– При чем тут?! – Миха недоверчиво уставился на своего собеседника. – А-а-а, ты вот о чем…
Лже-Дмитрий спокойно откинул голову на подголовник и молча смотрел то ли на прилипший к лобовому стеклу шматок, то ли сквозь него, во тьму, которая была впереди.
Наконец Миха-Лимонад прервал молчание:
– Ну, и кто же он на самом деле? – слова дались ему не без труда. – Джао-бабочка?
– Граница, – проговорил Лже-Дмитрий, все так же не отрывая взгляда от лобового стекла.
АГХ-РЫМБ-Б…
Б-Ш-Ш
БШ-ШЫ-ШЫ-Ш…
– Смотрите!
И еще голоса. Много голосов.
А-а-а-гхрымб…
– Смотрите! – слышит лейтенант Свириденко. – Человеку плохо!
П-Ш-Ш-Ш…
– Врача?
Темнота.
И еще крохотное личико, горящее искрой злобной ярости. Это мотылек?! Агония – личико мотылька перекошено похотливой ненавистью и ударом о лобовое стекло.
П-ш-ш-ш… АГХ-рымб-б…
Темнота. В ней лишь лиловая искра ярости.
– Вызовите врача! «Скорую».
Но иногда свет становился другим. И тревожные голоса меняли тембр.
П-ш-ш-ш…
Свет становился другим, и это «п-ш-ш-ш» оказывалось шумом морского прибоя.
– Врача!
– Эй, Будда…
– Я уже звоню в «скорую».
Агх-рымб-б… б-ш-ш… п-ш-ш-ш…
– Словно мы одно целое, словно… круг. А теперь идемте. Времени мало.
– Почему?
П-ш-ш-ш…
– Не спрашивай. Пошли. Возможно, уже поздно.
– Эй, Будда…
– Да, пусть флейта будет у тебя. И сразу, как только что-то начнется…
И еще раз накатила темнота. И в ней лиловым отсветом промелькнула агония мотылька. А потом был уже только свет… такой изумительный и такой нежный.
Это волны накатывали на берег, и темный немецкий дом висел на утесе. Четыре светящихся точки, как беспечное порхание бабочек… Свириденко фокусирует взгляд: четверо мальчишек входят в немецкий дом.
Свириденко зажмуривается – разве может быть столько солнца? Свириденко не знакомо это место, но в то же время он как будто о нем знает. И знает каждого из мальчиков; как только они начинают говорить, он узнает их поименно и словно может видеть их глазами.
Это не его история – ничего подобного с лейтенантом ДПС никогда не происходило, но в то же время в каком-то более важном смысле эта история принадлежит ему. И потому счастливый лейтенант испытывает радость и печаль, идущие рука об руку, страх и нежность. Он хочет окликнуть мальчиков, но нет – связь односторонняя, они его не слышат. И Свириденко может только смотреть, смотреть и следовать за ними. Туда – в немецкий дом, темным пятном висящий над полуденным морем.
В доме нет зноя. Но нет и звенящей, как глоток воды, прохлады, скорее – застарелая сырость тайных и глубоких мест, где время навсегда остановилось. Свириденко слышит, как скрипят половицы, пока мальчики, боязливо ступая, идут через гостиную, забитую рухлядью-мебелью, к просторной боковой комнате.
«Вот здесь, – думает Плюша, – Будда видел отца Икса. И утонувшую девочку».
Свириденко прислушивается: ох, мальчики, не стоило бы вам идти дальше, ведь там, за пределами дома, столько света, подлинного, настоящего… Но такого не бывает – точно так же, как и принцессы, все мальчики рано или поздно вырастают. И они идут дальше, в полумрак боковой комнаты, чтобы забрать фотографию, чтобы переступить границу, за которой подлинное солнце уже будет светить только тем, у кого зажжется внутри. Но почти не бывает такого, и поэтому из подобных домов почти невозможно вернуться.
«Не бойтесь обо мне, – думает Будда, – и не печальтесь».
И Свириденко прислушивается – ох, мальчики, мальчики… Как вы торопитесь вырасти, и нет никого рядом, чтобы перевести вас через эту границу. Потому что (вдруг в ужасе понимает Свириденко)… взрослых больше нет. Их нет. Там, за этой границей, вы отдадите то, чем сейчас обладаете, чем через край обладают еще не выросшие принцессы и еще не выросшие мальчики, а взамен не получите ничего. Вас обворуют! Потому что… (и Свириденко волнуется)… взрослых, подлинных (как и подлинное Солнце), а не фальсифицированных сетью морщин и угрюмым кошмаром здравомыслия, выдаваемого за житейский опыт, больше нет. Вас просто обворуют.
Свириденко закрывает глаза и на миг снова слышит тревожные голоса, оставшиеся на московских улицах. Кто-то сообщает, что «скорая» едет. И во мгле, где он видел агонию мотылька, лейтенант Свириденко теперь замечает еще большее сгущение тьмы: Черный Бумер, как по тоннелю, ползет в мире (а может, просто едет), лишенном света.
– Граница, – только что произнес чуть надтреснутый голос, рассуждавший о мотыльках-бабочках.
«А-а-а, – думает Свириденко, и вдруг что-то понимает о моднике-водителе. – Вот для чего ты здесь…»
Он зажмуривается, а когда открывает глаза, снова оказывается на берегу полуденного моря. Но ему надо следовать дальше. В немецкий дом, где сейчас что-то произойдет.
