Постразводный кризис
2.1. «Первая помощь»: успешный опыт и упущенные возможности
Кризис после развода «виноват» в неспособности использовать привычные психические реакции, чтобы справиться с разрушительным опытом. Степень и характер непосредственных реакций на развод (осознание окончательного разлучения с родителем), видимо, в первую очередь зависят от индивидуальной предрасположенности ребенка – именно она «отвечает» за значение, которое он придает этому событию. Течение постразводного кризиса гораздо сильнее зависит от внешних обстоятельств развода и следующих сразу за ним недель или месяцев.
Восьмилетняя Магдалена после ухода отца постоянно держится за юбку матери – так, будто ей года четыре. Мать обещает, что никогда ее не оставит, но Магдалена, кажется, думает, что безопасность превыше всего. Девочка следует за мамой повсюду, контролирует ее, запрещает ей куда бы то ни было выходить по вечерам. Кроме того, мысли Магдалены занимает отец: хорошо ли он чувствует себя совсем один в новой квартире; как может быть, чтобы он ее любил (он уверял, что любит) и при этом смог покинуть; как вести себя в выходные при встрече с отцом, чтобы никого не обидеть. Мать хорошо понимает проблемы дочери, не сердится и нормально воспринимает произошедшие изменения в ее поведении. В течение многих недель мама Магдалены пропускает занятия по джазовой гимнастике, а подруг старается приглашать домой, вместо того чтобы выходить с ними куда-нибудь. Постепенно Магдалена убеждается, что родители на нее не злятся, а значит, она не несет ответственности за их расставание. Мама старается радовать дочь при любой возможности, отец гуляет с девочкой по городу, как со взрослой. И все-таки иногда, даже спустя три месяца после развода, у Магдалены появляются на глазах слезы, особенно по вечерам, перед сном, когда она думает о том, как было бы чудесно, если бы мама и папа сидели у ее кроватки вместе. Однако страхи не сбылись – у нее по-прежнему есть мама и папа, которые ее любят. Девочка больше не боится, когда мама уходит куда-нибудь по вечерам (хотя и не спит, пока та не вернется). Это тоже скоро пройдет. Снова началась нормальная жизнь. Через шесть месяцев после развода мысли Магдалены все чаще занимает Георг – самый красивый мальчик в классе, который признался, что она – единственная девочка, которая ему нравится.
Стефану девять лет, и он чувствует себя несчастным. Отец ушел четырнадцать дней назад, и с тех пор в доме почти ничего не обсуждают, кроме того, что принадлежит отцу, а что матери, кто должен за что платить и кто виноват в том, что все так случилось. Стефан злится на родителей – ведь они считают важными только себя, а о нем, о ребенке, казалось, никто и не думает. Но это не так. У Стефана есть дедушка. Раньше мальчик воспринимал его как нечто привычное – это был просто добрый старый господин, который курит трубку. Стефан навещал дедушку и бабушку не так уж часто. И вдруг дедушка стал приезжать каждые два-три дня, чтобы поиграть с внуком, а по выходным ходил с ним гулять в парк «Пратер» или в кино. Но главное – он слушал Стефана, а еще он смог его успокоить после произошедших «аварий» (пару раз мальчик во сне мочился в постель). Именно дедушка объяснил ребенку: бывает, что два человека любят друг друга, а потом не хотят жить вместе. Мальчик обрел друга, для которого он, ребенок, был важнее, чем родители. Это помогло вернуть уверенность в себе. Хотя было кое-что, о чем он не мог говорить даже с дедушкой – о предстоящем дне рождения, первом после развода. Стефан ждал, что это будет самый грустный день в его жизни, представлял, как он сидит за столом и получает подарки – без особой радости. И мама, такая взвинченная в последнее время, может обидеться…
День рождения начался, как и ожидалось. Стефан не стал устраивать праздник для друзей, поэтому в классе его никто не поздравил. От учительницы он получил несколько замечаний, так как в этот день (это вообще часто бывало в последнее время) не мог сконцентрироваться на уроках. Может, хоть дедушка придет, тогда будет все не так ужасно? Когда Стефан пришел домой, дедушки не было. Мама стояла у стола, на котором стоял любимый торт Стефана, и что-то говорила. Что именно, Стефан не слышал, потому что заплакал. Сквозь слезы он увидел огромный пакет, напоминавший плохо упакованные санки. Вдруг пакет зашевелился, и из-за стола выскочил. папа! Стефан закричал от радости, и через несколько секунд они с отцом обнялись. Это был радостный, замечательный день. Отец подарил мальчику забавный маленький аппаратик и объяснил, что это специальная «пищалка», с помощью которой Стефан может в любое время позвонить ему или попросить перезвонить. Потом они втроем – мама, папа и сын – поехали на новую папину квартиру. На двери одной из комнат мальчик увидел медную табличку с гравировкой «Стефан». Это была его комната на те дни, когда он будет навещать отца. Он будет приходить каждые вторые выходные и каждый второй четверг после занятий. Посреди этой комнаты стоял крутой детский гоночный велосипед – о таком можно было лишь мечтать! На подарке была прикреплена записка: «От мамы и папы, которые всегда будут тебя любить!».
Для Магдалены и Стефана самое тяжелое позади. Детям пришлось пережить трудные моменты, их жизнь изменилась, но главное – оба почувствовали, что она продолжается. Это стало возможно благодаря тому, что взрослые смогли вовремя понять чувства детей – их страх, гнев и грусть. Мать Магдалены нормально отнеслась к тому, что дочь вдруг стала «сверхзависима» от нее, а Стефан нашел в дедушке человека, который временно заменил ему отсутствующего родителя, поддержал в трудное время и стал новым другом. Родители Стефана поняли, что на девятый день рождения сына нужно показать ему свою любовь. Магдалена обсудила развод с матерью, а Стефан с дедушкой – они поговорили о причинах и обстоятельствах расставания, а также о будущем. Все это помогло справиться с чувством вины и страха. Родители Магдалены и Стефана, а также дедушка мальчика оказали детям «первую помощь». Взрослые отнеслись к боли, которую переживали дети, серьезно, они вовремя обратили внимание на странности в детском поведении, осознали, насколько ситуация исключительна. Важный момент: взрослые знали, что Магдалена и Стефан – воспитанные, самостоятельные и честолюбивые, но они не требовали, чтобы дети проявляли эти качества в резко изменившихся обстоятельствах.
Порой все складывается иначе. И начинается с ключевого события – сообщения ребенку о предстоящем или случившимся разводе. Для большинства детей, даже тех, кто долго был свидетелем родительских конфликтов, известие о разводе становится шоком, и практически все надеются, что жизнь вернется в привычное русло[39]. Ситуацию усугубляет и то, что родители боятся сообщить ребенку о принятом решении. Они боятся его реакции, воспринимают ее как обвинение (сравним, например, поведение матери Лео, с. 12–13). А кроме того, появляется страх потерять любовь ребенка. Взрослый, который стал инициатором развода, часто пытается представить детям «вторую половину» в роли злого отца или злой матери, говоря бывшему партнеру: «Сам объясняй это ребенку!», а сыну или дочери: «Ты ведь знаешь, я не хочу развода, это папа (мама)…»
Чувство вины и страх потерять любовь приводят к тому, что родители часто дают слишком беглое, формальное объяснение. И чем спокойнее реагирует ребенок на информацию о разводе, тем проще взрослым. Между родителями и детьми возникает «коалиция отрицания». Многие мамы и папы преуменьшают значение развода для детей, дети тоже делают вид, что ничего особенного не произошло, пытаясь таким образом смягчить неизбежное столкновение с ужасным событием. Мы были просто поражены тем, как часто это происходит. Отрицание детьми переживаемой ими боли во многом зависит от ожиданий родителей. Дети чутко улавливают сигналы, которые им неосознанно посылают взрослые: «Пожалуйста, не отчаивайся! Покажи мне, что все не так уж плохо!» – и ведут себя соответственно. В конце концов родитель начинает верить в желаемое – что ребенок не так уж и переживает из-за родительского развода.
