Поэтому Арсений и тянул с тем, чтобы открыться помощнику с делом Камиллы, хотя тот был опытен и помог бы советом. Даже сейчас отчего-то язык не поворачивался рассказать этому сорокалетнему, уже успевшему получить первые седины бывшему офицеру, с его безразличным лицом и вечными наставлениями не лезть куда не следует, о сбежавшем из лепрозория Данилове, лишавшем жертв крови в надежде на излечение.
Почтового служащего отвезли в морг, прозектор подтвердил догадку пристава о цианистом калии. Молодой человек всыпал себе пригоршню в самое горло – этого хватило на быструю смерть.
В мысли пристава закралось нехорошее подозрение.
В его части уже дважды совершалось неприкрытое преступление. Сначала украли его «смит-вессон», потом билет, что мог сделать кто-то из присутствия, а теперь внезапно покончил с жизнью юноша, пришедший повиниться. Если выяснится, что за всем стоит полицейский чин, то Бриедису опять лишь заткнут глотку.
Притихший, уставший сражаться в одиночку с преступными миром города, пристав готов был опустить руки. Когда силы покидали Арсения, а душа требовала отдохновения, ноги несли в лавку Каплана. Как там Соня? Благополучно ли сдала выпускные экзамены? Получила ли наконец «Свидетельство на звание домашней учительницы»?
Был вечер воскресенья, Паулуччи гудела гуляньями ввиду близкого расположения Верманского парка, летом превращавшегося в настоящий улей.
Хозяин лавки встретил пристава за прилавком, приветливо поинтересовался о здоровье, спросил, как заживает ранение. Вечно погрязший в составлении ведомостей, в сортировке заказов, прятавшийся за стопками книг, в очках, на стеклах которых лежал толстый слой бумажной пыли, Каплан с готовностью поддерживал любой разговор.
– Сонечка обрадовала нас отличными результатами. Удалось все же ей закончить с золотой медалью, по всем предметам – «весьма удовлетворительно». Спасибо Григорию Львовичу, он ее наставлял до самого последнего экзамена, математику подтянул, грамматику. И не хочет принимать благодарностей!
Бриедис выдавил слабую улыбку:
– Где же Софья Николаевна? Отчего не выходит сегодня встречать посетителей?
– А она вновь в Синие сосны отправилась. На этот раз заказ собрался быстро, никаких редких изданий мисс Тобин не просила, книжки нашлись тут же, у нас на полках. Теккерея ждать пришлось два дня, а в остальном все случилось быстро.
Бриедис полез за часами в карман.
– Отчего же ее до сих пор нет? Дневной поезд прибыл два часа назад…
– Она сказала, что будет писать пейзаж речки тамошней, Перзе. В память об убиенной учительницы живописи. В гимназии к вручению свидетельств хотят сделать выставку работ ее учениц.
Бриедис стоял будто громом пораженный, чувствуя, как краска отливает от лица. Только он отвлекся, делом занятый, как эти два пинкертона успели ввязаться в историю.
– Чем же не подошли Сонечке пейзажи где-нибудь поближе? – сквозь зубы процедил пристав. – На нашей городской набережной есть места не менее живописные.
– Там развалины старинной крепости, – перебирая стопки книг за прилавком, беспечно отвечал Каплан. – Вы не переживайте, она с Григорием Львовичем, у них что-то вроде исторической экскурсии.
– Что ж… – неведомо откуда черпал Бриедис спокойствие. «У них с Григорием Львовичем что-то вроде экскурсии!» – Что ж, прекрасно.
– Вечерним поездом они вернутся.
– Может, надо встретить? Ведь поздно, ночь близится.
– Я был бы бесконечно признателен. – Книготорговец снял очки и потер глаза пальцами. – Заказов столько, сам не успеваю-с.
Пристав откланялся и, звякнув колокольчиком, вышел на улицу. Солнце село, фонарщики засветили фонари, Паулуччи лучилась огнями до самого Верманского парка, тот сиял еще ярче, представляя собой облако света, извергающее стрелы музыкальной какофонии – в парке давали какой-то концерт. Виляя в толпе, как конькобежец, мимо прохожих, проплывающих экипажей Бриедис поспешил на станцию Риго-Динабургской железной дороги.
Когда поезд из Динабурга, стуча колесами и сотрясая платформу, рельсы и все вокруг своей стремительно приближающейся тяжестью, остановился, Бриедис с волной носильщиков, железнодорожных служащих и встречающих понесся к краю перрона. Он крутил головой туда-сюда, выглядывая в свете вокзальных фонарей парочку любителей приключений, смотрел поверх голов, забегал в вагоны. И тут, в очередной раз соскочив со ступеньки пустого вагона на платформу, Бриедис увидел светлое лицо Данилова под твидовой кепкой. Григорий Львович от подбородка до колен был застегнут в твидовое пальто, в руках он нес деревянный прямоугольный ящичек на ремне, в котором, скорее всего, лежал фотоаппарат. Рядом вышагивал мальчик в знакомой шляпке-канотье, в короткой курточке и панталонах, он нес под мышкой мольберт, через другое плечо перекинул сумку, видно, отягощенную холстом, красками, кисточками и палитрами.
