Дети Революции — страница 62 из 77

– В красном углу[305] поставлю, – довольно сказала беззубая старуха, пряча расписанную пастушками тарелку за пазуху душегрейки.

Дворянок, вопреки их ожиданиям, не терзали. Привязанные женщины тихо подвывали, глядя на тела мужской части семьи, сложенные тут же, на веранде. Взявшиеся за оружие при виде крестьян, застрелить они успели только горластую Аграфену, выскочившую из рядов, да ранить бобыля[306] Семёна.

В толпе имелись охотники с плохонькими, но ружьями. Отставные солдаты из тех, кто вернулся всё же в родную деревню, не пополнив в городе сословие мещан. Зайцевских смяли моментально, из мужчин рода служил только парализованный, престарелый Аркадий Фемистоклович, да глава семьи числился где-то во время Крымской.

– Да они не грабят, – с ужасом подумала старшая Зайцевская, – они… делят!

Грабёж идёт наспех, наскоро. Быстрей урвать да спрятать, пока войска не пришли. А тут – спокойная деловитость людей, не ожидающих кары от властей. Людей, делящих своё имущество.

– Не убивайте, родненькие, – в голос завыла Ираида Степановна, понявшая, что в живых их никто оставлять не собирается, – не убивайте! Оставьте нас живых с доченьками, мстить всё одно некому!

Крестьяне Теребеневки не прислушивались к женщине и похоже, просто не слышали. Так, шум природы.

– Что мы вам сделали? – Пыталась докричаться дворянка до крестьянских душ, – по совести всегда жили! Когда голод пять лет назад случился, мы кормили вас!

Молчание… только раненый Семён, уже перевязанный и причастившийся (единственный из присутствующих!) господским вином, остановился около Зайцевских.

– Сделали что? – Пьяненько переспросил он, подтащив к дворянкам кресло качалку и осторожно усевшись в него, – ишь ты, как в колыбели! Ловко придумано.

– Душа в душу жили! – Ираида Степановна попыталась поймать взгляд бобыля, уже забывшего о них, – кормили!

– Вы? Землицу, значит, мы пахали, а кормили вы нас? – Засмеялся Семён, – на барщине мы спину гнули да оброк платили, а кормили вы?

– Ну так земля наша! Самой Екатериной Великой предку моего мужа подаренная!

– Великой, – выплюнул бобыль, – Блудница Вавилонская, людей полюбовникам своим раздавала! От века свободные жили, землю пахали, а тут на тебе… рабы!

– За заслуги военные, – пыталась достучаться до пьяного разума мужика дворянка, приводя весомые, вбитые ещё в женской гимназии аргументы, – времена тогда такие, что без крепостничества никак. Ради единства государства…

Полыхнувшие бешенством глаза бобыля показали Зайцевской, что она несколько увлеклась. Аргументы, принятые в дворянских семьях за аксиому, немного иначе звучат для крестьян.

– Пока поместья в кормление[307] раздавали, да дворяне служили, мы ещё терпели. А после терпелка кончилась, – прошипел бобыль, – Много твой муж отслужил в Крымскую? Ась? А я вот вернулся оттуда калечный, спину согнуть не могу, век свой доживаю, никому не нужный. Сын твой служил? Нет… Батюшка у мужа твово? Сызнова нет. Только дед, да и то в гвардейском полку, а те известно как воевали – на танцульках. Ответвствуй мне, с какого ляда это ваше поместье? Землицу эту в своё время у наших прадедов отобрали, да вашим подарили. В солдатчину тоже мужики шли, не баре… Наша эта земля, наша от веку, по закону божескому и человеческому!

Бобыль задохнулся от гнева и некоторое время молчал. На худом его, испещрённом шрамами лице, дёргалась щека. Наконец успокоился и усмехнулся нехорошо, глядя как и другие – сквозь дворянку. Как будто её уже нет на этом свете.

– Вы не люди, – сказал он, вставая, – вы хуже жидов. Те хоть чужие народы грабят, а вы – свой по крови. Не люди вы, глисты.

Делили поместье почти три дня, разобрав даже кирпичи. В целости осталось только веранда с привязанными на ней женщинами. Несколько раз в день их поили из ведра и на этом всё. Без еды можно потерпеть, а вот унижение от опорожнения мочевого пузыря и тем паче кишечника на глазах у всех, терзало хуже голода.

Проникнувшаяся надеждой, что их всё же оставят в живых, Ираида Степановна поняла свою ошибку, когда к веранде начали сносить древесный мусор. Взвыв в голос, начала то проклинать крестьян, то обещать всяческие блага за освобождение.

Слушать никто не стал, сельчане обложили веранду обломками досок и щепками, после чего чуть в стороне разожгли костёр. Выборные от каждой семьи подходили туда с факелами и поджигали, после чего выстраивались молча вокруг веранды.

– За мово Ивана, – сказала пожилая женщина, глядя прозрачными глазами сельской святой сквозь Зайцевских, – которого ты в карты проиграл[308].

– За деда Пахома, коего твой дед запороть на конюшне велел, – вышел молодой парень с пробивающейся русой бородкой на скуластом лице.

– За мужа мово, Фёдора, которого ты в солдатчину сдал, – ещё одна пожилая женщина.