Все это особенно ярко проявляется, когда родители транслируют разные ожидания. Вспомним Петера и Розу (с. 38), мать которых рассказала о том, как равнодушно ее дети отреагировали на сообщение о разводе. Осознав в ходе консультации чувство вины перед сыном и дочерью, она вспомнила другую сцену, которая произошла несколькими днями позднее. В тот день она пришла домой и обнаружила детей рыдающими в спальне, где отец упаковывал свои вещи перед отъездом. Дети спросили, что он делает, и услышали в ответ: «Мама же сказала вам, что я переезжаю!» Почему это причинило им боль, а слова матери были восприняты без особого интереса? Ответы детей показали, что сообщение матери о том, что отец уходит из семьи, они поняли правильно, но временно оттолкнули от себя все чувства, связанные с предстоящим расставанием. Отцу было все равно, насколько болезненно дети восприняли его отъезд: он вообще не хотел развода и был подавлен тем, что произошло. Информация, поступившая от отца, не отличалась от того, что сказала мать, но он не пытался убедить детей, что на них расставание родителей не скажется. Скорее наоборот, он (бессознательно) ждал, что дети будут скучать по нему, объединятся с ним против матери и таким образом освободят от вины, которую он испытывал из-за своей неверности. В отличие от матери, отцу не было так уж страшно, что дети среагируют болезненно, и реакцию он получил в соответствии со своими ожиданиями, так же как и мать[40]. Сильная потребность матери в иллюзии «детям все равно» подтверждается тем фактом, что она на долгие годы выкинула из головы сцену, произошедшую между детьми и отцом в спальне.
Примеры Лео, Питера и Розы, а также Роберта (с. 43) и многих других детей, которых я встречал, свидетельствуют: отсутствие видимых ярких проявлений не значит, что дети не страдали, не чувствовали себя виноватыми или не злились на родителей из-за боли, которую те причинили им своим расставанием. Если заметных реакций нет, обычно речь идет о серьезных препятствиях для преодоления психического кризиса. Как могут родители реагировать на чувства детей, если те их никак не выражают? Как прийти на помощь, если о ней не просят? Иллюзия «непричастности» детей к разводу также не позволяет вести дискуссии об обстоятельствах расставания с мамой или папой, о будущей жизни и т. д.
В итоге ребенок остается один на один со своими чувствами и, прежде всего, с безрадостными фантазиями, которые не находят выхода (ни объяснений, ни утешения).
Еще один способ освободиться от своей части вины по отношению к детям – перекладывание вины на другого родителя. Как мы видели в случае с отцом Петера и Розы, родители чаще подавляют проявления аффекта у детей и реже бывают готовы распознавать печаль, болезнь или гнев, которые дети переживают из-за развода. Это связано с ожиданием, что агрессия обернется против второго родителя. Отец Розы и Петера явно надеялся получить их поддержку и остаться в семье. Другой отец в похожей ситуации, возможно, прямо спросил бы своего семилетнего сына: «Ты хочешь, чтобы папа ушел?» И когда ребенок, рыдая, отрицательно покачал бы головой, отец продолжил бы: «Ты должен сказать маме и всем, кто тебя спросит, что не хочешь потерять папу!»
Часто обвиняет другого родителя и инициатор развода – чтобы получить внимание ребенка. Если это удается и ребенок поддерживает развод, отцу или матери, о которых идет речь, не приходится себя упрекать. Например, мать Андреа сама добивалась развода, так как отец снова влез в игорные долги (хотя много раз обещал перестать играть), затем напился, попал в аварию и вдребезги разбил машину. Женщина забрала дочь и ушла к матери. Игровая зависимость отца была серьезной, но не единственной причиной семейного кризиса, который растянулся на долгие годы. По-человечески легко понять, почему мать не пыталась объяснить постепенное разлучение супруга с дочерью. Она сослалась на азартные игры и алкоголизм, оправдывая свой шаг. Дочери она сказала, что если бы они с отцом не расстались, то он разрушил бы их жизнь, поскольку он слаб и безответственен. Такие обвинения вызывают у детей стресс. Что должна была делать Андреа, выслушав такие объяснения? Взять и стереть из памяти образ отца, которого она всегда любила и которым восхищалась, несмотря на его слабости? Вычеркнуть из своей жизни и перестать его любить? Воспринимать как абсолютное зло (разрушительный, слабый, безответственный, пьяница, игрок и т. п.)? Нет, девочка не могла или не хотела верить во все, о чем говорила мать. И в то же время не осмеливалась ей противоречить. Но как потом смотреть в глаза отцу, если сейчас она не на его стороне?
Такие конфликты лояльности могут подорвать психику ребенка и вывести его из душевного равновесия[41].
Было бы несправедливо критиковать таких родителей за оппортунизм. Мать Андреа видела ситуацию такой, какой преподнесла ее дочери: она чувствовала себя жертвой. Но конфликт лояльности возникает у детей независимо от наличия объективной вины за одним из родителей. Как вариант, можно ждать, что человек, глубоко обиженный партнером, страдающий и разочарованный, проявит героизм и возьмет на себя ответственность за неудачный брак, то есть в конечном итоге частично оправдает второго родителя. Тем не менее общая ответственность должна стать частью обстоятельств, сопровождающих развод, это поможет детям легче его пережить.
Еще один способ освободиться от ответственности перед ребенком хорошо виден на примере матери Марио (с. 35 и далее), которая два года скрывала от сына состоявшийся развод. Вероятно, она думала, что чем старше будет сын, тем легче он перенесет это известие[42]. Как мы знаем, переживание развода все-таки настигло Марио, просто на год позже. Скрывать истинное положение дел опасно, поскольку ребенок рано или поздно заметит, что что-то не так. Внешне все может выглядеть так, будто все в порядке, и ребенок не может ни с кем поделиться своими фантазиями, которые зачастую бывают намного ужаснее реальности.
Известие об окончательном расставании с отцом могло заставить Марио думать, что его обманули, говоря, что в квартире идет ремонт или что отец уехал в командировку. Другой вариант – мальчик мог решить, что разлука была такой долгой, что отец забыл о нем и не вернется. Оба варианта плохи. В первом случае ребенок потеряет всякое доверие к взрослым, во втором – утратит веру в то, что отношения сохраняются даже после временной разлуки. Такие дети, вырастая, стараются контролировать любимого человека, потому что боятся его потерять.
