Миха-Лимонад склонился к Лже-Дмитрию, открыл бардачок и бережно, как великую драгоценность, извлек оттуда флейту-piccolo, флейту-малышку. Лже-Дмитрий дернулся, нереальность происходящего от этого только усилилась. Мгла за окнами была столь густой и непроницаемой, что стекла Бумера изнутри казались черными зеркалами.
Миха-Лимонад поднес к губам флейту. И вдруг улыбнулся. Может быть, печально, но… флейта была гораздо более реальна, чем все вокруг.
– Привет, – прошептал он ей нежно. – Давай попробуем.
Поначалу Лже-Дмитрию показалось, что и впрямь возможны проблемы, что дело осложнилось. Первые же звуки флейты взорвали мрак ярким колоритом, зазвенели мальчишеские голоса, смех, где-то отсветом синевы блеснуло море, в ослепительном солнечном пятне на миг застыл прыжок того, из-за кого они здесь, – сбежавшего мальчика, а в переливах света промелькнуло лицо удивительно красивой женщины, этой их актрисы, женщины, посмевшей оспорить власть Великой Матери. Радостные фрагменты детства сменились более смутными картинками: Вечным Римом, невнятными мечтами, многочисленными и еще более невнятными любовными победами; затем чем-то гораздо более реальным: успехом, дорогими вещами, автомобилями, домами и белоснежной яхтой, пришвартованной в далекой марине. Картинки были красивы, но краски бледнели, и вся эта выцветающая красота сделалась зыбкой, безжизненной. Он дул в свою флейту из последних сил, словно Крысолов из сказки, но все более уставал. И вот мелодия оборвалась на какой-то обессиленной ноте, будто выдохлась, а за окнами автомобиля осталась лишь высохшая пустыня, изрезанная каналами с потрескавшимся дном. Флейтист обмяк и тяжело дышал, ему требовалось перевести дух.
«И это все, на что ты способен, Крысолов из сказки?» – подумал Лже-Димтрий.
Миха-Лимонад уже видел эту пустыню. В… тот раз. Но не только. Он вдруг понял, что это место из его снов. Когда он просыпался и шептал: «А, значит здесь рождается вся эта вода за окнами». Только теперь оно изменилось, выглядело больным, умирающим. Высохшим. И на все это накладывался другой сон, про сферу небесного синего цвета. Но она висела где-то далеко и продолжала удаляться.
– Что, не ожидал? – после паузы осведомился Лже-Дмитрий.
Миха почувствовал глухую раздирающую печаль, которая вот-вот станет непереносимым ужасом от лицезрения этой умершей пустыни. Ведь когда-то здесь все было другим…
– Это лишь отражение того, что внутри тебя, – тихо подсказал Лже-Дмитрий. – Мир без иллюзий. Так сказать, пустыня реального.
Миха хотел было сглотнуть. «Каплю влаги! – закричал внутри него перепуганный мальчик. – Пожалуйста, бежим отсюда! Я не выдержу этой безнадежной тоски. Я высохну от жажды так же, как этот мир вокруг». Но у него действительно не осталось этой крохотной капли влаги, этой живительной капельки лимонада, которая стала составной частью его имени. И он не мог отвечать, только водил глазами по сторонам.
– Приграничная зона, – кивнул Лже-Дмитрий. – В каком-то смысле – это ты сам.
Миха скосил глаза куда-то вдаль, где тяжелое небо касалось лилового горизонта. Пятно синевы, беззащитное, притягательное, нежное пятно синевы…
– Да-да, – согласился Лже-Дмитрий, – сфера… Манит. Ты привязан к ней. Твое существование невозможно иначе, чем в этой спасительной иллюзии. С ней невозможно расстаться. Так? Все тепло, Любови, привязанности только в ней. Иначе – пустыня реального, чудовищный космический холод. Сфера… Но ты сделал выбор, и теперь мы ее покинули.
Он помолчал и вдруг что-то пробубнил себе под нос. И хоть попытка сконцентрироваться все еще требовала от Михи неимоверных сил, от него не скрылось это движение: большой палец левой руки – тот, второй, все еще… жив, все еще здесь.
Лже-Дмитрий вздохнул и неожиданно ласково сказал:
– Погоди. Скоро станет легче. Как только успокоится твой ум. Сейчас я помогу тебе выйти из автомобиля.
Миха посмотрел на него и с трудом дотянулся рукой до пересохших губ – он больше не мог играть. Как же он позовет Будду?
– Как только успокоится твой ум, – повторил Лже-Дмитрий, – и перестанет взывать о капле влаги. Словно она в состоянии вернуть прежние ориентиры. Э-э-х, – протянул он и мечтательно посмотрел на далекую сферу, – насколько б у нас все прошло легче, если б ты перестал упрямиться и отказался от своих досадных заблуждений. Я все понимаю, сам таким был, но поверь – гораздо легче. Ты ведь готовишь что-то, что-то скрываешь, я все понимаю, наш уговор не предполагает искренности, так сказать, конфликт целей, но ты многого не знаешь. И очень многого не видишь.
Он вдруг резко наклонился к Михе и, глядя ему прямо в глаза, быстро проговорил:
– Ты ведь что-то принес сюда? Да?! И я пока не могу этого понять. Это не вещь. Ум-и? Намерение?
Миха на это лишь повторил свой жест, дотрагиваясь пальцами до рта.
– Ладно-ладно, – пожал плечами Лже-Дмирий. – Сейчас я открою дверцы и помогу тебе выйти. Ну, что, полегче? Скоро совсем свыкнешься.
Теперь Миха смог различить, что все пространство вокруг пронизано тончайшими светящимися нитями, заканчивающимися чуть более густыми каплями, похожими на капсулы. И все нити тянутся туда, к удаляющейся сфере.