Люди всё выходили и выходили… У каждого из бывших крепостных имелись личные претензии к господам. Запоротые до смерти родственники, сосланные на каторгу[309], отданные в солдатчину, проигранные в карты. Были проступки помельче, вроде права первой ночи, коим баловался с дворовыми девками Зайцевский в молодости. Желать смерти всему роду есть причины у каждого присутствующего, да весомые.

Одновременно поднесли факелы к древесной куче и подожгли. Вой помещиц стал громче, хотя куда уж… Крестьяне стояли молча, глядя на былых господ и только крестились изредка, шепча молитвы. Ни у кого не дрогнуло лицо от жалости или ощущения неправильности поступка.

Жалости нет, но нет и пустого мучительства. Огонь быстро охватил положенные по краям сухие дрова, но осёкся на влажном мусоре в центре. Густой дым окутал Зацевских и всего через десяток секунд те сомлели, умерев быстро и в общем-то безболезненно.

Поглядев на разгорающийся костёр, крестьяне надели шапки и разошлись. Полевые работы почти закончены, но на полях осталась капуста и другие поздние овощи. Нужно подготовиться к зиме, поправить крыши домов и сараев, напилить дров.

А ещё помочь соседям. В соседнем уезде баре собрались в отряды и лютуют. Оружие теперь, слава Господу, есть. Значит, скоро не будет бар. Главное, навалиться всем миром[310].

* * *

Прорыв к Черняеву дался тяжело. Серьёзных гарнизонов на пусти Корпуса почти не попадалось, но попытки замедлить движение, дабы связать до подхода основных сил, противник предпринимал постоянно.

Поскольку марш проходил по разорённым войной землям Прибалтики и Польши, идти батальонам приходилось порознь, время от времени сходясь единым кулаком. Решение более чем сомнительное, но иного выхода Фокадан не нашёл.

Всё дело упиралось в недостаточность припасов, изначально недостаточных, а позднее и пролюбленных из-за нескоординированности отрядов. В маленьких городках нечего брать, а в больших, с серьёзными складами, стояли вполне серьёзные гарнизоны. Ввязываться в бои попаданец посчитал излишним. Имея на хвосте оклемавшихся англичан и неизвестное количество предателей, это попросту опасно.

Несмотря на проблемы, тяжёлый марш сделал доброе дело, к Черняеву Корпус подошёл куда более боеспособным. Проблемы ещё оставались, но теперь хотя бы батальоны стали серьёзными боевыми единицами и можно думать о сведении их в нормальные бригады.

Решил марш и проблему Глебы и других новобранцев, тяжело переживавших первые убийства. Монотонная рутина перехода, перемежаемая постоянными стычками, переправами и прочими буднями рабочих войны, сгладила впечатления, притушила их. Из яркого, кровавого пятна, навсегда засевшего в памяти и отражающегося на психике, убийства стали чем-то безусловно неприятным, но привычным, не вызывающем кошмаров и желания сунуть в рот ствол винтовки.

* * *

– … сам должен помнить, – коротко проинструктировал Фокадан секретаря, доросшего до начальника штаба, – ты ж примерно в таком возрасте воевать начал?

– Раньше, – с тоской сказал Риан, – сильно раньше… так что такие методы мне не помогли. Но ты прав, бордель и нажраться – самое то. Раз уж начал убивать, да ещё и первый бой таким ярким получился, то нужно клин клином выбивать. Авось и перебьют новые впечатления вкус крови на губах.

– Чистенькую главное, – ещё раз повторил Алекс, – разбитных красоток не нужно, а то будет ещё западать потом на всяких… Обычную найди, в меру молодую, в меру опытную. Ему хватит для первого впечатления.

– Да уж, – хмыкнул Келли, – как вспомню свой первый опыт, так вздрогну! Мне тринадцать, проститутке под сорок… и ничего, понравилось! Правда, какое-то время тянуло к женщинам постарше – всё казалось, что только они смогут дать мне то самое.

– А после? – Поинтересовался Алекс с болезненным любопытством, – отошёл?

– В колледже сестра одного из приятелей, та ещё… штучка оказалась, вылечила от дурной тяги к женщинам постарше. Так что найду подходящую, да проинструктирую должным образом.

Алекс кивнул, чувствуя себя на редкость неловко. В самом-то деле – сына, пусть и приёмного, да к проституткам! Жесть… А куда деваться-то? Оно и у взрослых психика после первого боя может пошатнуться, а у подростка четырнадцати лет и думать страшно. Тем более, Глеб в первом же бою сперва убил врага в рукопашной, а потом ещё и Гатлинг… Больше полутора сотен, в упор-то.

Нет пока психологов, нет! Даже психиатрия в зачаточном состоянии, ничего существенней смирительных рубашек, пользительных обливаний ледяной водой и экспериментов с электротоком, предложить не может.

Священники? Насмотрелся уже, получится на выходе этакий фанатик, молящийся по три часа в день и разговаривающий цитатами из Священного Писания. Батюшек, нежно любимых православными оппонентами, с коими сталкивался в интернете, как-то не попадались. Может, в двадцать первом веке они и есть, но в девятнадцатом всё больше чиновники, только в рясах, умеющие работать строго по шаблонам.