В отличие от родителей Стефана и Магдалены, родители Марио и Андреа ведут себя инфантильно. Откладывать сообщение о разводе или просто его скрывать, желая скорее закончить неприятный разговор, и надеяться, что развод не так страшен для детей – все это очень напоминает поведение маленьких мальчиков и девочек, когда они не хотят признаваться взрослым, что что-то натворили. Я говорю «детское поведение» вовсе не в уничижительном смысле. Многие родители знают, как избежать чувства вины перед детьми и уклониться от обязанностей, принять решение и найти ему оправдание, обвинить других и т. п. Такие регрессии в поведении взрослых нормальны и повседневны. Но в сочетании с разводом они могут иметь тяжелые последствия. Происходит обмен ролями, родители выступают в роли детей, а дети – в роли критикующих взрослых, которым дано право выносить решения о виновности и невиновности. И это происходит именно в тот момент, когда дети остро нуждаются в том, чтобы быть детьми, иметь возможность сомневаться, когда им очень важно доверить свое будущее разумным и ответственным взрослым[43].
Самое важное и самое сложное в момент развода – с чистой совестью взять на себя ответственность за страдания, причиняемые детям. Здесь нет противоречия. Может быть, развод откроет перед детьми лучшие возможности для развития, но сам его момент всегда болезнен и повергает их в психологический кризис. Родители создали эту ситуацию, они повинны в страдании детей. Однако речь вовсе не идет о мучительном и невыносимом чувстве вины, когда взрослому кажется, что он совершил что-то запретное и безответственное. Я, родитель, признаю, что у меня есть собственные желания, есть право на нормальную жизнь. Если я знаю, что развод не просто отвечает моим потребностям, но и пойдет на пользу ребенку, то я могу взять на себя вину. Такая позиция обязательно принесет свои плоды. Если я знаю, что у кого-то что-то забрал или чем-то обидел, потому что сейчас у меня нет другого выбора, то я постараюсь облегчить боль, возместить ущерб и уменьшить вину. Если же я не в состоянии вынести это бремя вины, то буду отрицать причиненное страдание. Вместо того чтобы подумать: «Мне очень жаль. Что я могу сделать?» – я скажу: «Нет причин жаловаться и уж точно нет причин обвинять меня!» Я переложу вину на ребенка или бывшего супруга. (Я рассматриваю позицию ответственной вины не только в контексте развода, я считаю ее вообще принципиально важной в педагогическом смысле, особенно когда речь идет о границах и запретах.)
Пример Магдалены и Стефана показывает, что справиться с реакцией ребенка на развод, обуздав свое раздражение, преодолев страхи и быстро восстановив душевное равновесие, – возможно. Но детям часто отказывают в «первой помощи» – уже в день, когда они впервые узнают о разводе. При этом обстоятельства, в которых они узнают эту новость, – лишь начало кризиса после развода.
2.2. Реакции детей на развод: крик о помощи и причины конфликтов
Дать ребенку возможность выразить свои эмоции, утешать его в горе и обсуждать с ним его страхи, не загонять его в конфликт лояльности, обвиняя второго родителя, – это лишь первые виды помощи, которую родители могут оказать детям после развода. Часто разговорами все и ограничивается. Хотя, например, родители Магдалены и Стефана активно помогают своим детям, отвечая на видимые эмоциональные проявления и другими способами. Как уже говорилось, речь идет не только о последствиях развода, но и о стратегии по преодолению кризиса.
Например, описанная выше чрезмерная привязанность Магдалены к матери – не просто страх потери, но также средство контроля и способ предотвратить угрозу. Мать почувствовала, что ее дочь в настоящий момент не может справиться с тревогой другим путем, и позволила Магдалене себя контролировать в той мере, в какой это было доступно. Если бы она этого не сделала, у девочки сохранились бы пассивные страхи, а чувство собственного бессилия умножило бы их. Готовность матери принять потребность Магдалены в привязанности и контроле укрепила доверие ребенка: мы доверяем людям, которые доказали нам, что любые опасения беспочвенны. Мать старалась не отстраняться от дочери, справляться с капризами, и ей удалось избавить ребенка от необходимости отчаянно бороться за близость. (Если бы женщина оставалась дома, только когда дочь плачет, кричит и рыдает, девочка решила бы, что мать остается с ней только вынужденно. А принуждение – нечто совсем иное, нежели контроль.) Постепенно Магдалена обрела уверенность в том, что мать не покинет ее, и это смягчило страхи. Первоначальное доверие к матери как к досягаемому константному объекту[44] было восстановлено, и потребность в контроле пропала.
У Стефана все получилось несколько иначе. Его папа и мама временно утратили значительную родительскую компетентность из-за споров и конфликтов в ходе развода. На счастье Стефана, дедушка признал горе внука и, вместо того чтобы морально поучать родителей, закрыл собою образовавшуюся «брешь». А папа и мама не слишком поздно поняли, в чем их ошибка и что в интересах ребенка следует забыть свои разногласия. Поэтому на девятый день рождения мальчика они снова проявили себя как родители.
В предыдущем разделе говорилось о чувстве вины, которое заставляет родителей поддерживать убеждение в важности развода для детей. Мамы и папы поддерживают иллюзию, что развод не повредит детям, и в конечном итоге часто игнорируют эмоциональную реакцию детей на происходящее (либо создают условия, которые мешают детям выражать эмоции). Такие родители не справляются с ответственностью за боль, которую они причинили детям своим разводом. Признать эту боль – долг человека, который несет за нее ответственность. И даже большая боль не исключает того факта, что решение о разводе может быть полезно для детей в перспективе.
Непринятие ответственности не только мешает «первой помощи», но, по моему опыту, является одной из двух главных причин ухудшения психологического состояния детей на протяжении недель и месяцев после развода[45]. Родители просто не связывают поведение детей, в котором проявляется их реакция на травмирующее событие и которое служит для преодоления раздражения, с разводом. Официально развод – вообще не кризис, а если нет кризиса, нет и проблем. Значит, вызывающее поведение – это просто плохое поведение или глупости.
Фриц, например, не может простить своей матери, что та прогнала отца. Мальчик, конечно, любит мать и боится ее потерять, хотя и старается этого не показывать. Сын все время перечит маме, часто дерзок и груб. Мать Фрица не считала, что поведение сына может быть направлено лично против нее. Ей не хотелось чувствовать себя виноватой, поэтому она обвиняла его в безжалостном эгоизме (ведь сыну больше не нужно бояться «строгой руки отца»). Другая мать объясняла агрессивное поведение дочери тем, что отец и бабушка настраивают ребенка против нее. У Лизы развился страх быть покинутой, как у Магдалены: она не оставляла мать ни на минуту, но та не воспринимала происходящее всерьез. Даниэля, у которого чувство вины перешло в депрессию, вся семья обвиняла в том, что он пытается обратить на себя внимание. Если такие дети мочатся в постель, они обычно слышат замечания вроде «Это не обязательно!» или «И тебе не стыдно?»
