Отправились к кассам. Людей было много, бегали влево-вправо служащие, носильщики катили перед собой тележки, груженные узлами, чемоданами и корзинами. Шумной толпой мимо прошли офицеры Изборского полка, тучная дама в жакете со множеством оборок вела крохотную собачку на поводке, два комиссионера из Евангелического общества бросались от человека к человеку со своими брошюрами, у бочки с квасом скучал жандарм, медленно потягивая свой стакан и лениво озираясь. Многие были одеты в трикотажные и велюровые спортивные костюмы, ставшие с недавних пор столь популярными у мужчин. Это было утро дачников, спешащих в домики на Взморье, и тех, кто хотел отдохнуть в кургаузах Дуббельна и Майоренгофа, послушать концерты, принять грязевые ванны в Кеммерне на серном источнике или просто прогуляться в хвойных лесах у станции Эдинбург.
Соня купила билет и поискала глазами Григория Львовича. Тот зорко следил за девушкой, прислонившись к колонне. Выждав условленное время, подошел к кассе.
В «зеленом» вагоне пассажирского поезда, идущего в Динабург, они разместились друг против друга. Соня, делая вид, что совершенно незнакома с молодым человеком, опустившимся на скамью напротив, открыла роман «Кора» и принялась перечитывать про любовь почтового служащего, на этот раз на английском, ловя себя на мысли, что давно не брала в руки книг, написанных на языке великого Шекспира. Зачитанные до дыр Вальтер Скотт, сестры Бронте и Диккенс не шли в общий счет.
Когда поезд тронулся, она перенесла взгляд к окну. Дорога лежала через Московский форштадт. Поезд, стуча колесами, набирал скорость, в окне пронеслись угрюмые постройки заводов и полотно кладбища, а потом они выехали за город, пейзаж стал скучным, Соня вернулась к чтению. На некоторое время она провалилась в книгу и вздрогнула, когда Данилов внезапно что-то пробормотал.
– Что? – переспросила она.
– Эти Синие сосны стоят на развалинах орденской тюрьмы замка Кокенгаузен, – повторил тот, говоря словно в никуда. Он сидел, прислонившись к окну, руки его были скрещены, в лице тяжелые раздумья. Соня бросила короткий взгляд исподлобья, помня о принятом решении тщательно скрывать, что они едут вместе. И без того сидящая на скамейке через проход высокая сухопарая дама в пенсне и с блестящими букольками одарила ее многозначительным взглядом при входе в вагон, заметив, что барышня едет одна.
Услышать их не могли, скамейки Сони и Данилова были предоставлены им целиком. Теснить барышню никто не решился, а Григорий Львович выглядел без фуражки растрепанным и подозрительным в своей учительской тужурке будто с чужого плеча – на учителя сегодня он походил еще меньше, чем прежде, поэтому, видно, с ним рядом ехать никто не решился. Таким образом, они сидели почти одни, если можно так сказать о паре, сидящей друг против друга в вагоне, заполненном наполовину.
– Вы знали, что Синие сосны стоят на развалинах Кокенгаузена? – Учитель не переменил позы. – На той части, где была тюрьма.
– С чего вы это взяли?
– Вчера я был в музее.
Лицо Сони расплылось в подобии саркастической усмешки, которую она тотчас поспешила спрятать за книгой.
– И в библиотеке Общества любителей истории и археологии Прибалтийского края, – продолжил Данилов. – Синие сосны… О них при мне никогда ничего не говорили. Я слышал только, было старое поместье, но его продали. Но когда-то давно родители давали добро на археологические раскопки в нем. Там под домом огромная каменная тюрьма, в которой, возможно, были заключены архиепископы Иоанн II и Иоанн III, а пленный Сильвестр Стодевешер и вовсе умер в цепях. Вы читали Хроники Генриха Латыша?
– Нет. – Соня уже не улыбалась, желая понять, куда клонит учитель.
– В «Рижском вестнике» опубликован перевод. Том первый. Страница шестьдесят пятая. В третьей части его говорится об истории Кокенгаузена. Это был орденский замок. Помните, я вам рассказывал об Ордене меченосцев, который был основан в Риге во времена, когда Лифляндская губерния звалась Ливонией?
Соня не ответила, опустила глаза в смятении, через минуту вновь поглядела на учителя, тот даже не пошевелился и смотрел уже сквозь нее, но взгляд его был странным, пронизывающим, ни упрека в нем не было, ни недовольства, а какая-то тяжелая неподвижность. Соня подумала, он сейчас отчитывать ее начнет, что она не слушала урока, но ошиблась. Данилов был погружен в какие-то свои думы.
– В дни Реформации рижские епископы, – начал он голосом оракула, когда поезд загромыхал по железнодорожному мосту через реку Огре, – оставив Ригу, переселились в Кокенгаузен, архиепископ Линде отстроил каменную стену, широкую и крепкую, превратив замок в город. Здесь умер последний рижский архиепископ. Здесь был Иван Грозный, поляки, шведы, чума. Кокенгаузен громили, возводили вновь, разоряли и опять отстраивали, в конце концов, курфюрст Саксонии Август Второй Польский повелел его взорвать. Лет шесть назад часть руин занял Левенштерн, отстроил величественный дворец и парк, которые привлекают множество туристов. Но почему никого не привлекают Синие сосны? Почему о нашем поместье лишь одно упоминание… в никому не нужной библиотеке любителей истории и археологии Прибалтийского края. Эти земли были заняты тюрьмой, они пропитаны кровью, слезами и страданиями. Ее почва – это тлен и кости.
