«Они что, всегда здесь так ходят?» – подумал Миха. Скульптурная собачка оказалась далеко не легкой, и было непонятно, как тщедушная старуха умудрилась ее сюда приволочь.
«Может, ей помогают? – подумал Миха, и моментально его мысль переродилась во что-то безумное. – Может, ей помогает весь город?!»
Икс замыкал шествие; в комнату с фотографией Одри Хепберн он вошел последним. И хоть Джонсон оставался за спиной, неприятный холодок снова пощекотал ему затылок.
Иксу велели молчать. И, наверное, это правильно. Надо быстренько все сделать и валить отсюда. Он потом все расскажет. Про то, во что никогда раньше не верил, а сейчас… Расскажет, когда они окажутся подальше отсюда, чтобы никогда больше не вернуться. Этот невозможный, почти неуловимый, но настойчивый кошмарный зов… Икс вдруг что-то понял про него, он знал, кто его зовет.
В комнате стояла густая прохладная сырость; алтарь с фотографией находился в своем дальнем полутемном углу, но лампадка была погашена.
– Она на месте, – Плюша увидел фотографию и добавил упавшим голосом: – ну, я пошел?
– Высоко, – прошептал Будда, оценивая расстояние от пола до алтаря. – Так не достать. Придется тебя подсадить.
– Да.
Миха сделал неуверенный шаг вперед, и половица под его ногами протяжно застонала. Он оглянулся: что-то ему не понравилось, что-то тревожное оставалось за спиной, да вот только…
– Давайте быстрее, – поторопил Икс. Краска отхлынула от его щек, вечное Иксово бахвальство, похоже, сейчас попрощалось с ним. Миха с удивлением подумал, что он, наверное, единственный здесь человек, которому (возможно, пока) не так страшно, невзирая на рассказ Будды, невзирая на его странные тревожные слова-полунамеки, невзирая на то, что он… пытается не встречаться с ним взглядом. Чего он избегает? Не хочет, чтобы Миха увидел в его глазах… что? Печаль, словно ему известно что-то… нехорошее?
Миха еще раз посмотрел на Икса – тот стоял, сжав кулаки, и покусывал нижнюю губу; Икс был напуган, по-настоящему напуган. И тоже отвел глаза. Его друзья что-то скрывают? Они скрывают что-то от него?
Джонсону тоже не пришлось скучать в комнате, где Мама Мия принимала своих гостей. В другой комнате. Как только мальчики оказались за белой дверью, Джонсон ощутил бесконечное одиночество, да что там – потребность немедленно последовать за ними. Пытаясь беззаботно насвистывать, он огляделся по сторонам, повернулся к трюмо и сначала ничего не мог понять. Его голова непроизвольно дернулась в поисках источника отражения, и он произнес сдавленным шепотом:
– Мама…
– Быстрее! – торопил Икс.
– Успокойся, – вдруг обозлился Миха. – Сам знаю.
– Он прав, – сказал Будда. – Не нервничай, но времени почти не осталось.
«Вот опять, – подумал Миха. – Что за дурацкие намеки?»
– Вот именно, – поддакнул Икс. – А ты копаешься.
– Если пересрал, – огрызнулся Плюша, – можешь вообще отсюда уходить. Давай, вали!
– Сам вали! – нервно отозвался Икс.
– Тихо вы, не ссорьтесь! – шикнул на них Будда.
– Я не ссорюсь и не нервничаю, – настойчиво, словно обороняясь, объяснил Плюша. Только вот от кого ему следовало обороняться? От своих друзей? – И не копаюсь. Идемте, все сделаем.
От своих друзей, потому что…
(на темных линиях нет друзей. Каждый за себя.
Каждый в одиночку. Как блуждающие кометы)
(И вообще: с чего это он заладил про время, которого не осталось?)
Плюша вдруг почувствовал, как на лбу выступили капельки пота: что за чушь? Какие темные линии?
(скоро узнаешь. Уже совсем скоро)
Плюша растерянно посмотрел на друзей, смахнул со лба влажную каплю. Как странно, какие неожиданные чувства мы, оказывается, можем испытывать к самым близким людям. Плюша никогда бы не мог такого предположить… что где-то, внутри себя, оказывается, он нес источник ненависти, всегда готовый выплеснуться наружу. Но ведь тогда… Источник ненависти и агрессии…
«Это дом, – подумал Миха. – Он что-то делает с нами. Будда прав: мы так все перессоримся. Это страх, вот какой это источник! Надо быстрее уходить».
Ощущая, что движется через какую-то густую, требующую преодоления среду, – почти как через воду, которая снится, – Миха подошел к фотографии. На ней лежала тень или слой пыли. Была ли она настолько высоко в прошлый раз? Такое впечатление, что и сам потолок стал выше. Плюша быстро обернулся к окну, за которым на приступочке они стояли тогда с Джонсоном, потом обвел взглядом комнату, задержался на белой двери… Что-то не так, чего-то они не увидели, только вот чего? Дверь оставалась приоткрытой, Джонсон за ней только что опять о чем-то прошептал, гипсовая собака в этом освещении казалась серой, и…
– Ладно, подсаживайте! – приготовился Плюша, перекинув веревку с поджигой за спину.
Мальчики быстро подняли его, Миха просунул руку за неприятно липкую, просаленную лампадку и забрал фотографию. Вот и все. Никаких проблем.