Социальные конфликты в детском саду или школе, ухудшение успеваемости и т. п. не воспринимаются как симптомы и выражение проблем, связанных с разводом. Это рассматривается как плохое поведение, которому родители пытаются противостоять дисциплинарными мерами. Не понимая, что это – реакция на развод, родители лишают детей шанса справиться с кризисом средствами, которые им доступны. Вызывающее поведение – это самовыражение, а детей заставляют молчать. Дети же, в свою очередь, не понимают, что изменившееся поведение родителей (постоянная критика, раздражительность, недостаток терпения) связано с их взрослыми проблемами. Что дети чувствуют, так это потерю доброго отношения к себе – именно тогда, когда они больше всего в нем нуждаются. Ребенок не получает помощи, чувствует себя все более одиноким, а это подпитывает аффекты и усиливает страх. Поведение, которое ведет к конфликту с родителями, требует новых душевных затрат, критики со стороны взрослых становится все больше, конфликтные ситуации множатся.
2.3. Родитель, несущий ответственность за воспитание
До сих пор мы рассматривали поведение пап и мам в связи с разводом в основном с педагогической точки зрения – в свете воздействия на детей. Главный вопрос заключался в том, могут ли взрослые признать, что развод неизбежно становится для детей кризисом, в котором виновны родители. Я постарался показать, насколько важно, чтобы родители осознанно брали на себя ответственность за страдание, причиненное сыну или дочери, описал, каково это – встретиться лицом к лицу с болью и грустью твоего ребенка. Также мы говорили о том, что ответственность несет и родитель, который не чувствует себя виноватым в разводе. Если это условие не выполняется, острое страдание детей усугубляется конфликтом лояльности.
Пришло время признать, что родителей просят сделать нечто, что превосходит их психологические возможности. Было бы ошибкой думать, что развод заставляет детей страдать, но зато прекращает конфликты между родителями. В последние годы появилась серия работ о кризисе бывших партнеров. Материалы этих исследований показывают, что личные конфликты не только сохраняются после расставания, но иногда и становятся более серьезными. Для большинства людей развод влечет за собой множество психологических, социальных и экономических проблем, с которыми многие пары ранее не сталкивались. Проблемы, разумеется, бывают и у инициаторов развода. В данном разделе я хочу обратить внимание на ситуацию родителя, с которым дети остаются после развода. Положение ушедшего из семьи будет рассмотрено далее (см. главу 9).
Хотя число одиноких отцов в последние годы выросло, в девяти из десяти дел, связанных с разводом, суд предоставляет опеку над детьми матери, особенно если они дошкольного или младшего школьного возраста[46]. Для удобства в этой главе я буду называть родителя, несущего ответственность за воспитание детей, матерью, а покинувшего семью – отцом.
Мы выяснили, что дети воспринимают развод не как расставание взрослых, а прежде всего как ситуацию, в которой их, детей, бросили. Родители переживают аналогичные чувства. Боль, горе, страх перед будущим, гнев и ненависть к бывшему партнеру, иногда – в основном бессознательно – по отношению к детям, встречаются почти при каждом разводе. Чувство вины сопровождает большинство разводов и связано не только с детьми. Виноватыми себя чувствуют мужчины и женщины, которые расстаются с супругами из-за новых отношений, и те, кто разводится против воли мужа/жены. Чувство вины и неудачи возникает у тех, кого «бросили». Фрау К. вышла замуж в девятнадцать лет. Через два года муж-алкоголик бросил ее одну с одиннадцатимесячным ребенком. Она знала о слабости возлюбленного, когда выходила замуж, и вступила в брак вопреки советам родителей и друзей. «Я была уверена, что смогу вернуть его на правильный путь, что моя любовь, семья и ребенок сделают его достойным человеком. Как я себя переоценила!» Эта «неудача» заставила фрау К. испытывать чувство вины по отношению к родителям, мужу и особенно к ребенку, который из-за нее будет расти в неполной семье.
Ощущение несостоятельности мы находим у женщин и мужчин, чьи браки развалились по самым примитивным причинам. Почти каждый распавшийся брак, особенно такой, в котором есть дети, является неудачным. Речь идет о принятом когда-то решении быть вместе и создать семью, которое было неверным или поспешным. То есть несостоятельным оказывается важный жизненный концепт.
И у детей, и у взрослых неудача в личной жизни влечет за собой потерю чувства собственного достоинства, потерю веры в себя. Появляются сомнения в возможности выстроить полноценные отношения, быть любимым, уметь достигать жизненных целей. К этому добавляются сомнения в своей привлекательности, интеллектуальной или физической, а также боязнь старости и одиночества.
В дополнение к психологическим проблемам, от которых одинаково страдают женщины и мужчины, возникают социальные и экономические проблемы, с которыми сталкиваются разведенные матери[47]. Перечислим трудности, на которые они обычно жалуются.
Социальная дискриминация. Разведенных женщин и их детей в обществе жалуют меньше, чем замужних дам и детей из полных семей, хотя дискриминация не проявляется явно в виде критики или скептицизма. Она скорее скрывается за благонамеренными сожалениями и стигматизацией детей как «обделенных». Я часто слышал на семинарах по повышению квалификации воспитателей и учителей, рассказывающих о «трудном ребенке». Как правило, такой доклад начинается словами: «Я хотела бы рассказать о Руди. Ему шесть лет, мать в разводе…» Во многих случаях описанные трудности имеют другие причины, нередко это вообще исключительно проблемы педагога, работающего с ребенком. Но «ребенок разведенной матери» подразумевает под собой невысказанное «Ага! Неудивительно». Так развод причисляют к предполагаемой патологической категории. Во многих случаях и сами матери, вместо того чтобы в полной мере нести ответственность за свою жизнь (см. выше), разделяют такие взгляды и обесценивают себя.
Снижение уровня жизни и социального статуса. Почти все разведенные матери в результате развода несут финансовые потери. Это происходит даже в самых благоприятных обстоятельствах – если алименты поступают регулярно, а женщина работает. Экономия редко компенсирует потерю отцовского заработка, который почти всегда выше зарплаты матери. Обычно уровень жизни сильно падает, это касается и размера квартиры, и района, и отпуска, и подарков ко дню рождения и на Рождество, не говоря о том, что посещение ресторана или кино, спонтанные покупки становятся роскошью. В жизни многих матерей присутствуют отягчающие обстоятельства: отсутствие профессии; безработица, которая длится дольше из-за более низкой средней профессиональной квалификации женщин; невыплата алиментов; долги, которые остались со времен семейной жизни. По оценкам Нарр-Петтерс (1985), доля одиноких родителей, в основном матерей, находящихся за чертой относительной бедности, составляет 25 %.
Одним из последствий сложной экономической ситуации является высокий уровень стресса на работе и дома. Матери, которые сидели с маленькими детьми, вынуждены вернуться в профессию; те, кто трудился полдня – найти постоянную работу на целый день. И возникает новая проблема – кто в это время позаботится о детях? Все, от домашних хлопот до помощи в подготовке школьных заданий, ложится на плечи женщины.
Повышенный уровень стресса и ограниченные экономические возможности означают, что разведенные матери часто оказываются в социальной изоляции. На дружбу и общение им не хватает времени, денег, а прежде всего – сил. Кроме того, большинство социальных отношений, которые сложились у женщин за последние годы, – это друзья и знакомые мужа, и в результате развода эти связи рвутся.
