– Ты как это понял? – наконец спросил он. – По отметинам чернильных букв на других страницах в церковной книге?
В его словах звучало плохо прикрытое восхищение, и Арсений смог в душе с облегчением вздохнуть. Отгремев яростью, Эдгар Кристапович успокоился и готов был говорить. Но, по-прежнему не смея шевельнуться, Бриедис-младший продолжал стоять против стола с опущенной головой и лишь коротко кивнул, когда начальник повторил вопрос. Нигде он не терпел такого страха и унижения, как в этом кабинете в присутствии отца, ставшего его начальством, не мог и вздохнуть, слова молвить, не говоря о том, чтобы потереть ушибленное плечо и прикрыть оторванный воротничок мундира. Латунный поднос оказался довольно увесистым. А воротничок придется штопать самому.
– Григорий живет с мыслью, что ему двадцать три, он еще, в сущности, ребенок, – сквозь зубы выдавил Арсений, продолжая смотреть в ковер под ногами. – Неужели полиция позволяет такое гнусное вранье?
– А я говорил тебе не ходить в полицию, – сделал язвительное лицо Бриедис-старший, – место это именно что гнусное, и много здесь собралось гадкого, и за век не разгрести. Не слушал меня? Получай. Будешь жить с этим и со многим другим, не менее гнусным, и держать язык за зубами, пока я зубы твои вот этим самым кулаком, – Эдгар Кристапович поднял руку и страшно пригрозил ею, – не повышибал.
Упершись в подлокотники, он замолчал, глядя в сторону и громко сопя.
– Дело это – очень давнее, грязное, отвратное, – глухим голосом заговорил он, глядя не на сына, а куда-то в сторону. – Марк Данилов оказался последним развратником, его погнали вон из английского колледжа. Он вернулся в Ригу, поселился в родительском поместье, устроил там притон, соблазнил сестру, заставил приходского священника освятить их брак в церкви, сыграл на том, что Ева была на сносях. Потом родились Григорий и Ева. Когда родители хватились, оказалось поздно, вот-вот поползли бы слухи. Григория они взяли себе, а Еву забрал на воспитание друг семьи. Детям даты рождения нарочно изменили, чтобы потом не выяснилось, что они рождены были в кровосмесительном браке, чтобы судьбы им не сломать. Еве вычли четыре года, она росла хилой девочкой, поместья никогда не покидала, никто не заметил. А Грише приплюсовали шесть. Это уже было трудней скрыть, пришлось выдумать синдром Лорена, даже и не знаю, есть ли такой в медицинской науке. Но именно в 1876-м Даниловы какой-то круиз совершали, выбор дат был невелик. Мол, тогда-то Гриша и родился, на корабле, в океане, черт знает, чего они там напридумали. А почему с рождения его никто не видел – так это оттого, что его до девятилетнего возраста в Швейцарии лечили от выдуманного этого синдрома отсталости. В Швейцарии они там как свои уже стали, какую-то клинику облюбовали, в которой успели похоронить первенца. Никто особенно с расспросами никогда не лез, дело деликатное – коли дети убогие рождаются, такое лучше не замечать.
Сам губернатор, покойный Зиновьев, споспешествовал тому, чтобы упоминание о страшном позоре нигде не значилось. И церковную книгу лично я сам подчищал. Ишь, он по чернильным отметинам догадался, тоже мне, Пинкертон! Даниловы держали большие капиталы, имели родственные связи с губернатором Зиновьевым, было б страшным позором, если бы такая чудовищная история вылезла на свет божий. Поэтому богом тебя заклинаю, хоть в этом меня послушай! Не вороши прошлое. А Григорию придется остаться в неведении. Таков его крест. Оно лучше – жить изгнанником, чудаком, чем знать, что ты плод такого греха.
– Когда-нибудь все всплывет, – так же сквозь зубы и не отрывая взгляда от замысловатого рисунка ковра, который и ныне предмет его кошмарных сновидений, ответил Арсений.
– И пусть. Но не твоими стараниями. А теперь убирайся. И чтоб больше я не слышал, что ты роешься в грязном белье этой семьи.
– А что с лепрой? – воскликнул Арсений, подняв голову, ибо чувствовал, что натерпелся страху, но все зря. Так и уйдет, не добившись для Данилова никакого послабления в жизни, никакой помощи от полиции, представителем которой являлся, а значит, был ответственен за его горе. – Марк был болен лепрой, его не могли взять в армию!
Но вольность сына стала лишь катализатором очередной взрывной реакции отца. Бриедис-старший побагровел, как красная кровяная соль, и медленно стал подниматься, вырастая над казенным столом и хватаясь за латунный поднос.
– Вон! – заорал он.
Арсений резко надел фуражку, взял под козырек и с поджатыми губами вышел. Хотел дверью хлопнуть, но в последнюю секунду передумал, довольно было и того, что рукой вскинул без должного уважения в лице.
Некоторое время Арсений и вправду следовал совету отца, совершенно не зная, что предпринять и сердцем мучаясь за Данилова, но случилась странная история с убийством учительницы, служившей с ним в одной гимназии, а следом произошла кража отцовского револьвера и внезапное его обнаружение в портфеле Григория Львовича.
Бриедис не успел связать одно с другим и поразмыслить о связи этих событий, вернувших ему карт-бланш в расследовании дела Даниловых, как вдруг добавилось третье – во всем этом оказалась замешана Соня.
