ой шуткой. Так во имя чего?
Проблема была. Она заключалась в том, что Джонсон знал, во имя чего. В этом было дело. И ни с кем из его круга он не мог делиться своим знанием.
(учитывая то, что предстоит сделать, к слову «круг» стоит относиться с известной осторожностью)
Потому что сначала такие вещи воспринимаются классной шуткой, за которой, однако, четко просматриваются литературные предпочтения (люди по-настоящему успешные прочли немало правильных книжек!); затем, если вы станете настаивать, – эксцентрикой. Но если вы продолжаете настаивать, то придут скука и разочарование (как банально!), дальше – подозрением в легком сдвиге. А может, и не в легком. Такое бывает. Времена нынче сложные.
Гостеприимный хозяин был рад встрече. Они обнялись, и он предложил Джонсону выпить; потом, вспомнив, поправился:
– Ну, я имею в виду чай. Обычный черный чай без всякой примодненной лабуды.
Отсюда, с крыши сталинского дома, Крымский мост был как на ладони. И открывалось все, что можно за ним увидеть, – любимый с детства город с луковками церквей и стеклобетоном новодела, вид на Кремль и купеческое Замоскворечье, который, как ни старайся, не мог испортить безумный циклопический истукан ваятеля Церетели, а дальше – изгиб реки и сталинская высотка на Котельнической набережной, и над всем этим полное сил и новых обещаний бездонное апрельское небо, – все это можно было увидеть, если встать ровно посередине моста, на самой высокой точке. А чуть сбоку только-только одевшийся в юную зелень парк Горького с аттракционами, переходящий в буйные заросли Нескучного сада и, конечно, вода реки, разрезаемая баржами и речными трамвайчиками. Веселая, в пенных переливах и солнечных бликах, эта вода, если в нее пристально вглядываться, становилась далекой, темной и тревожной.
(Миха, как я пойму, что пора?)
Дом телепродюсера действительно был очень гостеприимным, иногда даже казалось, что слишком. Кто тут только не тусовался! Почти такой же пентхаус, правда, в самом конце Фрунзенской набережной, ближе к Лужникам, занимала известная рок-дива, идол-в-юбке (Эвфемизм! Она всегда в штанах!), мегазвезда, терзающая слабых мужчин и порывисто-настырных женщин; в доме напротив жила сверхпопулярная телеведущая, двинувшая в политику, да и иных занимательных соседей водилось в окрестностях немало, – бывшая богема, кто не сдох честным и нищим, чувствовала теперь себя замечательно, и в доме продюсера творился перманентный светско-медийный карнавал. Даже домашние концерты-квартирники устраивались, как во времена Джонсоновой юности, только кое-кто из приглашенных запросто могли скупить всю набережную с потрохами и не сильно при этом потратиться.
«Дедушка Ленин был прав, – сказал как-то Джонсону младший братишка, небезосновательно, хоть и долго подающий надежды художник, – когда писал о сращивании одного капитала с другим». «Живее всех живых!» – была тема его новой большой инсталляции о полной и окончательной победе (слово «социализм» на красных транспарантиках было перечеркнуто и заменено новым именем триумфатора – «гламура») в одной отдельно взятой стране. Маленькие механические Ленины помещались внутри стеклянных колпачков (братишка утверждал, что к Дали это отношения не имеет); предполагалось, что все они ассоциативно описывают различные модные тренды от шоу-бизнеса и кризиса, политики и товаров народного потребления до новых философий мироустройства; в сочетании со снятым на видео безумным дефиле, перемежающимся атомным грибом (камера брала сей старомодный визуальный объект с разных ракурсов, словно любуясь им, как забытым драгоценным камнем), смотрелось все весьма эффектно. Иногда некоторыми Ленинами-человечками в стеклянных колпаках можно было двигать, если точно угадать, на какую нажать кнопку.
Иногда любым человечком можно двигать, если все знать про кнопки.
(как я пойму, что пора?)
Сегодня Джонсону, можно сказать, крупно повезло – гостей почти не было.
(спасибо тебе, Господи, за маленькие радости)
Лишь какой-то молодой фотограф, восходящая звезда, привез показать свои работы, ну и пара вечных девушек-моделек – куда ж без них? Гостеприимный продюсер больше года в разводе. Они как раз сейчас обсуждали с фотографом, что брак, как социальный институт, окончательно выродился. Тема неплохая, но делать об этом серьезный проект пока рановато – общество (мейнстрим, массовое сознание, и все вздыхают, все всем ясно, тот самый people, который «хавает») пока еще не созрело,
(хвала тебе, Господи, за маленькие радости) а актуальное искусство это уже не заинтересует.
(интересно, заинтересует ли актуальное искусство его сегодняшнее ночное появление на Крымском мосту?)
Джонсон, прихватив с собой чай, вышел на крышу, превращенную в великолепную террасу, где даже был отведен угол под жаровню-барбекю. Он подошел к краю, облокотился о парапет и отпил глоток. Какой чудесный безоблачный день – Джонсон вдохнул полной грудью и посмотрел на реку. Ему предстояло многое продумать.