Независимость. Жизнь разведенной женщины постепенно начинает носить оборонительный характер. В ней мало места для планов на будущее (самая красивая квартира, путешествие, новый велосипед для ребенка, обновление гардероба). На первом плане – вопросы типа: смогу ли я содержать эту квартиру? Могу ли я поддерживать уровень жизни, который не заставит ребенка чувствовать себя ущемленным? Сможем ли мы летом куда-нибудь поехать? Стремясь оградить детей от лишений, разведенные женщины меньше всего думают о себе. Помощь может поступать от родителей и даже от бывшего мужа. Но даже если прежний партнер готов помочь, многие матери не готовы попадать в зависимость от него. Не менее тяжело возвращаться к собственным родителям, особенно если уход от них сопровождался конфликтом.
Я уже сказал, что социальные и экономические проблемы разведенных матерей добавляются к психологическим сложностям, вызванным разводом. Легко представить, что финансовые трудности и дискриминация значат для самооценки таких женщин, которая и так пострадала. В этот период очень нужны друзья, которые могут утешить и поддержать или хотя бы просто выслушать, чтобы женщина не чувствовала себя такой одинокой. Фрау П. почти год боролась за начало новой жизни. Когда она почувствовала, что близка к психическому срыву, то согласилась переехать с сыном Рихардом к родителям, которые ее долго об этом просили. Многим женщинам и детям такая временная «регрессия» идет на пользу (вспомним Магдалену, с. 63, 57 и далее). Это шанс глубоко вдохнуть и накопить силы, которые в дальнейшем позволят обрести автономию. С фрау П. вышло иначе, и ее история – не исключение. Возвращение к родителям означало для нее «провал», будто все, что она делала до сих пор, напрасно, и опять придется начинать с нуля. Фрау П. утратила мужество и, вместо того чтобы расслабиться, опустилась; родители лишили ее самостоятельности, и она впала в пассивную зависимость от них, вернулась в состояние ребенка, а по отношению к сыну Рихарду стала строптивой и ревнивой старшей сестрой. Таким образом, фрау П. потеряла себя как взрослую женщину и мать. Родители лишили ее дееспособности, и она в конце концов сбежала, бросив сына, и переехала в город, чтобы начать новую жизнь, не оглядываясь на прошлое. Прошлое олицетворял собой Рихард. Мальчик потерял сначала отца, а потом и мать.
2.4. Влияние развода на отношение к ребенку
Вернемся к детям. Я уже говорил, что одной из двух причин обострения постразводного кризиса является неспособность многих родителей взять на себя ответственность за причиненную детям боль, со всеми вытекающими последствиями – отрицанием, приукрашиванием, умолчанием, обвинениями. Другую причину мы озвучили только что – это кризис, переживаемый матерью (родителем, несущим ответственность за воспитание ребенка). Эти проблемы не могут не влиять на отношения матери и ребенка, а от отношений «мать – ребенок» в свою очередь зависит, как малыш справляется с опытом развода. (Я надеюсь, перечисленных ранее трудностей, которые переживают разведенные матери, достаточно, чтобы не рассматривать сделанные нами выводы с точки зрения морально-педагогического осуждения.)
Экономическое давление и связанные с ним перегрузки приводят к тому, что разведенная мать уделяет ребенку, в среднем, меньше времени. Маленькие дети, до этого находившиеся с матерью, теперь вынуждены ходить в ясли, детский сад или большую часть времени проводить с дедушкой/бабушкой/няней. Школьники после обеда остаются в группе продленного дня или одни дома. Домашние дела тоже требуют внимания, и это приводит к тому, что мать даже в свободное от работы время меньше заботится о ребенке, чем прежде.
Психологические нагрузки, которым подвергаются матери, приводят к частым сменам настроения. В момент стресса обычные повседневные запросы детей могут вызвать у женщины ощущение, что к ней предъявляют чрезмерные требования. Например, ребенок раздражается или упрямится, желая что-то получить, медлителен по утрам, недоволен едой, ворчит из-за несостоявшегося визита на каток, отказывается мыть голову или чистить зубы и т. д. Недавно разведенные матери, как правило, слишком остро на это реагируют, легко срываются на детей, плачут или наказывают их, хотя раньше просто говорили «Да ладно!» или терпеливо обсуждали с ними проблему.
Частая смена настроения и раздражительность раскрывают поверхностные проблемы отношений матери и ребенка после развода. Агрессия (обычно скрытая) в сторону ребенка усиливается. Тому есть много причин:
♦ Будничные конфликты сильно раздражают. Как мы видели, время после развода особенно «конфликтное», ссоры могут быть даже по относительно безобидным поводам, потому что ребенок в это время предъявляет повышенные требования к матери, а мать из-за перегрузок не способна проявлять терпение и терпимость. Ссоры ведут к «агрессивной зарядке» обеих сторон.
♦ Важным фактором, позволяющим сдерживать агрессивность, является способность пап и мам понять ребенка, его желания, причины, по которым он что-то делает наперекор. Такое понимание – результат способности частично отождествлять себя с сыном или дочерью, вставать на его место. Понимающий родитель не упрекает ребенка за сопротивление, не злится, а помогает адаптироваться. Чем сильнее гнев, тем больше забот и проблем.
♦ Есть виды агрессии, напрямую связанные с разводом. Для многих матерей развод – это попытка начать все заново. Чем глубже в прошлом отпечаток неудачи, тем сильнее чувство гнева, стыда и т. п., которое связано с ребенком. Ведь он на протяжении всей своей жизни был «доказательством» материнского провала. С этим тесно связаны амбивалентные чувства и потребности таких матерей в отношении детей – ведь дети неизбежно напоминают своих отцов[48].
♦ Наконец, агрессия, связанная с лишениями и ограничениями, возникшими из-за детей.
Все эти виды агрессии обычно остаются неосознанными – чувство материнской любви и чувство вины, которые их вызывают, присутствуют одновременно. Они становятся катализатором «повседневного гнева», делают мать более раздражительной. Безвредные конфликтные ситуации усугубляются разными неосознаваемыми моментами. Например, Луис не хочет надевать пальто по утрам, когда нужно идти в детский сад, потому что ему нравится носить джинсовую куртку. Это связано с тем, что недавно, листая свою любимую книжку о медвежонке Тедди, мальчик обнаружил, что герой выходит из дома в джинсовой куртке. Луис постоянно отождествляет себя с героем из книжки, который тоже ходит в детский сад, ему также больно при падении и т. д. (идентификация, которую часто с пользой использует и мать, потому что медвежонок умеет умываться и чистить зубы[49]). Вполне безобидная ситуация, легко разрешаемая в зависимости от настроения и семейных традиций: можно поговорить о том, как холодно было бы медвежонку, если бы он зимой надел только джинсовую куртку, прямо как маленькому зайчишке (из другой книжки); можно взять с собой куртку на случай, если станет теплее, или предложить надеть ее после обеда на детской площадке. (Это маленькие хитрости, ориентированные на моментальную реакцию ребенка – его самоотождествление с медвежонком. Все это утешает, помогает избежать впечатления, что мать стремится показать свою власть.) Однако мать способна на такие действия, требующие не только времени, но и таланта, лишь в случае, если она может представить себя на месте ребенка, проникнуться ситуацией. Но мать Луиса воспринимает сцену так: «Луис знает, – думает она, – что на улице холодно, и мы опаздываем. И делает это намеренно, чтобы мне досадить. Я работаю целый день, значит, могу рассчитывать на каплю сочувствия. В конце концов, разве я много требую? Лишь надеть зимой пальто. Довольно! Он должен, наконец, понять, что не все будет так, как он хочет!» Ситуация заканчивается яростным сопротивлением Луиса, мать сердится и запрещает ему послеобеденную прогулку на детской площадке. У Луиса начинается истерика…
Они словно оба играют роли из разных пьес. Мать воспринимает поведение сына как неуместное, считает его черствым и властолюбивым, а себя чувствует невинной жертвой, которая имеет право на толику внимания. Она переносит переживания из неудачного брака на отношения с сыном, наделяет ребенка чертами характера бывшего супруга. Эта сцена пробуждает воспоминания о периоде, когда мальчику был год, а его мать чувствовала, что выпала из жизни, потому что ради мужа и ребенка отказалась от карьеры врача, о которой мечтала.