Соня смотрела на учителя с печалью.
– Что там, за каменной стеной? – продолжал Данилов. – Кто там? Кто этот Тобин? Кто мисс Тобин? А может, она живет в заточении? В тех страшных подвалах, схемы которых я вчера изучал? А вдруг она потеряется в них?
– Не фантазируйте, Григорий Львович, страшного, – вырвалось у Сони.
– А вдруг эта таинственная мисс Тобин и есть моя сестра?
Соня уже думала об этом, но только не решалась начать разговор. И уже имела маленький план на счет таинственной мисс Тобин.
– А давайте напишем ей письмо? – воодушевленно воскликнула она.
– Какое письмо?
– Самое настоящее! – Оглянув вагон, Соня наклонилась ниже к учителю и зашептала: – Вы не знаете ее имени, значит, так и пишите: «Таинственная незнакомка, позвольте к Вам обратиться с приветом…»
– Вы шутите, Софья Николаевна? – Данилов отпрянул к спинке скамейки, сделав недоуменные глаза.
– Нет, что вы, Григорий Львович, нет. – Она нырнула рукой в ридикюль и вынула из его недр карандаш и записную книжку. Вырвав из нее листок, протянула учителю «Кору» Жорж Санд, листок и карандаш. – Напишите ей! Мы вложим записку в эту книгу, и она непременно ее прочтет. Она много читает, папенька едва успевает собирать для нее заказы.
Григорий Львович неуверенно взял в руки письменные принадлежности и положил их на колени, приготовившись.
– Что… что мне ей сказать? – Его рука, сжавшая карандаш, слегка дрожала.
– Пишите так, словно обращаетесь к своей сестре.
– Ох, разве это позволительно? – Учитель замер на мгновение, но нагнулся и стал что-то старательно выводить. Через минуту он скомкал лист и попросил у Сони еще один. Скомкал и его. Соня милостиво снабжала его бумагой, пока на пустом месте рядом с Григорием Львовичем не образовалась целая гора смятых листков, а Сонин блокнот значительно не опустел; в книгу наконец была вложена записка.
– Прочтите, если хотите, – проговорил учитель, возвращая «Кору».
– Что вы, что вы, это личное, какое я имею право?
Они промчали станции Рингмундгоф и Ремерсгоф, похожие друг на друга как две капли воды, вскоре показался холмистый пейзаж и утопающая в деревьях, опушенных весенней зеленью, станция Кокенгаузен. По одну сторону железнодорожного полотна далеко в облаках виднелся холм Гайзиньш, точно спина древнего великана, по другую распростерся зеленый ковер парка пышного имения Левенштернов, блестели на солнце кресты на колокольнях церкви Петра и Павла и шпиль лютеранской церкви. А вдали простерлись развалины стен замка, озаренные каким-то волшебным перламутрово-золотым с вкраплениями серебра сиянием – то преломлялся утренний свет в водах Двины и Перзе.
Выйдя на перрон, Соня уверенным шагом направилась аллеей через парк, на самом деле устроенный самой природой, но заботливыми усилиями рук человеческих сохраненный. Красивые беседки и павильоны, множество скамеек, подметенные дорожки терялись в аккуратно стриженных кустах, цветочных клумбах и деревьях. И не скажешь, что когда-то здесь со звоном ударялись друг о друга мечи немцев и древних ливов, неслись вскачь на конях рыцари в белых плащах с красным крестом на груди, а благородный Теодорих, основавший Орден меченосцев, шел со знаменем Пресвятой Девы в руках.
Над парком на меловой скале, бывшей тоже частью замка, возвышались грозные развалины орденских времен. А за мостом через ров сразу в соснах пряталась высокая каменная стена другого имения. У Синих сосен был яркий сосед. Усадьба Левенштернов лежала на равнине, которую не зря звали Ливонской Швейцарией, такой она была удивительно живописной, вид на нее открывался прямо со станции. Достаточно было пройти версту, чтобы попасть в парк. Имение Даниловых лежало на камнях у кладбища по другую сторону скалы в отдалении от парка. Иные считали стену продолжением развалин, обходили ее кругом от берега одной реки до берега другой и, не найдя ворот, уходили. Ворота располагались ниже, приходилось спускаться по петляющей тропинке, когда-то бывшей широкой грунтовой дорогой, по которой мог проехать экипаж к подъездной аллее усадьбы. Тропинка приводила к крохотному водопаду, там Перзе была порожистой и начиналась полоса сосен таких густых и темных, что прозвали их, уж неизвестно по каким правилам здравого смысла, синими.
Данилов восторженно оглядывался, следуя за гибкой и ловкой Соней, оступался и дважды чуть не подвернул лодыжку. Дорожка была каменистой, и видно, что совершенно нехоженой. Тобин жил как отшельник, допустив кругом запустение, чем-то напоминая в этом самого Гришу. Но внутри усадьба была вычищена не в пример дому на Господской, а крепкие дубовые, окованные железными пластинами ворота с той стороны охраняли два гладкошерстных породистых добермана. При приближении пары незнакомцев к воротам они сначала притихли, должно быть принюхивались, было слышно, как они протяжно, свистяще дышат за плотными дубовыми досками, а потом воздух сотряс грозный лай.