– Я бы не стала так быстро ставить диагноз, – резанула Даша, но с чувством неловкости в голосе. После увиденного она растеряла часть былого настроя, но не бдительность. Бриедис посмотрел на нее с упреком. – Бывает, что лепра очень долго не проявляет себя, ее путают с другими кожными недугами. С псориазом, витилиго. Очевидно лишь с первого взгляда, что Тобин болен давно, а Марк и Гурко – сравнительно недавно, но может случиться и наоборот. Тобин мог быстро заразиться и быстро сгореть, а Марк, напротив, заразиться и жить с небольшим увечьем, поддерживая свое здоровье сыворотками.
– Он для этого использовал кровь! – тотчас встал в оборонительную позицию пристав. – Гурко уверял меня, что, несмотря на видимую алогичность, это ему помогало.
– Одно другому не мешает, – пожала плечами Даша.
– Мне так его жаль, – включилась Соня. И, повернувшись к Данилову, направила ему молитвенно сложенные ладони: – Прошу вас, Гриша, мы должны сейчас распутать эту загадку. На чашах весов – ваш отец и мистер Тобин. И нельзя совершить ошибки, обвинив ни в чем не повинного человека в тех злодействах, что совершил монстр в птичьей маске. Я только хотела сказать… – она запнулась, закрыв глаза, – что Марк Львович выглядел совершенно не как человек, просидевший в заточении. Он был вымыт, подстрижен, брит. Его ногти несли следы маникюрной пилочки. Я разглядела в тот день все. А человек, которого мы сегодня видели… Следы его страданий невозможно объяснить иначе как долгим заточением.
– Соня, Тобин мог к этому готовиться! В его распоряжении было шестнадцать лет, чтобы придумать, как избавиться от пленника, как его для себя выгодней использовать. – Бриедис поднялся, принявшись вышагивать по белому ковру и пачкать его подвальной пылью. – Год, два не бриться, не стричь волос, чтобы, когда его дурацкие, неумелые попытки убить Гришу вскроются, выставить вместо себя того, кто и мотив бы имел, и скрывался бы будто беглец. Ведь если бы Гришу убили, как Тобин, так и Марк – оба могли бы предъявлять права на наследство. Один – в качестве последнего Данилова, другой – в качестве супруга последней Даниловой. И между ними обоими Тобин проигрывает, ведь Гриша и Ева – не его родные дети, и он может оставаться к ним безжалостным. Вот он и сотворил себе такое алиби – заточение. Кроме того, ему хорошо известно, что убийство на дуэли без секундантов наказывается ссылкой на поселение, которую ему заменят на лепрозорий. Это самое большее, что ему грозит. Ну а с хорошим адвокатом, с его деньгами и актерским талантом дело кончится оправдательным вердиктом суда.
Арсений перевел дыхание, сжав кулаки.
– Не верю, что Марк мог подсылать убийц к сыну, а дочь держать в таких страшных условиях, что она даже не развилась из девочки в девушку, так и осталась хрупким и маленьким ребенком в девятнадцать лет.
Он повернулся к Грише:
– Я сделаю все, чтобы вашего отца оправдали. Если мне это не удастся, я вернусь обратно в Казань. Значит, я – дурак и мне нет места в полиции.
Именно с этими словами, с рассказом о спасении Тобина и дочери Данилова и собственными соображениями на их счет Бриедис опять отправился к отцу в Полицейское управление. Тот выслушал сына молча, без попыток надавать привычных оплеух.
– Вернешься в Казань, в полк? – сказал Бриедис-старший, будто услышал только это.
– Да, отец.
– Ну хорошо, – согласился он. – Срок тебе – неделя. Если удастся расколоть британца, позволю тебе остаться в полиции, если нет – духу твоего чтоб здесь больше не было. Все будут жить прежней жизнью, Даниловы – своей, ты – в полку, Соня выберет себе в мужья солидного, надежного супруга, а Тобина пристроим в хороший лепрозорий.
Неделя истекала через два дня. Санитары, державшие прокаженного в больнице, уже ненавидели пристава, врачи, едва его встречали, принимались уговаривать разрешить перевезти больного в колонию под Санкт-Петербургом, где недавно был открыт лепрозорий. Бриедис ломал голову.
Если допросы, которые учинял он Тобину, казались верхом инквизиторских пыток, то встречи с сестрой Данилова, которому было поручено добыть от девочки какие-нибудь сведения, не пугая ее и ничего толком не объясняя, поскольку правда могла взволновать ее, больше походили на тайное свидание Габриэля Монтгомери и Дианы. Сравнение сие, разумеется, принадлежало Соне, которой Бриедис рассказывал, как идет ход допросов. Арсений, к стыду своему, не знал, кто такой Монтгомери и уж тем паче – кто такая Диана, но считал, что свидания эти были именно как тайные.
Данилов извелся с самого начала, как Ева была найдена, и всю неделю страдал сначала в ожидании, когда она очнется, потом – когда заговорит, потом – когда ему разрешат ее увидеть.
Девочку определили на карантин в одиночную палату с двумя окнами, в то же отделение, где держали Тобина, но в конце крыла. Данилову разрешили зайти, только если он пообещает не подходить к ней ближе чем на три аршина. Ему поставили стул у противоположной стены. Ева – крошечное, как эльф, создание, одетая в коричневое шерстяное платье не по размеру, сидела на постели против брата и смотрела на него во все свои огромные серые глаза со смесью страха и обожания.
Данилов отвечал ей взглядом, полным сожаления и теплых, нежных чувств.