Не узнать Соню по ее большим глазам и вздернутому носу, покрытому веснушками, было нельзя. Из-под канотье выбивались черные кудри, которые она заправила под тулью. И еще этот костюм из гардероба эмансипантки. Женщины нынче все чаще щеголяли в брюках, ездили верхом в мужском седле, передвигались на велосипедах, а брючный костюм называли громким «для езды на велосипеде», еще и котелки, бывало, надевали. Арсению это все совершенно не нравилось! В его понимании Соня выглядела как дворовый мальчишка, а вовсе не как дама на велосипеде. Небось решили устроить на Синих соснах слежку. И судя по этим сияющим, возбужденным и раскрасневшимся лицам, фотоохота прошла успешно. Бриедис никогда не одобрит ее стремление быть сыщиком, никогда, даже если бы она могла стать вторым Аланом Пинкертоном[6] или Иваном Путилиным[7]. И он не понимал, как в этом своем упорном суждении походил на собственного отца. Им двигало лишь слепое желание защитить, оградить от бед. Сколько неприятного, гадкого он успел хлебнуть на полицейской службе, ей было неведомо, она наблюдала работу сыщика лишь по романам и повестям из своих книжек.
Бриедис грозно двинулся наперерез и, скрестив руки на груди, встал перед ними так, что оба едва об него не стукнулись.
– Ой, Сеня, – пискнула барышня Каплан.
Данилов, все же наткнувшийся на плечо пристава, поднял голову – поймал гневный взгляд полицейского чиновника и тут же ее опустил, возвращая на макушку слетевшую было кепку.
– Арсений Эдгарович, когда вы узнаете, какой материал мы отсняли, вы нас простите, – сказал он твердо, но обращаясь к сапогам полицейского чиновника и по-прежнему не смея смотреть в его лицо.
– Да, Сенечка! Теперь мы наверняка сдвинемся с мертвой точки, – подхватила Соня, подтягивая тяжелую сумку на плечо, а потом приподнялась на цыпочках и, прикрыв рот рукой, добавила чуть тише: – Из этих ворот выходили люди и снова входили, мы с Гришей все фотопластинки израсходовали, которые имелись у него в запасе, а это…
Соня перевела на Данилова вопросительный взгляд.
– Пятнадцать штук, – подхватил тот. – Больше не было, к сожалению. Маменька у меня фотографическим искусством занималась, вот я и решил, что «Моментальная камера Аншютца» как раз пригодится.
– Вас могли увидеть, вас могли поймать, – процедил сквозь зубы пристав. В памяти возник образ мальчишки в крылатке, бившегося в предсмертных судорогах.
– Ну не поймали ведь, – сделала Соня извиняющееся лицо.
Они не знали, во что ввязываются. Он сам не знал, во что был ввязан!
– Вы хоть фотографировать умеете? – презрительно бросил Арсений, вспоминая, как долго последний раз возился с пресс-камерой в присутствии, чтобы настроить ее для поездки в Кокенгаузен.
– Я прочел несколько книг по фотографированию, какие нашли мы Соней, – гордо заявил Данилов, на сей раз открыто, даже с вызовом, взглянув Бриедису в лицо. – И журнал «Фотограф-любитель» за прошлый год. А в «Британском фотографическом журнале» за 8 сентября 1871 года мы нашли, как с помощью бромжелатина напечатать отснятые пластинки. Так что мы подготовлены.
Пристав глянул кругом. Толпа поредела. В нескольких шагах стоял жандарм и пялился на подозрительную троицу.
– Идемте отсюда, – холодно сказал Бриедис.
Проявлять фотографии пришлось идти в проклятый особняк Даниловых. Воскресный вечер плавно перетек в тихую ночь перед понедельником. Нет-нет да появлялись прохожие, в каждом пристав подозревал убийцу, прячущего за спиной нож. Реже проплывали с оглушающим стуком копыт и скрипом колес экипажи, и в каждом Бриедис видел черную карету Ворона, прежде чем экипаж не выплывал из темноты к фонарному ореолу, подъезжал ближе, оказываясь двуместным фаэтоном или подводой.
Весь путь Бриедис шел в напряжении, поминутно оглядывался, то замедлял шаг, то ускорял, держал руку на рукояти револьвера и был готов оттолкнуть Данилова в сторону.
Наконец показались знакомые ангелы на решетке, которую душили буйный вьюн, дикая роза и хмель. За нею мог прятаться кто угодно. Бриедис вынул «смит-вессон», Данилов надел на пальцы свой апаш. Оба крадучись вошли внутрь. Соня изготовилась обороняться мольбертом, сдвинула, как заправский рейнджер, на затылок канотье и взяла деревянную конструкцию двумя руками, приняв бойцовскую стойку.
Они пробрались таким манером до изваяний нимф в саду, белые спины которых Бриедис поначалу тоже принял за вражеские. В свете двух уличных фонарей почти ничего не было видно, а шаги и хруст старой листвы звучали оглушающе. Бриедис дважды шикнул на Данилова и Соню, оба раза те послушно замирали, Арсений прислушивался.
Потоптавшись так в саду, троица вошла в дом. Данилов вынул из-под лестницы лампу и засветил ее.
– На первом этаже в левом крыле у мамы была фотолаборатория, дверь туда заперта, ключ я уже нашел. Там есть и ванночки, и веревка, и прищепки, и красная лампа, но одна. Вторую мы с Соней в прошлый раз разбили. Есть приличный запас желатина, бромистого калия и азотнокислого серебра и горелка. Я надеюсь, что реактивы не испортились. Прошло лет пять, как мама оставила заниматься любимым делом, и два года после ее смерти.