– Порядок, объявил Плюша и нервно хихикнул. – Опускайте.
Опять мелькнула какая-то тревожная мысль, но… наверное, им просто страшно. Мальчики поставили Миху на ноги, и он показал им свой улов (не без гордости, как отвоеванный трофей), никакой тени или пыли на карточке не было. Фотография Одри Хепберн словно засветилась в его руках радостной новизной.
И тут все трое довольно улыбнулись.
– Ну, все, теперь идемте.
Они уже сделали несколько шагов на выход (чтобы больше никогда сюда не возвращаться), но Будда вдруг качнулся и замер, ухватившись руками за грудь.
– Поезд, – еле слышно простонал он, но они не сразу поняли, что он сказал.
– Поезд, – пролепетал Будда чуть более внятно. – Он сейчас…
Будда стал бледен, губы его обескровились, и застывшие глаза казались огромными – куда он смотрел?
– Ты чего? – обеспокоено спросил Миха.
– Ничего, – во взгляд Будды возвращалась осмысленность. – Быстро уходим.
(«Ты им не сказал, – волнуется Свириденко, пытаясь отогнать от себя звуки московских улиц, – потому что знал, что… она не выпустит тебя. Так или иначе уже не выпустит из города».)
Будда снова качнулся, и Михе пришлось взять его под руку. Тогда Будда, осев, монотонно пробубнил себе под нос:
– Она хочет выставить высокую цену.
Возможно, это разобрал лишь Миха.
– Что? – спросил он.
Будда сделал шаг, еще один, и вдруг остановился. Посмотрел на друзей, снова пытаясь улыбнуться:
– Этот мост… Крымский… сколько там метров?
– Будда, ты че, рехнулся?! – заорал Икс. – Валим отсюда!
Его слова, отражаясь от стен, заметались по комнате – здесь оказалась прекрасная акустика. И Миха понял, что должен дослушать: дом уже начал делать свое дело.
– Двадцать, вы говорили, – слабо произнес Будда. – Надо будет прыгнуть оттуда.
– Еще прыгнешь, – пообещал Миха.
– Ага, – Будда кивнул.
В этот момент лейтенант Свириденко увидел, кое-что, более заслуживающее внимания, чем трое подростков, беседующих о высоте Крымского моста.
(«Обернитесь, – обескуражено прошептал Свириденко в темноту. – Ну, скорее, обернитесь! – но мальчики не слышали его: связь односторонняя. – Обернитесь же!!!»)
Как только крик Икса взорвал густую тишину комнаты, лейтенант Свириденко уловил еще какое-то движение: о да, мальчик, который станет модником-водителем, прав – дом начал делать свое дело. С каменного века гипсовой собаки осыпалась тонкая струйка белой пыли, впрочем, совершенно бесшумно. На продолговатой гипсовой морде мгновенно проступили синие жилки, а затем, так же бесшумно, каменное веко приоткрылось. Пустой гипсовый глаз начал темнеть, просвечивая какой-то жуткой внутренней жизнью. Вот в нем появилась сеточка сосудов, затем проступил, все более наливаясь, зрачок, и в следующую секунду Свириденко увидел, что поднявшееся веко обнажило совершенно живой, зрячий глаз.
(«Обернитесь же!»)
Глаз нашел мальчиков в центре комнаты, затем веко, моргнув, опустилось. У двери по-прежнему лежала гипсовая собака, бездарная скульптура из парка, и лишь небольшая кучка осыпавшегося гипса осталась на полу.
– Обернитесь… Собака, – шепчет Свириденко.
«Он приходит в себя», – доносится до него голос с московских улиц, но Свириденко опять провалился в темноту, в мглистый тоннель, по которому еле угадываемым черным сгустком движется Бумер.
Теперь Свириденко видит сухую безрадостную пустыню, изрезанную древними ирригационными каналами, многие из которых давно пересохли. Пустыню, о которой так много знал Дмитрий Олегович Бобков, антиквар и директор, гордившийся своим тайным знанием и возжелавший большего. Но Свириденко видит ее лишь мельком, потому что в следующее мгновение он снова переносится на берег моря; видит мельком и, к счастью для себя, не успевает ничего понять, и сфера синевы, словно пригрезившаяся ему, обступает его со всех сторон. И в центре этой звенящей прозрачности, этой наполняющей лейтенанта Свириденко удивительной нежностью сферы все же различима темная точка – чернеет разрушающей червоточиной немецкий дом, что висит над полуденным морем.
Икс не понимал, какого черта они все еще торчат здесь. Он был готов выметаться хоть через окно (Свириденко знал об этом, и как бы это было верно!), а его друзьям вздумалось поболтать про свои дурацкие прыжки.
«Это они – Икары недоделанные! – думал Икс. – А не я».
– Прошу, идемте, – произнес он плаксиво.
– Джонсон! – вдруг позвал Будда. Его голос заметно окреп – силы быстро возвращались. – Нам сейчас, наверное, понадобится флейта. Джонсон?!
– Зачем? – обернувшись, начал Миха. Он хотел добавить «правда, пошли уже», но не успел. Лишь вздрогнул, и глаза его начали округляться от ужаса.
Потому что лампадка за их спинами неожиданно загорелась. Сначала вспыхнула легкой искрой, но пламя равномерно нарастало, словно невидимая рука подбавляла в масло горючую смесь. Это видел только Миха, и Будде с Иксом тоже пришлось обернуться.