Слушая яростную тираду Данилова, прежде никогда не выходившего из себя, никогда с такой страстностью не нападавшего на людей, Бриедис впал в раздумья и даже не стал мешать тому отчитывать Соню, которая, скорее всего, опять попала в историю, как это ей было свойственно прежде, а гнев учителя имел вполне веские основания.
Все два года, что Арсений прожил в казенной квартире над полицейским участком, он ни разу не зашел в магазин Каплана, кроме того случая, связанного с убийством учительницы живописи. К несчастью, отец ему запретил и это: думать о женитьбе на дочке книготорговца. Эдгар Кристапович открыто заявил нерадивому сыну, что не желает Сонечке судьбы супруги полицейского-горемыки и неудачника.
– Увижу тебя на улице Паулуччи – лично расстреляю как политического преступника! Сфабрикую политическое дело, в котором ты будешь фигурировать бомбистом, и не подумаю прийти на похороны.
Но все же Арсений за Сонечкой приглядывал, может быть, даже еще зорче, чем за Даниловым. Смотрел, как та на глазах хорошеет, но сам не показывался, боялся отцовских угроз. Грех сыноубийства тот, может, и не взял бы на душу, но, когда приходил в особенную ярость, ставил под удар собственное сердце, в конце концов оно могло не выдержать. Арсений и без того доставил отцу слишком большое огорчение, чтобы лишним непослушанием испытывать его терпение. Кроме того, и Соня была еще юна для замужества. Вот окончит гимназию, а его самого в сыскное отделение переведут, мечтал Арсений, тогда можно пойти свататься.
Переждав праведный гнев Данилова, Бриедис выпрямился и скрестил на груди руки.
– Что за убийство, Софья Николаевна? – спросил он.
– Мое убийство! – продолжал кипеть Данилов. – Прошу вас обращаться ко мне. Я согласен ответить на все вопросы. Но прежде вам придется все же прочесть записи моей нерадивой ученицы.
Он раскрыл тетрадь девушки и судорожно стал листать, немилосердно комкая листы, отрывая края. Нашел, развернул тетрадь к приставу и, яростно постучав по странице, исписанной карандашом, вскричал голосом, который в конце фразы сошел на фальцет:
– Вам придется это прочесть!
Бриедис прикрыл глаза, болезненно вспоминая, как у него самого срывался голос в юности, а приобрел устойчивость лишь к семнадцати годам. Подавив вздох, он взял в руки Сонин дневничок, бросил на нее короткий извиняющийся взгляд и принялся читать.
Принялся читать, а губы разъезжались в непростительно широкую улыбку. Он сделал паузу, вернул лицу строгость, сжал зубы, опустил глаза к буквам и опять, углубляясь в сюжет, едва не стал давиться смехом, сам того не понимая, что причиняет боль обоим. Соня не могла понять, худо ли написано, а Данилов, верно, рассудил, мол, приставу смешно, что над учителем потешаются, как над Пьеро.
Но такое сочинение не могло вызвать иного впечатления.
Насилу Арсению удалось сохранить должный вид. Он дочитал с трудом, никак не мог собраться с мыслями, часто отрываясь от строк, бросал на Соню улыбающиеся взгляды, но в поле зрение ловя мрачное лицо Данилова, приходил в себя.
До такого могла додуматься только она! Мечтающая стать то сыщиком, то писательницей, то отправиться в кругосветное путешествие. Арсений всегда мягко отговаривал девушку, грезившую книжными приключениями, от романтических иллюзий, все чаще посещающих ее вздорную кудрявую головку. Но Соня лишь сердилась и называла Арсения мизантропом, вкладывая в это слово тысячи разных смыслов.
Подумать только, как, должно быть, допек ее бедный Данилов своими причудами, что она самолично вложила в его руку «смит-вессон». Вот уж кто настоящий мизантроп.
Тут еще одно удивление: откуда барышне знать, чем вооружены армейские силы империи? «Смит-вессон». Она ведь указала точное количество патронов в нем, правильно преломила ствол. А откуда она знает про ликвор? Все-то ее книжки.
Дочитав, Бриедис поднял на нее глаза и, перестав внутренне смеяться, вздохнул. Смешно лишь с виду, но в свете недавнего убийства такие записи могли бросить тень на барышню. А ведь ей осталось доучиться какие-то две-три недели до получения свидетельства.
– Объясните, пожалуйста, Софья Николаевна, что сие значит?
Она поднялась со стула, оправила фартук и, опустив подбородок к груди, громко, будто зачитывала поэму, сказала:
– Я приношу извинения, Григорий Львович. Больше такого не повторится.
– Уверен, что извинения будут приняты. – Бриедис перевел взгляд на Данилова, сидевшего мрачнее тучи. – Но я бы хотел знать, какое отношение имеет это сочинение к фразе, что Григория Львовича хотят убить?
– Позавчера я была у Григория Львовича дома, – выпалила Соня быстро, чтобы ее никто не успел перебить. – Вечером, после семи. Я хотела попросить вернуть мне мою тетрадку. Вернее, я пыталась догнать Григория Львовича, но не успела, шла следом от нашего магазина. Без дозволения я зашла в дом… в его дом. И там столкнулась с человеком ростом шесть футов и дюйма три на глаз. В правой руке он держал револьвер – я разглядела барабан. Возможно, ваш, Арсений Эдгарович, ведь «смит-вессон» уже был украден, и злоумышленник имел намерение застрелить Григория Львовича прямо из него. Я пряталась под лестницей и ненароком спугнула негодяя. Он ушел, а я убежала.