– Ну нет, Гриша, – удивился пристав, аккуратно укладывающий дневник Марка Данилова в папку и, кажется, ничего не подозревающий о терзаниях Гриши. – Остаться одному?
– Я хотел бы получше узнать свой дом, обойти комнаты, полистать альбомы. Да и сведения, что я раздобуду не в спешке, могут оказаться полезными.
– Григорий Львович, а нестрашно? – спросила Соня, назвав Данилова по имени-отчеству исключительно потому, что рядом стоял ее отец.
Нет, она не станет его останавливать.
– Отнюдь, – поспешил заверить Данилов. – Все, кого следует бояться, уже пойманы.
– Вы о мистере Тобине? – Каплан поднял саквояж на стул, принялся утрамбовывать в него все свои многочисленные записи и тетради, в которые заносил названия осмотренных в библиотеке книг, цены и пометки. – Я, конечно, не смею лезть в ваше расследование. – Он многозначительно обвел движением головы всю компанию. – Но слышал, у него лепра. Это так?
– Да, это так, Николай Ефимович. И мы как раз потому и спешим, – встрял Бриедис, завязывая тесемки на тонкой папке. – А не то, пока мы тут, в больнице ему послабление сделают. Или в колонию отправят…
Все же в его движениях не таилось ничего такого, что могло указать на недовольство, говорил он спокойным, всегдашним своим деловым тоном полицейского чиновника.
– Надо бы многое о нем выяснить. Не был ли он с кем в сношениях.
Пристав, всецело погруженный в мысли о предстоящей беседе с начальником полиции, позабыл, видно, о неловкости с невысказанным предложением или же готовился делать его после приезда. При всем своем офицерском величии парнем он был совершенно обычным, прямодушным. И если бы затаил на Данилова обиду за Соню, так бы и сказал. При этих мыслях Гриша вздохнул свободней.
– Благородная миссия, Арсений, – похвалил Каплан. – Нужно не допустить эпидемии, – и, застегнув саквояж, поднял его со стула. – Что ж, тогда в путь.
Шумная компания покидала дом, скоро Гриша останется один, в тишине и одиночестве. Он поднял голову и окинул взглядом гостиную, почувствовав, как побежали по коже мурашки. В тишине и одиночестве – равно как провел Марк шестнадцать лет. С сожалением он глядел, как все, весело переговариваясь, спустились по крыльцу, шли мимо статуй муз к аллее, постепенно удаляясь и исчезая за стволами сосен. Он стоял на крыльце до тех пор, пока не замерли вдали их голоса.
И мыслями вернулся к запискам отца. Вообразил темные каменные стены, сырой затхлый запах, представил мать, умершую в цепях… но вдруг в мысли прокрался образ Сони. Гриша, развернувшись, пошел в дом, в гостиную, сел на софу, закрыл глаза и поднес руку к губам. Стыдно признаться, но это был его первый поцелуй. Сколько же в нем таилось тепла и жизни, хотелось продлить этот миг еще и еще. Тело пробила дрожь. Пальцы ощутили, как губы разъезжаются в глупой довольной улыбке. Он сохранит это мгновение в сердце до конца дней своих. И ничто не изгонит его из памяти, даже гнев Арсения.
Но тотчас же Данилов одернул себя, опустил руку и перестал улыбаться. Его сердце сжалось от омерзения и боли, Соню вытолкнуло другое воспоминание: черное, грязное, непристойное. Гриша вспомнил строки, где отец поведал, как целовал мужчину.
Тотчас вскочив, мучимый вдруг подступившей к горлу тошнотой, Гриша заметался из стороны в сторону, не зная, куда деться – подняться наверх, уйти в столовую или, может, в комнату, где стоял рояль.
Он выбежал к роялю и остановился. Комната, залитая дневным светом, на мгновение ослепила его и остудила ярость. Ажурным кружевом на полу растекалось медовое солнце, расползались лучи, льющиеся сквозь высокие окна. Трафарет сосновой аллеи лег игольчатым узором на белый лакированный инструмент, на оттоманку, плясал на светлых стенах и высоком потолке и казался частью приятного сновидения.
Здесь когда-то сидела маленькая Ева и играла веселые пьесы и этюды. Гриша живо представил ее хрупкий силуэт за роялем, непременно в белом, летящем платье, с покрывалом золотистых волос за спиной. Ветерок, врывающийся в окно и убегающий в двери в столовую, трепал ее кудри. А она сидела на высокой банкетке, потому что ростом чрезвычайно мала, и играла, смешно болтая босыми ножками.
Гриша сел за рояль и отбросил крышку, проведя по клавишам рукой. Он не сидел за инструментом, казалось, целую вечность. Но пальцы вдруг начали сами скользить от контроктавы до малой, а ушей достиг звук бывшего таким популярным вальса «Весенние голоса» Штрауса-сына.
Он самозабвенно играл, то наклоняясь к клавишам, то отводя голову назад, но вскоре его пальцы будто обожгло током, а по ушам точно дали колотушкой две страшные оплеухи.
И он с грохотом опустил крышку рояля. Воспоминание, причинившее почти физическую боль, было далеким, не имело четкой картины, состояло из эфемерных образов и оглушительных криков.
«Что ты стал, что стал? Играй же, играй еще, пока не зазфучит чисто, над тобой фечно будут потешаться, пока ты не докажешь, что ты умный мальчик, самый умный мальчик ф гимназия».