Описанная сцена подсказывает, какими будут эмоциональные состояния в будущих конфликтах в постразводный период. Подавленная агрессия матери по отношению к ребенку проявляется время от времени, когда мать чувствует себя опустошенной. Однако мысли вроде «Если бы я не родила ребенка…» или «Если бы пневмонию, которая была в два года, не лечили…» сопровождаются таким сильным чувством вины и стыда, что не могут стать осознанными. Чтобы справиться с агрессивными импульсами, нужен повод для их легитимизации. Отказ Луиса надеть пальто позволил матери проявить наполняющий ее гнев, минуя подсознательные агрессии.
2.5. Накопление страха и разрушение защиты
Конфликты между потребностями детей и требованиями родителей являются частью повседневной жизни, без них нет процесса воспитания. Дети зависимы, ограничены в самостоятельном удовлетворении своих потребностей и вынуждены рассчитывать на взрослых. Одна из самых трудных задач в жизни отцов и матерей – понять, как они, в сущности, ограничены и как часто у детей из-за родителей бывает фрустрация. У готовности дать детям все, что те пожелают, есть определенные рамки: соображения здоровья (не разрешать зимой носить любимые бальные туфельки), обеспечение безопасности (на улице надо держать ребенка за руку), экономические и социальные требования (утром нужно торопиться, вместо того чтобы поиграть; приходится расставаться с родителями, чтобы идти в детский сад или школу); уступки школьной системе, ограниченной и часто враждебной к детям (исполнение педагогически сомнительных требований к успеваемости рассматривается как основное задание в жизни ребенка с шести до четырнадцати или до восемнадцати лет); личные интересы родителей (дети какое-то время должны заниматься своими делами одни, рано ложиться спать, держаться подальше от супружеской спальни) и многое другое[50].
Из-за потребностей детей родители становятся агентами реальности, которую сами не создавали и видеть не хотели, но не могут ни обойти, ни изменить. В результате они рискуют слиться с враждебной по отношению к детям системой, а значит, будут рассматриваться как враги, а это уже угрожает стремлению ребенка быть любимым. При благоприятных обстоятельствах родители могут сохранить неизбежные ограничения и при этом позволить детям чувствовать свою любовь. Дети в этом случае примут реальность как она есть и не потеряют радость жизни. Конечно, в некоторых случаях сохранить баланс не удается. Развод нарушает этот баланс мощно и надолго. Потому что в это время ребенок предъявляет чрезвычайно высокие требования к родителям и, прежде всего, к родителю, с которым живет (обычно к матери): он всегда должен быть рядом; своим терпением и любовью он должен доказывать, что все страхи при разводе не имеют оснований и что жизнь продолжается. Ребенку нужна мать, которая воплотит в себе и материнские, и отцовские качества: любящая и в то же время надежная как каменная стена, способная защитить – не только от внешних опасностей, но и от саморазрушительных импульсов самого ребенка (ср. с. 51 и далее).
Однако большинство матерей после развода находятся в таком напряжении, что им нужны дети, которые ведут себя разумно и уравновешенно, не слишком требовательны и готовые сотрудничать. Мать и ребенок, таким образом, ждут друг от друга того, чего не могут друг другу дать[51]. Происходит нечто обратное ожиданиям: мать совершенно неспособна проникнуться интересами ребенка. А ребенок требует от нее участия как никогда прежде, за исключением, пожалуй, первых двух лет жизни.
Это противоречие дает начало постразводному кризису, следствие которого – изменение представлений ребенка о матери, изменение так называемой репрезентации материнского объекта. В ходе развода привычная картина уже дала трещину. Больше нет чувства безопасности, которое было у ребенка в течение первых трех лет жизни, чувства, что мать и отец всегда будут поддерживать, не оставят одного, потому что любят, даже если временно отсутствуют («постоянство объекта»). В голове у ребенка просто не укладывается, как «хорошая мама» отнимает у него отца, жестоко наказав за «злые» фантазии. Если в такой ситуации отношения матери и ребенка обостряются, появляется агрессия, то возникает опасность, что мать потеряет в глазах ребенка свои прямые материнские качества: способность его чувствовать и приходить на помощь, когда ему это больше всего нужно. Собственные проблемы матери, из-за которых она не в состоянии справиться с сыном или дочерью, приводят к тому, что ребенок перестает ее узнавать. Так в психологическом смысле подтверждается опасение, которое после развода было скрыто: после отца потерять и мать. Иначе говоря, как у Рихарда (с. 76 и далее), – ребенок чувствует, что утратил ту добрую женщину, которая была его мамой. Вероятность этого зависит как от ожиданий матери и ребенка в отношении друг друга, так и еще от одного важного обстоятельства. В период, когда в отношениях много конфликтов, мать и ребенок лишены возможности разрешать эти конфликты с помощью третьего лица – отца и мужа. Когда Кристиан ссорится с матерью, что случается редко, он злится. В таких ситуациях, как и у всех маленьких детей, у него складывается впечатление, что мать недостаточно сильно его любит. В такие минуты Кристиан не любит мать, и это нормально, ведь любовь и сознательная агрессия – чувства взаимоисключающие. (Взрослые знают, что злость улетучивается и освобождает место нежным чувствам: в один и тот же момент мы можем ощущать любовь или ненависть[52].) Когда Кристиан был зол на мать, он не хотел ничего о ней слышать и шел к отцу, бежал к нему, звонил ему или просто думал о том, что все решит с папой вечером. Такой «коктейль» из любви и объявления независимости от матери помогал мальчику быстро освободиться от гнева и отчаяния. Так же обстояло дело и с матерью – она имела возможность обсудить все с мужем. Через какое-то время все возвращалось на круги своя и было как до ссоры. Обращение к третьему лицу давало возможность восстановить пошатнувшиеся отношения, мальчик не оказывался побежден своей яростью и отчаянием. После развода ситуация изменилась: Кристиан злился на мать все чаще, но ему не удавалось заявить о своей независимости даже на короткое время, ведь отец больше не был доступен в качестве альтернативы и объекта защиты, и мальчик боялся остаться один. Матери тоже не хватало кого-то, кто мог бы помочь в разрешении конфликта, кто давал бы возможность отвлечься от тяжелых мыслей и с кем можно было бы обсудить свои переживания и проблемы.