Плюша смотрел на дверь в боковую комнату. Она была белой, давно потрескавшейся, и некоторые ошметки краски отлетели длинными полосками. Сквозняк чуть приоткрыл ее, и из-за двери тянуло еще большим запахом сырости – выходит, некоторые помещения в доме не прогревались, невзирая на жару за окнами. Миха перевел взгляд на стол в центр гостиной – сырость не пожалела и фанерную облицовку стола – в разводах плесени копошились какие-то жучки.
«Вот здесь, – подумал он, – Будда видел отца Икса. И утонувшую девочку. – Миха все еще смотрел на разводы плесени, когда пришла следующая мысль. – А потом все изменилось…»
– Но ведь тогда была ночь, – неожиданно для себя вслух произнес он.
– Неважно, – тут же откликнулся Будда. – Здесь… давайте быстрей, короче…
(«Почему ты им не сказал, что здесь всегда ночь? – думает Свириденко. – Что на земле, оказывается, есть места, куда прячется ночь… до наступления темноты».)
– Вроде бы никого нет, – неуверенно говорит Джонсон; согнутую руку с флейтой-малышкой он, сам того не замечая, прижал к груди.
– Ага! Ни птичек, ни букашек, – храбрясь, ухмыляется Икс. И смолкает.
Справа от них, в углу, стоит старое трюмо, старуха явно притащила его, как и большую часть своей обстановки, с городской помойки. Некоторые петли отлетели, створки покосились, и в потертых желтоватых зеркалах отражалась гостиная, многократно умноженная и искривленная, словно иллюстрация к страшной детской книжке. Но Икс смолк не только потому, что успел подумать, как было бы неплохо научиться рисовать такие странные жутковатые картинки. В перекошенных створках трюмо, в желтоватых мутных зеркалах можно было увидеть три двери в боковую комнату; Икс молча смотрел на них, чувствуя, как сквознячок холодком щекочет затылок – ему показалось, что все три отражения двери чем-то неуловимо отличаются друг от друга.
«Если что-то увидите, – вспомнил Икс слова Будды, – не обращайте на это внимания. Просто как можно дольше не обращайте внимания. Флейту надо… применить, если начнется что-то… если дом попытается нас не выпустить».
И долговязый, не верящий в детские байки, удачливый и простой, как три рубля, Икс, Икс, только что зубоскаливший по поводу птичек-букашек, вдруг поверил Будде. Потому что одно отражение теперь уже явно отличалось от остальных. Икс, выпучив глаза, уставился на левую створку трюмо: там тоже была белая дверь в боковую комнату, и вот она-то отличалась кардинально от двух своих сестер. Поперек всей двери размашистыми лиловыми буквами (потом так станут делать граффити на стенах) было написано: «Ну, мы и зажгли! Ну, нас и вштырило!».
Иск облизал губы (впервые, и потом он часто будет повторять это движение языком) – именно так он храбрился после их первого визита в немецкий дом. Эти ненормальные выражения принадлежали ему. Но была и еще одна надпись, еще одна ненормальная фраза, чье авторство Икс вспомнил не сразу, а лишь только услышав внутри себя хохот безумной старухи, городской сумасшедшей Мамы Мии: «Не пора мне, водонос!».
Икс еще раз облизал губы: буквы в зеркале задрожали, наливаясь лиловым. Икс перевел взгляд на настоящую дверь – никаких надписей на ней не было.
– Там… – пролепетал Икс. Он поднял руку, тыкая указательным пальцем в трюмо. – Там только что…
– Ладно, хорош тебе! – быстро остановил его Джонсон. – И так страшно.
– Но там.. – побледневший и растерянный Икс все еще указывал на зеркальные створки.
– Вот придурок… Говорю ж тебе, хватит! – В глазах Джонсона плеснулось беспокойное озерцо, которое вот-вот разольется морем, целым морем страха.
Икс замолчал и потряс головой.
«Ну, мы и зажгли!
Ну, нас и вштырило!
Не пора мне, водонос!»
Лиловые надписи, стекающие, как загустевшая кровь по неверной белой поверхности, исчезли. Их не было ни в одной из створок трюмо, ни на реальной двери. Икс подумал, что ему уже не так охота узнавать, как у старухи все устроено с этим порномультфильмом.
– Давайте, правда, быстрее, – пробубнил Икс и снова смолк, даже не замечая, как у него отвисла нижняя челюсть. Он скосил глаза по сторонам: только что его позвали. У Икса дернулась щека: зов был тихим, настойчивым и знакомым, почти родным, только Икса никогда так никто не звал.
Потом до него дошел голос Будды:
– Оставайтесь здесь. Мы с Михой заберем фотографию. Вы на атасе.
– Нет! – Икс еще раз покосился на трюмо. – Я с вами.
Джонсон со вздохом кивнул:
– Я побуду здесь. Только скоренько.
Будда с сомнением пожал плечами, бросив взгляд на piccolo, флейту-малышку, которую Джонсон прижимал к груди, но сказал лишь:
– Мы быстро. Будь внимателен. И пусть дверь остается открыта.
– Я понял.
(«Почему ты им не сказал? – думает Свириденко. – Не хотел напугать еще больше?»)
Миха приоткрыл белую дверь – та подалась с протяжным стоном – и они двинулись в боковую комнату. Совсем недавно там уединялись борец с Таней, которую городская сумасшедшая, возможно с кем-то перепутав, назвала странным именем «Шамхат». Сразу за дверью их ждало уже знакомое гипсовое изваяние собаки. Статуя по-прежнему перегораживала проход, и ее пришлось отодвигать.