– Бумагу можно сворачивать в трубочку, – сказала она быстро, чтобы Гриша перестал думать о покойном, а вновь переключился на поиски. Соня замечала, как преображался тот, когда принимал участие в исследовательской кампании, рассказывал о раскопках в этих местах, о Тевтонском ордене, о правящих архиепископах, и как бледнел и падал духом, когда приходилось вспоминать о своем семейном болоте.
– Я бы делала крохотные записи и рассовывала их повсюду в этих камнях. – Она поднялась, подхватила фонарь. – Идемте! Давайте сыщем что-нибудь, прощупаем камни, пока нет этих двух умников.
Гриша улыбнулся.
– Да, – потер глаза и тоже поднялся. – Давайте! Вот они удивятся.
Пользуясь стремянкой, они стали прощупывать каждый шов в каменной кладке, расшатывать камни и пробовать их на прочность. Они поднимались до самого верха, спускались к полу и за час ощупали только одну стену – ту, в которой были вделаны кольца.
– Знаете, Гриша, мы напрасно пользуемся стремянкой и ищем наверху.
– Почему?
– Потому что пленник не имел стремянки. И не стал бы прятать что-то выше своей головы. А ваш отец ростом был с вас, поэтому… – она встала спиной к стене и подняла руку, сделав метку, – искать следует вот до сих пор. Так мы сбережем время.
Данилов потер висок, размазывая по нему грязь.
За следующий час они обследовали всю камеру. И Соня, занятая поисками, но умом витающая где-то с Арсением, уже успела напредставлять себе, что наверху между ее подругой и им происходит нечто катастрофическое. Она обшаривала швы, давя боль и слезы, порой силой возвращая мысли к поискам. В конце концов, приказав себе не думать о приставе, подхватила фонарь и перешла в следующий закуток без двери, но с широким проемом.
И искатели наконец были вознаграждены. Один из камней у пола имел скол и крупную, со сливу, дыру. Посветив в нее, ни Соня, ни Данилов ничего не увидели, как не увидели прежде, когда натыкались на этот скол.
– Но там что-то должно быть! – злилась Соня.
Данилов разглаживал поверхность камня, пробовал пальцами сковырнуть намертво засохший раствор, но вдруг его рука замерла, и он уставился на камень.
– Соня, посветите лучше.
Оба они склонились над маленьким прямоугольником у самого пола, соприкасаясь лбами и ощущая дыхание друг друга.
На кирпиче в углу острым предметом были нацарапаны три буквы.
– len, – прочла Соня. – Это какое-то шведское слово?
– Нет, такого слова в шведском нет.
– Вы знаете шведский? – скривилась Соня.
– Ja, jag kan svenska, – тотчас отозвался Гриша. – И еще английский, французский, итальянский, немецкий с детства. В Москве доучил греческий и латынь. Я же рассказывал, у меня была гувернантка шведка.
– Ваш рассказ был полон и других более интересных деталей, благодаря коим мы сейчас здесь, в сыром подвале, пытаемся выкорчевать этот камень.
– Надо его вытащить. Но сами мы не справимся.
За этим занятием их и застали отдохнувшие, с вымытыми лицами и чистыми руками Арсений и Даша.
Узнав о новом ориентире в поисках, пристав вернулся наверх за инструментами. С помощью молотка и тесала они раскрошили верхний край камня, сумев расширить уже бывшее там отверстие. В целой груде каменных крошек лежали свернутые в трубочку пожелтевшие листы, вырванные из тетради.
– Соня! – вытягивая их из углубления в стене, восторженно вскричал Данилов. – Вы угадали! Они сложены в трубочку, как вы и сказали. Просто чудо!
Трясущимися руками Гриша развернул свиток. Остальные обступили его: Арсений с фонарем в руках и Даша по бокам, Соня смотрела на лист, расположенный к ней вверх тормашками.
– Это дневник, это дневник, написанный… – едва дыша, продолжал восторгаться Гриша, – как бортовой журнал капитана корабля.
– Как журнал капитана Гранта, – подхватила Соня.
– Совсем как капитана Гранта. Он писал карандашом, и записи сделаны совсем недавно, буквы четкие.
– «24 дек. 1900 г., – прочел Арсений. – Сегодня Сочельник, но наверху опять тишина. Бывало, Ева спускалась в Сочельник. Но когда же это было? Так давно, что и не упомнишь. Если бы не мои записи, то я бы не знал, который Сочельник я провел здесь. Я забываю ее лицо…»
– Стойте. – Данилов сделал шаг назад, схватился за горло и стал дышать так тяжело, что всем показалась, что на листах был яд, который он вдохнул, и теперь умирает. – Я не могу это читать.
– Гриша, но мы только нашли, – расстроенно вознегодовал пристав.
– Я не могу. Я пойду наверх… я п-пойду п-посижу с Капланом, а потом вы мне расскажете, что тут…
– Гриша, – Арсений стиснул его локоть, – трусливое бегство – дурное решение. Крепитесь.
Они минуту смотрели друг на друга, как травленый зверь и заклинатель. И Гриша сдался.
Они сели в круг прямо на полу, кто на коленях, кто по-турецки, два фонаря поставили по обе стороны от Арсения. И он продолжил:
– «31 дек. 1900 г. Обо мне забыли. Завтра наступает Новый год. А ко мне никто не спускался уже неделю.
