Прозектор после вскрытия объявил, что крови в теле Камиллы было так мало, что при ударе шила в печень она могла быть уже мертва или умирала.
Проклятая версия с «Дракулой» Брэма Стокера, которую предложила Соня, так въелась в голову пристава, что пришлось пойти в лавку Каплана и купить роман. Как Данилов невольно заставил Арсения перечитать «Илиаду», так Соня стала невольной причиной того, что пристав вновь взялся за беллетристику, увлечение которой оставил в далекой юности. Но была в этом и своя польза. Он уже два года не практиковался в английском, хотя в Николаевской академии Генерального штаба сдал предмет на «весьма удовлетворительно»[3].
Прочитав «Дракулу», Арсений призадумался. Мистическое повествование о вампирах было передано автором удивительно живо, невозможно было сказать, что речь шла о вымышленных людях, а переживания их и страхи язык не поворачивался назвать фантазией. Может, потому все таким показалось Соне в этой книжке живым, что роман был написан эпистолярным манером и представлял собой выдержки из дневников и писем?
Стряхнув остатки впечатления и отбросив всякие мысли о возможных параллелях с историей адвоката, попавшего в плен трансильванского вампира, он отправился на место преступления. В здание Латышского общества по Паулуччи, 13.
В утро понедельника труппа репетировала «Фауста» Гёте, которого уже неделю давал по вечерам Латышский театр. Участкового пристава препроводили в зал. На сцене стояли несколько актеров и актрис, одетые просто, они отыгрывали сцену у колодца с Гретхен и Лизхен.
– … награждена! На шею парню вешалась она: на все гулянья с ним ходила, с ним танцевала и кутила; везде хотела…[4]
Молодая светловолосая актриса, игравшая Лизхен, поймала взглядом движение у дверей, оборвала речь на полуслове и замерла.
Актеры, сидевшие в партере на первых рядах, поднялись, ибо сторож на латышском объявил о приходе полицейского. Бриедис был наполовину латышом, а таковых на чиновничьих постах в управлении города находилось немного. Рига прежде была городом немцев, нынче – русских. Латышской Рига была лишь местечково – в здании Латышского общества, например. Режиссер и директор театра Екабс Дубурс тотчас поспешил протянуть руку, за ним последовала немолодая, но с серьезным волевым лицом актриса, игравшая Гретхен, оказавшаяся выше пристава на голову, хотя рост того составлял шесть футов без малого.
– Даце Акментиня, – представилась она, по-мужски пожав руку Арсению, да так крепко, что полицейский, прослуживший три года в пехотном полку, невольно вздрогнул.
Актриса оказалась ярой представительницей того самого движения женской эмансипации, каким так восхищалась и сторонницей коего считала себя и Соня. Бриедис сдержался от чувства неприязни в лице и наклонил голову, приветствуя актрису. В конце концов, это ее дело – быть эмансипанткой. Бриедиса волновали убеждения не всех женщин, только Сонечки. Дай бог та не станет ярой активисткой с рукопожатием Ахилла и выражением лица Ильи Муромца.
– Мое настоящее имя – Доротея Штейнберг, – молвила по-латышски Даце, продолжая сжимать в тисках ладонь пристава. – Я не каждому открываю эту маленькую тайну. Я знаю, зачем вы сюда пришли. Из-за смерти Милы.
Сердце Бриедиса невольно дрогнуло. «Мина – Мила», – пронеслось в голове. «Черт, Соня, – сказал он себе, – твой «Дракула» просто как гвоздь в мозгу!»
– Да, вы угадали, я явился для более детального дознания.
– Тогда мне есть что вам сказать. В вечер убийства я была сама не своя, не смогла и пары слов связать по делу. – Она повернулась к директору и попросила разрешения отойти в фойе.
– Мы были хорошие подруги. Она ходила на все мои спектакли, – начала Даце-Доротея, вынув длинный мундштук и заправив в него тонкую папироску. – Она искала в толпе лица. Вы же понимаете, «художник», – сделала актриса акцент на мужском роде этого слова, произнеся его по-русски, – это наблюдатель, искатель, поэт и охотник за прекрасным. Она писала грифелем в своем альбоме: делает три наброска, бросает, если не выходит, но если получалось, то сразу. Вы видели ее работы?
– Мельком, – ответил пристав, мысленно отругав себя, что отправил на квартиру к художнице безответственного Гурко, который, как оказалось, не доносил до начальства некоторые сведения и документы.
– Посмотрите внимательней. Возможно, она писала и «его» портрет…
Бриедис насторожился – Даце опять сделала ударение, вновь сойдя на русский. Казалось, она говорила по-латышски нарочно, чтобы подчеркнуть свою позицию, а русский для нее был языком выражения особенных смыслов. Доротея Штейнберг закончила русскую гимназию, и когда объясняться на латышском становилось сложно, она обращалась к языку своих учителей.
– Год назад, поздней весной, почти летом, она вдруг переменилась. Стала такой… парящей, воздушной. Потом эти наряды, украшения, исчезновения. Словом, влюбилась. – Акментиня протянула Бриедису коробок, каким-то чрезмерным, фривольным движением головы попросив огня.
– Кто был тот счастливчик? – спросил пристав, чиркнув спичкой.
