовать себя защищенным от ее строгости. Идентификация смягчала болезненное осознание, что мать обращается с Манфредом как с малышом и доминирует; соотнося себя с отцом, мальчик мог в этой ситуации сохранять мужественность. Подобные сильные идентификации – не обязательно результат особенно близких внешних отношений (отец Манфреда был художником, он часто уезжал на несколько дней или недель). Отсутствие доступности объекта со временем может приводить к тому, что ребенок соотносит себя с ним чаще и в большей степени. Идентификация – это такой способ держать любимого человека при себе, или, точнее, внутри себя, даже если он фактически отсутствует[36].
Когда Манфред узнал, что отец не вернется домой из последней поездки, то потерял не просто любимого человека. Жить дальше без отца значило для него потерять свою личность. Отец, уходя, словно забрал с собой лучшие части самого Манфреда. Осталось маленькое существо, над которым издевались другие, мальчик, который снова чувствовал себя в полной зависимости от своей слишком заботливой матери. Для Манфреда потеря отца означала потерю будущего, потерю перспективы стать человеком. Развод кастрировал Манфреда, дал почву для воплощения предэдипова и эдипова комплекса. В подобных обстоятельствах печаль перерастает в отчаяние, чувство вины – в фантазии о самоуничтожении, а страх сменяется подавленностью.
Драматично переживается не только разлука с родителем своего пола. Катарине было неполных пять лет, когда ее родители развелись. Это был возраст максимальной эдиповой любви к отцу, отец воплощал для нее сияющего сказочного принца. Он работал врачом, и девочка пребывала в уверенности, что со временем она тоже станет врачом или медсестрой и будет ассистировать папе. Катарина переживала счастливые моменты, когда бралась за ручку двери его кабинета, когда отец разрешал принести ему картотеку. Ее любимой игрой была кукольная семья: кукла-отец был ее отцом, сама она – матерью, и они вместе заботились о детях. Любовь Катарины была взаимной, отец с момента рождения заботился о ней. Еще больше они сблизились на третьем году жизни девочки, когда у нее появился маленький братик Филипп, и отец переживал потерю внимания жены. Скрытая напряженность между родителями порой находила выход в открытых ссорах. Мать сосредоточилась на младенце, и это еще сильнее сближало отца и дочь.
С разводом родителей Катарина потеряла свой первый предмет любви, но это еще не все. Близкие отношения с отцом помогали ей меньше ревновать мать к брату. Отец стал для девочки как мать, поэтому после его ухода из семьи у нее возникло чувство одиночества. Во время ссор родителей она внутренне всегда принимала сторону отца, и после развода стала бояться своей матери. Это отнимало у малышки надежду вновь завоевать материнскую любовь – она чувствовала, что не может конкурировать с братом. Катарина начала ненавидеть отца так же сильно, как раньше любила. Отец переехал к своей подруге, мать любит Филиппа, и Катарина осталась одна. Развод отнял у девочки часть ее личности, а именно – чувство защищенности, ощущение, что она любима, и веру в свою способность любить. А любить и быть любимым для ребенка – одно из главных условий существования. Катарина думала, что утратила его.
Манфред и Катарина были так поражены разводом родителей, что не могли ни грустить, ни злиться. Они оказались непосредственно травмированы разводом[37], чувствовали себя побежденными, беззащитными и беспомощными. Так себя чувствует голодный младенец, который просыпается один в кроватке, и на его крик никто не приходит, чтобы покормить или как минимум утешить. Но и это еще не все. В отличие от простого испуга в данном случае психическое равновесие у травмированных людей само не восстанавливается. Травмирующее событие оставляет глубокие раны.
Я постарался показать, как переживание развода родителей повлияло на личность Манфреда и Катарины: они оба больше не те дети, которыми были когда-то. Конечно, Манфред и Катарина реагируют на происшедшее, но это реакция не на обстоятельства и события, а на чувства и пугающие фантазии, которые возникают в результате этих событий. Другими словами, то, что происходит с Манфредом, надо понимать как реакцию не на отсутствие отца, а на субъективно состоявшуюся кастрацию и угрозу поглощения матерью[38] из-за своей беспомощности. Жизнь изменилась для него в худшую сторону: отовсюду грозит опасность. Главное для него сейчас – скрыть свою беззащитность, компенсировать ее или защищаться. Он воюет с одноклассниками, наносит им травмы, отказывается выполнять требования учительницы; мать он то просто не замечает, то обращается с ней как с чудовищем, в приступах ярости кидается на нее или закрывается в своей комнате. Катарина ведет себя так, будто теперь не обязана никого любить. Правил, соблюдение которых продиктовано детской любовью к родителям, для нее больше не существует; она делает то, что ей хочется в настоящий момент, а чувств других людей не замечает. Выглядит это так, будто девочка спряталась от окружающих и пытается выжить в полном одиночестве, как Робинзон.
Почему развод, который так или иначе пугает всех детей, так сильно травмировал Манфреда и Катарину? Насколько необычны эти две истории? Прежде всего, возникает вопрос – сумеют ли дети справиться с произошедшей катастрофой, зарастут ли когда-нибудь их раны? Сможет ли Манфред в чудовище снова увидеть любящую мать? Найдет ли Катарина своего Пятницу, который вернет ей веру в любовь? Прежде чем вернуться к этим вопросам, предлагаем проследить судьбу детей, не травмированных после развода. Мы увидим, как многие из них проигрывают в борьбе за восстановление душевного равновесия, и в итоге развод становится для них такой же катастрофой, как для Манфреда и Катарины.