Джонсон достал мобильный, желая убедиться, что все в порядке: вчера, после весьма длительного перерыва (тогда и сотовой-то связи еще не было) в записной книжке его мобильника появился новый телефон – номер Икса. И сейчас Джонсон перевел его в режим быстрого дозвона. Так что все в порядке.
(Хвала тебе, Господи, за щедрость твою!)
Джонсон с трудом подавил нервный смешок. И опять накатило ощущение, что с ним происходит что-то нереальное, что сейчас он очнется от сна, и все будет по-прежнему. Он сделал еще глоток крепкого, и вправду очень хорошего чаю, и ему действительно стало легче. По крайней мере то, что, как ему показалось, он увидел мгновение назад периферийным зрением, превратилось в облачко, единственное на чистом небе. И это очень хорошо. Потому что… Там, вдали, за сталинской высоткой на Котельнической набережной и еще дальше, за краем города, за краем лесов и краем синевы вовсе не распахивался горизонт, вовсе не разрезалось, как замок-молния на польской двухместной палатке, яркое апрельское небо, и из глубокой мглистой бреши вовсе не клубилось нечто, похожее на вытянутые бархатные грозовые тучи,
(он узнал их, узнал сразу)
смоляные, из-за живущей внутри черноты. Не курились, клубясь все больше, эти хищные дымы; не наваливались на Москву, все более набухая, словно пережатые вены, и отсвечивая злобными вспышками неведомых громов, темные линии. И не грозили вот-вот изрезать и заполнить собой все небо.
(узнал сразу!)
Ничего такого и в помине! А было лишь маленькое невинное облачко, чуть темное с одного боку. Была чудная московская весна, и река, весело катящая свои воды к далекому морю.
– Миха, как я пойму, что пора? Как я пойму, когда?
– Думаю, увидишь.
– Что?
– Пока не знаю. Но очень надеюсь, что увидишь.
– Но хоть чего мне ждать?
– Когда увидишь, поймешь. Вряд ли ошибешься. Надеюсь, прежде чем… – Миха замолчал. Его лицо не стало бледным. Лишь тревожная складка залегла у переносицы.
– Чем что? – спросил Джонсон, ощущая, как во рту слова превращаются в кисловатые, с трудом проворачиваемые, стальные шарики.
Миха взглянул на него и произнес без всякого выражения:
– Чем станет слишком поздно.)
Джонсон все еще смотрел на далекую воду внизу, затем снова перевел взгляд на единственное облачко с темным бочком. Конечно, это всего лишь невинное облачко на небе, вовсе не Темные линии, которые, клубясь, наваливались на любимый с детства город. А перед ним всего лишь чашка крепкого чаю – вовсе не стакан сорокаградусного пойла, которое чуть не стало его проблемой и явно было проблемой Икса. Только…
Только это ничего не значит!
Они были здесь. И в пойле-чае, и в невинном облачке. Темные линии были здесь.
(Спасибо тебе, Господи, за редкие прозрения)
Джонсон все же не удержался и быстро хихикнул. Ему было страшно.
Черный Бумер уходил из Москвы.
Автомобиль неспешно вырулил из тени старинных московских переулков, чтобы в скором времени оказаться в одном из самых ярко освещенных мест столицы, где огни большого города заиграют, отражаясь в роскошном глянце его поверхностей. Черный Бумер уходил из Москвы, потому что мотылек уже взлетел.
– Шангрила, – распевно произносит пассажир Бумера, указывая на светящуюся, переливающуюся разными цветами вывеску. В его голосе чуть удивленное веселье.
На эту реплику водитель не реагирует.
– Надо же! – восхищенно продолжает пассажир, откидывая назад барским жестом абсолютно седые пряди волос. – Удивительное дело – Шангрила!
– Ну да, – наконец кивает водитель, только если раньше мы могли видеть на нем легкомысленную майку с призывом «Свобода Тибету!» с еще более легкомысленной припиской «Буддизмом по бабизму!», то сейчас он надел выцветшую, старую да еще не по размеру футболку с изображением индейского вождя в полном боевом оперении. – Это просто казино. Всего-навсего игровой дом. Их закроют через пару месяцев.
– Сомневаюсь.
– О чем ты? Сомневаешься, что закроют?
– Сомневаюсь, что просто. Даже в этом меняющемся и, по мнению некоторых, напрочь лишенном Божественного присутствия мире, власть имени еще никто не отменял.
– Что же – ладно.
– Ты вот знаешь, к примеру, что такое «бумер»? – Казалось, пассажира забавляет их беседа. – И откуда на логотипе твоей машины изображение пропеллера? Или иначе – крылышек?
Водитель скупо усмехается. Не то чтобы мрачно, скорее он сосредоточен на чем-то другом.
– А напрасно, – продолжает седовласый. – Как и «парусник» или, например, бражник «мертвая голова», «бумер» – это имя мотылька, ночной бабочки из рода цикли…
– Слушай, сделай милость, избавь меня от очередной лекции, – просит несговорчивый водитель, – хочешь, скажу «умоляю»?
– Ладно-ладно, – ухмыляется пассажир, и в голос его прокрадывается нечто шальное. – Напрасно ты так: хоть ареал их обитания весьма далек от наших мест, так сказать, – благословенные тропики, райские кущи, – тебе предстоит встреча с одним их них, причем в самое ближайшее время.