15 янв. 1901 г. Теперь ко мне спускается одна высокая дама, никогда со мной не говорит, но велит снять сорочку и осматривает мою кожу. Я бы решил, что она врач, но она не дает мне никаких лекарств, чтобы остановить распространение этих язв. И не боится заразиться. Это для меня загадка.
6 марта 1901 г. Меня мучают подергивания в руках и ногах. Отчего это может быть? Наверное, длительная инфлюэнца, которая едва не отправила меня на тот свет, имела последствия. Со времени моего рождественского одиночества меня ни разу не забыли накормить. Столько дней воистину божественного наслаждения. Горячий бульон и свежий хлеб. Радость Робинзона!
25 мр. 1901 г. Если бы я только мог знать, когда в этом году Пасха. Но с тех пор, как умер отец Николай, я Пасхи не праздную. А так бы хотелось хоть раз отстоять по-настоящему службу, похристоваться хоть с кем-нибудь. Но мне никогда больше не попасть в церковь, тем более в Светлое Воскресение.
1 апр. 1901 г. Сегодня он проговорился. Он сказал, что нынче – понедельник. Я не смог скрыть радости, теперь буду составлять календарь. Теперь не забуду, какой вчера был день недели, какой будет завтра. Вчера было воскресенье. А я как раз весь день провел в молитве, сердце все чувствует.
2 апр. 1901 г. Вторник.
3 апр. 1901 г. Среда.
4 апр. 1901 г. Четверг. Попросил бумагу и новый карандаш. Не дали. Бумаги осталось три страницы, огрызок карандаша трудно удерживать в руке. Я очиняю его собственными зубами и ногтями. Что я буду делать, когда мои запасы кончатся? Когда-то давно, когда я еще жил не как пленник здесь, но с надеждой выбраться и уехать с любимой женой и дочерью в Европу, как мне обещал он, мне давали тетради. Я только и был занят тем, что записывал в них все, что помнил по учебе. Чернилами! Про Тевтонский орден писал, ведь сижу я в тюремной камере замка, некогда принадлежавшего ордену, ставшему потом Тевтонским. Но мои тетради он отнял. Оставалось три чистых, я их спрятал в одежде, в расселинах каменной кладки. Тут подвалы большие. Он не нашел ни одного моего тайника. Если б нашел, то сжег бы у меня на глазах. Ему так нравится мучить. А повода совсем не осталось, я весь в его власти и даже жизни уже своей не жалею, я стал для него скучным.
Но так устроена природа человеческая, человеку нужны люди, в одиночестве становится тошно и страшно. Сначала ты разговариваешь с воображаемыми собеседниками, потом голоса в голове становятся неумолчными. И ты молишь Бога, чтобы хоть кто-нибудь спустился к тебе. Такая радость – смотреть на живого человека, в его глаза, слушать звуки его речи, увериться, что ты себе его не выдумал, что такие же, как ты, существуют на земле. На земле, а не под нею.
А он единственный, кто приходит поговорить со мной.
Когда-то он был так нежен, что мне казалось, если я отвечу на эту нежность, он сжалится и выпустит. Ева уже была похоронена. У меня был только Тобин, мой сердечный друг Тобин…»
Шумный вздох Данилова прервал чтение. Арсений поднял тяжелый взгляд, в котором смешались сочувствие и нетерпение. Соня нашла ладонь Гриши и сжала ее.
– Это будут читать в суде? – со слезами в голосе проронил он.
– Да, будут. – Арсений старался быть твердым. – Это будет оправдательным документом вашего отца. Он умер, но не отомщен. Вы отомстите за него и обретете покой.
– Не обрету, – глухим шепотом ответил Данилов, – я стану еще большим посмешищем.
– Вы станете сильным и закаленным, – возразила Даша, взяв учителя истории за другую руку, и принялась успокаивающе гладить рукав. – Давайте дочитаем. Неужели вы не хотите знать, почему умерла ваша мать? Наверняка ваш отец оставил ответы на все вопросы, которые мучили вас всю жизнь.
Данилов смирился. Арсений расправил листок.
– «3 мая 1901 г. Сегодня он вспомнил про дуэль. Забавно, прошло уже столько лет с того дня, как Ева испустила последний вздох. Он вспомнил мои слова, брошенные сгоряча, и сказал, что мое требование будет удовлетворено. Сказал, надо набираться сил, потому что это будет честная дуэль на шпагах. И тон… Этот его тон. Почему он так резок? Что я сделал не так? Наверное, болезнь продолжает творить с его головой свое черное колдовство. Я и сам чувствую, как после появления этих язв на моих руках и лице в голову лезут мысли бредовые, извращенные, как картины Босха. Неведомо, чем жив еще бедный Тобин, болеющий уже столько лет.
5 мая 1901 г. Пытаюсь высчитать, какой сегодня день недели. Мысли путаются. С того понедельника месяца не прошло, а я уже сбился со счету. Высчитываю, получаю каждый раз другой результат. Мы очень давно не говорили. С каких пор, не вспомню, он стал холоден, все реже приходит. Не понимаю, чего он стыдится? Того, что стал причиной моей болезни?
6 мая 1901 г. Уже третий месяц, как мне вернули мое меню, когда я был болен инфлюэнцей. Каждый день горячий бульон, грибное масло, паштеты и душистый свежеиспеченный хлеб, своим божественным запахом способный свести с ума и вознес