Первое свидание брата и сестры продлилось полчаса, но они очень друг друга смущались и успели обмолвиться лишь парой неразборчивых фраз.
Бриедис стоял в дверях, наблюдал, чтобы Данилов не позабылся совсем и не пытался подойти к ней.
И только на третий раз учитель вспомнил, что ему дали фотографические карточки Марка Данилова из морга и Тобина. Он попросил ее сказать, кто из этих двух людей ее отец.
Она долго разглядывала карточки, потом покачала головой.
– Ни одного из них я не знаю, – тихим голосом сказала она по-английски. – Хотя вот этот, с закрытыми глазами… – она указала на Марка, – очень похож на вас.
Данилов с жалостью смотрел на сестру, которая не знала ни отца своего, ни брата, не знала толком, сколько ей лет, по-прежнему считала, что ей пятнадцать. Хотя она-то, прожив всю сознательную жизнь в темноте, и выглядела совсем еще девочкой. И несмотря на то что с Гришей они были близнецами, с ней рядом он казался, как никогда, рослым и дюжим.
– Но разве он не приходил к вам все это время?
– Приходил, много приходил… мы играли на рояле, мы пели. У него дивный голос. Но эти люди на фотографии – не он. Его лицо было тонкое, с большими серыми глазами.
Но у Тобина глаза тоже были серыми.
– А волосы?
– Не помню, кажется, русые… нет, не помню. В моей комнате было темно. Я была очень маленькой, когда он тоже заболел. Он ходил в маске, потом пришел и снял ее. У него на лице оказались язвы. Но мне было все равно, я его люблю и таким. Мы были счастливы и жили, почти не вспоминая о болезни, но потом он опять стал приходить в маске, говорил, что его лицо совсем уродливо.
– Когда вы последний раз видели его без маски?
– Три Рождества назад, нет, четыре. Пока моя болезнь тоже не стала проявляться…
– Тоже? Но ведь вы не больны.
– Я больна. Поэтому мне нужно было находиться в темноте. Если бы это было не так, то меня бы сейчас отпустили. Но меня вновь заперли, в этой лечебнице. Значит, я ошиблась, думая, что… выздоровела. Я так ошибалась!
– Нет, это всего лишь карантин. Ты не больна!
Ева слабо улыбнулась, оглянувшись на дверь, в которой стоял пристав, будто постовой в своем строгом мундире.
– Кто этот человек?
– Это полицейский. Но он не понимает английскую речь, поэтому вы можете говорить со мной открыто, – не моргнув глазом солгал Данилов. И Бриедис внутренне одобрил эту невинную маленькую ложь, вернувшую испуганным глазам Эвелин успокоение.
– Это такое чудо, что вы получили мое послание. Мой отец совсем сошел с ума, он решил, что, если выпьет всю мою кровь, он излечится.
И она расстегнула рукав платья, подняв руку. Рукав был столь велик ей, что манжета без помех скатились к плечу. Руки ее оказались совсем тонкими, как веточки, были покрыты старыми шрамами, глубокими синюшными порезами, заново аккуратно перештопанными здешними сестрами милосердия.
– Хотя… – ее лицо омрачилось. – Это были специальные процедуры, доктор говорил, кровопускание поможет приблизить ремиссию. Но я чувствовала, что это не так! Я совсем запуталась. Папенька мой пил кровь, как вампир, как Дракула. Он был Дракулой, совсем как из книжки.
– Он брал твою кровь только из вен рук?
– Нет. – Эвелин опустила голову. – Он был очень расстроен, что я совсем ему не помогаю. Его доктор… Он говорил по-французски… Я немного понимаю по-французски… Его доктор резал мне вены под коленками и даже под языком.
Эвелин стала совсем белой, дрожащими пальцами коснулась скул, подбородка, шеи.
– Они надевали на меня приспособление из железных распорок, чтобы я не закрывала рта. Такое, как у зубного врача. Оно причиняло сильную боль лицу… Но кровь лилась из этой вены рекой, как надо… Только терпеть было невозможно. Я плохая дочь… Я плакала и дергалась… Я должна была быть тише. Я плохая, я думала только о себе… – В глазах ее стояли слезы, а Данилов насилу сдерживал себя, чтобы не кинуться утешать ее.
– Где он сейчас? – спросила она, всхлипывая.
– Здесь, рядом, через пару палат, – горестно вздыхал Данилов, не зная, как быть. – Его будут лечить. Теперь все позади.
Допрос Евы тоже не дал ровным счетом ничего. Данилов старался, но разговор у них не входил в нужное русло. Они топтались на месте, Гриша часто вскакивал, делал шаг к ней, Бриедису приходилось ворчать на него из-за дверей, Ева пугалась голоса полицейского и больше не говорила.
Врачу, который признался, что работал в Синих соснах после того, как его уволил приказчик Даниловых, показали фотокарточки, что Гриша давал смотреть Эвелин. Этьен Люсьени ткнул пальцем в Марка Данилова и сказал, что это и есть нанявший его хозяин поместья. Звали его мистером Тобином, обращались к нему по-английски, хотя сам он прекрасно изъяснялся по-русски, и свою проказу он лечил странным мудреным способом. Врача приглашал, чтобы тот следил за здоровьем дочери, юной мисс Тобин, которая нуждалась в кровопусканиях, потому как болезнь, хоть и не проявляла себя внешне, все же находилась внутри ее. Он не отрицал, что кровь дочери Тобин употреблял по своему разумению. Врача, мол, не касалось, куда ее девать, в раковину или в употребление вовнутрь. У всех свои причуды.