Он считал ее матерью, а была она его бабушкой с весьма странными наклонностями, безудержным упрямством. Он думал, она хотела сделать его лучше, но на самом деле – боялась, что откроется ее мрачная тайна… о том ребенке, который родился у нее уродцем и умер где-то в Швейцарии, в лечебнице. О скольких вы готовы загубить, лишь бы быть образцовым семейством, образцовым учителем, образцовым отцом, начальником, священником? Умным мальчиком!
Данилов направился в библиотеку. Захотелось сыскать какое-нибудь свидетельство о существовании третьего ребенка Даниловых – вдруг Бриедис прав и он мог выжить…
Но Гриша тут же позабыл обо всем на свете – он увидел необъятных размеров полки с книгами, идущие снизу вверх до самого потолка. Он еще не заходил в библиотеку. И был потрясен ее размерами. В объятиях трех стен, почти полностью занятых книжными полками, стоял массивный стол розового дерева, уставленный аккуратными стопками разных изданий, в большое квадратное окно врывались потоки солнечного света, озаряли разноцветные корешки, плясали на пестром персидском ковре и темно-зеленых обоях, бликовали на отцовской сабле, висевшей над столом.
Гриша опять подумал про Соню. Вспомнил, как тогда в лавке умолял ехать сюда, в Синие сосны. Теперь поместье будет принадлежать ему. Теперь у него столько книг, что пусть завидует Соня, а не он – ей.
– Я – повелитель книг! – прокричал Данилов, расправив руки как крылья и замер, дослушав свое эхо, мячиком поскакавшее по анфиладе комнат. Рассмеялся и разом затих, оставив на лице улыбку. Он улыбался, как дурачок, потому что губы опять вспомнили поцелуй Сони. Он закрыл глаза и провел рукой по лицу, ощущая приятную дрожь, волной побежавшую от затылка по спине.
Книги! Встряхнув головой, Гриша шагнул к полкам, взобрался на стремянку – здесь их раньше было две, вторую позабыли за поисками в подвале, – и принялся читать по корешкам.
Книги на французском, на английском, множество учебников, справочников, словарей, военные. А вот полки, целиком состоящие из книг, которые Ева покупала у Каплана. Каплан даже упомянул об этом, удивившись, что таинственная дочь Тобина скупила книг столько, что хватило бы на маленькую городскую библиотеку.
Он нашел полку с Жюлем Верном. Здесь был почти весь Жюль Верн в прекрасном переплете.
– Un capitaine de quinze ans[10], – прочитал он с восхищением, задержав палец на одном из корешков. С наслаждением вынул издание, спустился по стремянке вниз и уселся за стол, открыл, стал читать и, очарованный волшебством повествования, провалился в мир приключений отважного экипажа «Пилигрима».
Пробежал час, другой, третий, шел четвертый – он уже прочел довольно много, приблизился к моменту, когда Дик вот-вот убьет Гарриса, как вдруг где-то в доме хлопнули двери и раздались торопливые легкие шажки.
Данилов вздрогнул, оторвал взгляд от страницы. В дверях библиотеки стояла Ева в своем темно-коричневом, плохо на нее перешитом платьице. Она была взлохмачена и дрожала, придерживаясь за ручку двери, в глазах застыл страх.
– Ева? – поднялся Гриша, пугаясь даже не ее вида и не того, почему она здесь оказалась, а черного, недоброго предчувствия, стеснившего грудь.
– Что ты здесь делаешь, малышка? – проронил он, выбираясь из-за большого стола. Она направилась к нему, боязливо протянув руки. – Кто тебя привез? Бриедис? Но он не мог… Они, верно, только высадились сейчас в Риге.
Она молчала, смотрела на него так, словно меж ее лопаток был всажен нож – качнется сейчас и упадет навзничь. Данилов взял ее за руку и повел к двум креслам у окна.
– Может, они тебя на полпути встретили? Нет, такое тоже невозможно… Ева, милая, скажи, ты ведь не сбежала из больницы?
– Я ее забрал. – В дверях возникла темная фигура в плаще и объемной шляпе. При звуках знакомого голоса Данилов ощутил, как сознание собирается трусливо бежать, бросив бренное тело на растерзание монстру, но прежде чем успел бы повалиться в обморок, он поднял глаза на отцовскую саблю.
«Дик Сэнд смог, и я смогу. Я смогу побороть Гарриса».
Одним лихим прыжком он оказался на столе, встал на носки, упершись одной рукой о край книжного шкафа, и стянул саблю с гвоздя. Он развернулся и в тот же миг отбросил ножны. Ева смотрела на него снизу вверх, в глазах застыло восхищение.
– Тобин, да? – спрыгивая на ковер, прорычал Данилов, принимая боевую стойку. Ну наконец-то его бесконечные поединки с перевернутой фигурой дивана принесут пользу.
Человек в черном плаще и черной шляпе издал тихий не то смешок, не то вздох. Но было в этом звуке столько горечи и сожаления, что Гриша заколебался.
Пришелец медленно стянул шляпу, обнажая плохо стриженые клочки седых волос.
– Нет, сынок, Тобин – это только имя. Исидор Тобин – лишь пустой звук. Я пришел сказать, кто я на самом деле, – молвил он тихим грудным голосом, столь диссонирующим с его ужасным лицом, напоминающим маску. Данилов уже видел его в больнице, слышал его речи. Он был величайший лжец. И о как он похож на Джона Сильвера! Неуместное сравнение придало Данилову уверенности. Он сегодня готов победить всех злодеев: Гарриса, Айротона, Червонную Королеву, Сильвера – всех!