Мать и сын, оставшиеся вдвоем, в моменты ненависти (при всей обоюдной любви) оказываются предоставлены друг другу. Любой конфликт превращается в реальную угрозу, потому что ребенок больше не может ненавидеть мать и не может позволить ей его ненавидеть. Чем более опасными представляются конфликты ребенку, тем меньше шансов их разрешить, тем больше накапливается разочарования и гнева. Этим объясняются экстремальные колебания – от любви, нежности и ласки, полного понимания и сочувствия до болезненных вспышек злости, откровенно враждебного отношения.
Если подумать об аффективных реакциях детей на новость о том, что родители расходятся или уже разошлись, и о конфликтно-разрешающей функции триангулярных отношений[53], можно заметить, какой глубокий смысл имеет продолжение отношений с отцом, даже если тот больше не живет с ребенком под одной крышей. На практике, однако, это выглядит иначе: порой отец «исчезает»; родители думают, что им нужна дистанция, и на время прекращают общение; иногда мать считает, что для ребенка было бы лучше не видеть отца довольно долгое время; что дети не могут воспринимать (а следовательно, не могут использовать) продолжающиеся отношения, потому, что впечатление потери становится подавляющим, или потому, что дети сосредоточивают свои агрессии и страхи, особенно страх возмездия, на отце и отказываются поддерживать с ним связь. Во всех названных случаях происходит резкий разрыв отношений с отцом, и ребенку остается единственная связь – с матерью. Даже когда встречи с отцом происходят регулярно, бывает, что заданная триада отношений «мать – отец – ребенок» оказывается омрачена новыми нагрузками, о которых пойдет речь далее (главы 9 и 10).
В качестве объекта психоанализ описывает предмет чувственного (либидинального) и агрессивного стремления субъекта. Под объектами подразумеваются личности, с которыми у субъекта есть отношения; частичные аспекты личности, такие как отдельные части тела или свойства характера (частичные объекты); любовь к себе (нарциссизм) – к объекту, который может быть ненавистен (это чаще всего является причиной депрессий); животные, вещи, действия или ситуации. Под репрезентацией объекта, или саморепрезентацией, понимается внутренняя, субъективная картина (имаго), создаваемая субъектом об объекте либо себе. Эти картины, редко одинаковые, охватывают сознательные и бессознательные представления, поэтому чаще говорят о множественности репрезентаций объекта, или саморепрезентаций. Наконец, психоанализ определяет объектные отношения как внутреннюю картину, создаваемую субъектом на основе отношений с объектом; субъективный пример этих отношений, сознательные и бессознательные представления, а также коррелирующие с ними фантазии. Объектные отношения также можно определить как отношения между репрезентациями объекта или саморепрезентациями. Объектные отношения разных людей, конечно, отличаются и меняются по мере психического и психологического развития.
Начало постразводного кризиса – потеря отца. Как я уже показал, это объясняет переживания большинства детей; пространственное отдаление отца, даже если контакт с ним сохраняется, характеризуется как потеря. Психологическая нагрузка после развода приводит, среди прочего, к росту агрессии в отношениях «мать – ребенок». В разгар кризиса образ матери, который есть у ребенка, теряет значительную часть характеристик, составлявших материнские имаго. С этой точки зрения дети действительно становятся сиротами.
Что это значит для дальнейшей жизни и развития ребенка, мы покажем на примере Стефании. Девочке было пять лет, когда родители развелись. На это событие она отреагировала стандартно – страхом за мать и гневом на нее; девочка обвиняла мать в том, что любимый папа нашел себе подругу. «Ты вечно ругалась», – упрекнула ее Стефания. «Хотя я только защищалась от невыносимого давления мужа, – рассказывает сама мать. – Он вел себя так же нетерпимо и отвратительно по отношению к Стефании, но, кажется, она забыла об этом!» Мать была глубоко обижена на дочь за упреки и отсутствие солидарности, не могла справиться с агрессией ребенка и собственной злостью, и все это вызывало разочарование.
После развода многие дети направляют свою агрессию на оставшихся доступными родителей, с которыми можно конфликтовать, а значит, и рационализировать в этих конфликтах свое поведение[54]. Развод пришелся на зенит эдиповой влюбленности Стефании, и она обвинила мать в том, что отец оставил ее. Отношения между дочерью и матерью обострились, что характерно для постразводной фазы. Разочарование и злость не давали осознать зависимость ребенка, его потребность контролировать мать (связанную со страхом потери). Она встречала девочку примерно такими словами: «А, теперь ты пришла… Но сейчас я не хочу!», или: «Сейчас ты хочешь, чтобы я была добра к тебе, но тебе не мешало бы раньше об этом подумать!» Ко всему прочему Стефания проводила в детском саду целый день, а не три часа, как раньше, поскольку теперь мать работала.
Психическое состояние Стефании после развода заметно ухудшалось. Опасение, что она рискует совсем потерять отца, подтверждалось: он не появлялся, и девочка сделала вывод, что в его уходе виновата мама. В воображении Стефании мама могла такое сделать, потому что больше не любила ее. Наверное, потому, что папа любил Стефанию больше, чем маму. Предположение, что мать больше не будет любить ее, как раньше, подтверждалось ежедневными ссорами, появился страх навсегда остаться со «злой матерью». Чувство вины росло, Стефания боялась собственного гнева и любви к отцу. Опасение, что мама однажды сделает выводы и отомстит – оставит ее одну, делало девочку все более «прилипчивой» и нетерпимой. Рыдания и крики раздавались каждое утро, когда мать уходила или оставляла дочь в детском саду. Стефания не верила, что мама вернется.
Страхи, вызванные разводом, скопились и превратились в обстоятельство, угрожающее жизни. Казалось, мир перевернулся – не непосредственно в момент развода, а из-за изменившихся отношений с матерью. И как у Манфреда и Катарины, система защиты Стефании стала постепенно давать сбои. Во время развода Стефания производила впечатление нормального ребенка, развитого по возрасту, более того, в ней отмечали то, что в психоанализе называется психическим структурированием: за первые три года жизни девочка научилась различать хорошие и плохие стороны, двойственные реализации объекта, то есть понимала, что ее родители имеют разные черты, и тем не менее была уверена в их любви и защите. Проектирование, рисование и игра давали ей возможность справиться с конфликтами влечений. Сами эти конфликты не были слишком угрожающими, к тому же смягчались способностью Стефании переходить от матери к отцу в рамках семейной триады. Таким образом, почвы для больших страхов не было. Но такое состояние внутреннего баланса у маленьких детей в значительной степени зависит от постоянства и устойчивости внешних обстоятельств жизни. Долгие разлуки, которые разрушают надежду на новые встречи, отсутствие любви и заботы могут поколебать постоянство объекта. Репрезентация матери становится все более «плохой», третьего в отношениях нет, все это ведет к усилению внутренних конфликтов. Стандартная защитная стратегия Стефании не помогала справиться с растущим страхом.
Описанная выше зависимость ребенка, его потребность контролировать, куда мать уходит, – лишь одна из сторон усиливающейся регрессии. Сбой в системе защиты активировал такие примитивные механизмы, как реализация и разделение. Стефания направляла свою (по собственным опасениям – разрушительную) ярость на мать, которая в результате становилась еще «опаснее» и «злее». В результате материнская фигура разделилась на «очень хорошую» и «очень плохую» мать, и хорошая все сильнее отдалялась, а плохая оставалась. Стефания начала вести себя по отношению к этому объекту так, как обычно себя ведут с врагом: она начала кричать на мать, ругать ее, бить, убегать и запираться. Кризис после развода изменил психическую организацию девочки, она за несколько месяцев стала совсем другой.