– Этого никто не знает. – Даце наклонилась прикурить. – Но человек этот очень и очень une personne importante[5]. Ходили слухи, что Суровцев, но тот умер, и все невольно ахнули, ведь она и бровью не повела, когда объявили прошлой осенью о кончине губернатора.
– Вы говорите «все». Вся ваша труппа водила знакомство с Камиллой Бошан?
– Она была членом художественной комиссии, здесь же, в здании, невольно пересекались, были знакомы, встречались на мероприятиях. В общем, да, она водила с нами со всеми крепкое знакомство, а Берта, которую все знают под именем Граудиня, даже позировала ей обнаженной.
– Значит, Камилла часто бывала в этом здании?
– Часто. Она ведь только на четверть француженка, ее бабка жила в Париже. А так Мила, – актриса выпустила густую струю дыма в сторону, – душой была чистая латышка и очень болела за латышскую культуру города и латышский язык.
– Кто тот человек personne importante, который, по вашему мнению, вскружил ей голову летом прошлого года?
– Никто не знает, она не признавалась даже в том, что у нее кто-то был. Правда, последнее время много случалось разговоров о вас… Но не обижайтесь, дорогой пристав, в вас влюблена она не была, просто искала человека, за которого быстро и удобно выскочить замуж. Последние несколько недель она болела, и с ее таинственным покровителем имелся разлад. Она так ничего и не рассказала мне, своей подруге. Я могу лишь судить о том, что видела по ней, по ее манерам и поведению. Она вела себя как человек, внезапно осознавший ошибку и отчаянно пытавшийся ее исправить.
– Хорошо. – Бриедис вынул книжку и сделал пару отметок. – Во сколько началось представление в четверг 23 мая?
– Как всегда, в восемь вечера. Спектакли начинаются в восемь, если день будний. В выходные – в семь, по обыкновению.
– Вы отметили, где Камилла сидела в зале?
– Да, я всегда ищу ее глазами, прежде чем бросаю первую реплику. Это своего рода ритуал.
Бриедис сдвинул брови, заподозрив актрису в неестественном влечении к художнице.
– Выходила ли она в течение спектакля?
– Во время антракта. Но… – актриса призадумалась. – Во второй части я слишком отдалась игре. Я не знаю, вернулась ли она. Спросите у Дубурса, он играет Мефисто, может, заметил.
Директор Латышского театра очень серьезно отнесся к вопросам пристава, он тоже имел привычку исподволь, когда не было реплик, наблюдать за партером и амфитеатром. Камилла в тот день была одета необыкновенно нарядно: шикарное черное с белой грудкой платье, на голове крохотный цилиндр из белого атласа с черной вуалью, прикрывавшей лоб.
– И белый цилиндр сей, – Дубурс подчеркнул, – был как маяк, постоянно притягивал взгляд.
Режиссер поведал, что Камилла вернулась с антракта в сопровождении кого-то одетого в темное, непонятно, мужчина то был или женщина. На словах «О стыд! Гермафродитом теперь, пожалуй, будут звать меня!» они стали протискиваться к своим местам, а когда менялись декорации, выезжали горные ущелья, лес, скалы, ее цилиндр на мгновение был заслонен фигурой мужчины в черной визитке, потом цилиндр появился вновь. Дубурс стоял сбоку сцены и видел это только потому, что в ожидании смены декораций невольно задержал взгляд на головном уборе художницы, отражавшем свет софитов и будто даже жившем своей собственной жизнью и сиявшем впотьмах внутренним электричеством.
– Невозможно было не замечать этого белого предмета в темноте партера. Это только кажется, что впотьмах зрители – безликая масса, на самом деле часто приходится отвлекаться на множество разных деталей, – говорил директор театра. – Когда все актеры пошли на поклон, зрители, аплодируя, встали, Камилла не поднялась. Ее цилиндр исчез, его загородили люди, сидящие в первых рядах. О том, что она осталась на своем стуле мертва, мы узнали спустя час. Не сразу заметили ее сидящей в зале. Да и причину смерти, кроме ее смертельной бледности, не сразу нашли. Ее талию обвивал плотный пояс из черного атласа, из него на целый дюйм торчал штырь, сказали потом, что это сапожное шило без ручки. Человек, который сделал этот удар, хорошо знал, где располагалась печень, ибо попал аккурат в нее. Да только ни кровинки не пролил.
– Спасибо. – Бриедис хмурился, в очередной раз услышав деталь, заведшую расследование в тупик. – Сколько идет спектакль?
– Два часа с лишком, почти три.
– Кто может показать мне все здание Общества? Все комнаты и закоулки.
– Я, если позволите. – Дубурс изящно склонил тщательно причесанную черноволосую голову и, сделав актерам знак ждать, жестом предложил приставу идти первым.
Но осмотр коридоров, лестниц, залов, помещения ресторана, Видземского общества взаимного кредита и насчитывающей ни много ни мало две тысячи томов библиотеки, знакомой приставу и отпертой для него специально, ибо она принимала посетителей лишь по средам и воскресеньям, не дал почти никакого результата. Все входы-выходы были открыты, за исключением одного, при них не всегда находились сторожа. И Камилла легко могла покинуть здание через любую дверь и спокойно вернуться.