То, что случилось с Манфредом, Катариной и Стефанией, можно охарактеризовать как срыв защитной системы, причем у Стефании это не был внезапный острый срыв, это было скорее постепенное опустошение, в результате ребенок начал использовать механизмы преодоления конфликтов, которые характерны для более ранних этапов развития. Пятилетняя девочка начала преодолевать свои тревоги и напряженность психологическими средствами, характерными для двухлетнего малыша («возраст упрямства»).
2.6. Неудавшаяся регрессия
Частичные регрессии встречаются в поведении каждого человека, попавшего в трудную ситуацию. Их повседневные проявления – усталость, боль или болезнь. Когда в теле происходит разлад, взрослый мир, полный планов, дел и ответственности, отступает. Активизируется детское желание получить внимание и одобрение – потребность в добром слове, свежей постели, нежном жесте, чувстве безопасности. На людей, которые причиняют нам боль, мы тоже можем реагировать «по-детски» – мстим, интригуем или взрываемся, хотя очевидно, что это не работает. И мы надеемся, что все снова будет хорошо, когда напряженность исчезнет, а желания сбудутся. Мы празднуем Рождество, дни рождения и успехи, потому что праздники и поощрения дают нам чувство любви и подтверждение, что мы не забыты, – две вещи, которые, очевидно, нужны нам, чтобы соответствовать требованиям (взрослого) мира. Такие частичные регрессии у современных детей встречаются часто, бывают сильно выражены. Психологический возраст ребенок может менять по нескольку раз в день. Семилетняя Эльвира не желает чистить зубы, сопротивляется и ведет себя как двухлетняя. А через мгновение она уже помогает матери ухаживать за маленьким братом как большая девочка. Минимум раз в день она требует от матери, чтобы та взяла ее на руки и покачала, словно младенца, а потом строгим голосом делает замечания родителям за то, что те выбрасывают банку из-под огурцов в мусор, а не в контейнер для стекла. И, конечно, вечером мама или папа должны сидеть у ее кроватки и рассказывать сказку, пока она не заснет, прижав к груди игрушечного мишку, которому хранит верность с первого дня своего рождения. Это похоже на остановки на трудном пути – балансируя на грани социальной адаптации и становясь независимой, девочка хочет убедиться в присутствии надежного взрослого рядом, который готов прийти на помощь, когда это нужно.
Если нагрузки увеличиваются, «шаг назад» ради безопасности ребенок делает чаще, а движение вперед замедляется. Баланс возможен, только если объекты, на которые направлены регрессивные желания, чувства и ожидания, участвуют в процессе, готовы подыграть. То есть, если упрямство Эльвиры усиливает привязанность к ней матери и если та держит ее на руках и качает, словно младенца, а вечером сидит у ее постели, рассказывая сказки. Если этого не делать, регрессивные тенденции не находили бы разрядки, усложнялись бы, потому что «потеря предохранителей» всегда приводит к росту страхов. В случае Эльвиры, например, это страх, что ее любят не так, как младшего брата. В подобных ситуациях часто приходится наблюдать, как дети постепенно освобождаются от своих либидинозных желаний – желаний находиться на руках у матери, слушать сказку перед сном и т. п. Зато у них усиливаются агрессивные тенденции – упрямство, приступы гнева. Известно, что ребенок, который злится и кричит, может добиться от родителей больше, чем тот, который просит. Таким образом он открывает для себя – или заново открывает – применение власти как средство справиться со страхом.
Для постразводного кризиса характерно развитие нормальной (частичной) регрессии, которая дает отсрочку, позволяющую справиться с агрессивно-регрессивными стремлениями. Трагедия состоит в том, что чем больше ребенок, такой как Стефания, впадает в регресс, тем меньше шансов получить то, что так ему необходимо: убедительные доказательства того, что родители любят. Агрессивно-регрессивные усилия детей обычно не распознаются взрослыми как регресс, а следовательно, родитель не начинает вести себя заботливо и защищать. Только обратив внимание на глубинные внутренние процессы, можно было увидеть, что Стефания вернулась во времена представлений о разделенных объектах, к миру, подобному миру брошенного двухлетнего ребенка. Такой ребенок считает себя зависимым от незнакомцев («злых») и ведет себя соответственно. Со стороны трудно разглядеть отчаявшегося двухлетнего малыша в сердитой, почти шестилетней девочке. Конечно, Стефания проявляет свои физические и умственные способности, на которые регрессия не повлияла. Если двухлетний ребенок не хочет переходить улицу, он дрожит и кричит – Стефания убегает; когда двухлетний мальчик полон беспомощной ярости, он бросается на землю или бьется головой о стену – Стефания ругается на мать или бьет ее; двухлетний малыш пытается решить свои внутренние проблемы, сося палец, – Стефания все чаще мастурбирует. Мать подобное поведение пугает, и она пытается с ним бороться. Стефания же таким образом убеждается в том, что ее картина мира верна и что она окружена злыми персонажами, а добрые исчезли из жизни. Страх и растерянность девочки усиливаются[55].
Однако не только поведение объектов разрушает попытки победить страх путем регрессии. Дети используют функции своего эго, которые не подвержены регрессии, для служения регрессивным тенденциям, но некоторые зрелые части личности могут выступать против. Александру было шесть с половиной лет, и он находился в такой же глубокой регрессии, как Стефания. На его глазах объекты постоянно меняли свои свойства с «довольно хорошо» на «очень плохо». Тогда Александр начинал реветь и злиться, швырять попадавшиеся под руку вещи; его едва могли успокоить. Когда приступ кончался, у мальчика восстанавливалась ясность. Конечно, он знал, что у него одна мать, и она снова выглядела нормально – уже не было такого ужасного лица, как раньше, во время ссор. Собственные регрессивные действия и опыт теперь казались Александру странными. И не только это: он до сих пор идентифицировал себя с отцом, хотел быть большим и сильным, а мать должна была им гордиться, особенно сейчас, когда он стал единственным мужчиной в доме. Потом мальчик испытывал панику, он не знал, что он делает, и чувствовал жуткую ненависть к матери в такие моменты. Александру было стыдно, он не мог выносить сам себя. Мальчик спроецировал свое представление о себе на родителей и предположил, что отец будет презирать его, а мать разочаруется в нем. Это не давало выйти из регрессивного порочного круга. Когда мальчик, в дополнение ко всему, частично потерял контроль над своим телом и стал по ночам мочиться в постель, это уже был риск потери последнего чувства собственного достоинства. Применительно к родителям это означало потерять остатки любви[56].
На примере Магдалены и Стефана мы видели, как дети пытаются восстановить душевное равновесие после развода. Хотя методические гипотезы наших исследований не предполагают статистических выводов, на основе научносоциальных данных и моего собственного опыта я все же склонен сделать вывод, что Магдалена и Стефан относятся к меньшинству, а для большинства детей постразводный кризис – действительно критическая фаза. Вызывающие страх конфликты в отношениях матери и ребенка в данный период сверхдетерминированы, поэтому опасность перегрузки системы защиты очень высока. Гораздо выше, чем шанс, что родители помогут ребенку справиться с кризисом.