– Так сказать, много незавершенных дел, мечтаний, надежд, – проговорил Лже-Дмитрий, и глаза его вдруг дико блеснули, потом он быстро добавил, не без оттенка брезгливой неприязни. – Да, ты прав, где-то там твой сбежавший друг.
Все светящиеся нити копировали рисунок пересохших каналов, похожих на ирригационные, которыми была изрезана бесконечная пустыня. Лже-Дмитрий проследил за Михиным взглядом:
– Пути крови, – непонятно сказал он. – Видишь ли, мой молодой друг, воды жизни на всех не хватает, да… этой водицы… Эх, если б ты перестал упрямиться.
Светящиеся нити вдруг мгновенно потемнели, превращаясь в клубящиеся дымные линии. Их были мириады, и кошмарных непереносимых стенаний, криков боли, вздохов тоски и разочарований, и страданий, страданий, страданий были тоже мириады, еще чуть-чуть, и все это могло бы раздавить.
– Т-с-с, озабоченно промолвил Лже-Дмитрий. – Мы здесь не для этого.
Он вышел из автомобиля и открыл Михину дверцу. Нитей стало значительно меньше, и они снова посветлели.
– Я ведь уже упоминал, – усмехнулся Лже-Дмитрий, протягивая Михе руку, – что нелепую выдумку о незримых автобанах мог сотворить только ребенок. Видишь, сколько их здесь, следов древних путей? Но нас не интересует приграничье. Нам надо туда, – он неопределенно махнул рукой. – В глубь.
Миха бросил на него быстрый взгляд.
– Нет-нет, – отмахнулся тот. – Вовсе не в Кинотеатр для сумасшедших. Там людям не могут предоставить второго шанса. Нам дальше. Нам нужен дом… В том-то и несравненная прелесть… Страны чудес, что дом до сих пор там. Эх… если б ты только перестал упрямиться! Ни к чему все это – суета сует. Бесполезно. – Он ухватился за Михину руку и с прежним нажимом спросил. – Ну? Что ты сюда пронес?! Чего я не могу понять?
И опять Миха-Лимонад слабо покачал головой.
– Ладно, – смягчаясь, сказал Лже-Дмитрий. – Выходим.
Он помог Михе покинуть Бумер и внезапно похвалил:
– А ты крепкий. Но упрямый. Не хочешь разговаривать – не надо! Только… Пойми, как только мы найдем его. – Он склонил голову на бок и вдруг быстро заговорил: – Ты ведь даже не знаешь, во что он мог здесь превратиться. Твоя собственная пустыня и то тебя ужаснула. Только представь, каким чудовищем может быть пустыня другого. Как только ты найдешь его, все мосты – он сделал короткую паузу, – что называется, будут сожжены. И ты никогда не сможешь отыскать дорогу назад. Застрянешь. Понимаешь?! Никогда. А люди подумают: заболел, бедняга, свихнулся. Иль… хм… погиб. Смотри, – он ткнул указательным пальцем в далекую сферу синевы, – как пленительно и маняще ее сияние. Смотри! – голос зазвучал вкрадчиво. – Я… я мог бы открыть тебе мосты… в обоих направлениях. Понимаешь? Не только сияющая сфера, но и Страна чудес была бы для тебя открыта.
Миха посмотрел на него прямо.
– Ведь я знаю, зачем он ей, – неожиданно резко проговорил он. – Твоя сумасшедшая древняя старуха вовсе еще не вся богиня. А про меня не беспокойся.
Это был лишь пробный шар. Но Миха-Лимонад понял, что попал в точку. Лицо Лже-Дмитрия сразу постарело, будто у него забрали десятка два годков, и словно на мгновение из этого лица, как из потаенного окна, выглянул тот, другой, панически, смертельно напуганный, но все еще живой, все еще цепляющийся за надежду. И Михе вдруг показалось, что он знает, как можно наладить с ним связь. Но Лже-Дмитрий быстро совладал с ситуацией. Двух десятков годков как не бывало.
– Ну что ж, – проговорил он жестко, – смотрю, тебе и правда легче. А ты – молчун… Я… не знаю, на что рассчитываешь, но напрасно ты меня злишь.
«Что ж, – подумал Лже-Дмитрий, – пускай. Так будет даже легче». Дмитрий Олегович Бобков (слизняк!) вряд ли был способен причинить кому-либо вред. Другое дело – Лже-Дмитрий. Вслух он сказал:
– Однако ж, продолжим. Играй.
Он посмотрел, как бережно Миха-Лимонад прижимал к груди, с левой стороны, к сердцу, свою флейту, и подумал: «Все еще цепляется за детские фетиши. Тот, ради кого мы здесь, конечно тоже, поэтому он должен откликнуться».
Миха-Лимонад ни о чем не думал. В нем еще жила надежда, что его друзья успеют. А потом он заставил умолкнуть все звучавшие внутри него голоса, поднес к губам флейту и вновь заиграл.
Сначала ничего не происходило. Михе лишь показалось, что вся пустыня затаилась и прислушивается, правда за достоверность сего он не мог бы поручиться. И Миха играл дальше. Он вспомнил, как уже зрелым молодым человеком, уже получив прозвище «Миха-Тайсон», он неожиданно решил учиться игре на флейте, хотя в открывающихся ему перспективах вряд ли бы пригодилось подобное умение. Он вспомнил девушку – шапочное знакомство после просмотра блокбастера «Матрица», которая почему-то пообещала его ждать. Он вспомнил, как сквозь зеленую листву после дождя пробивались солнечные лучи; и все книги, которые прочитал, и всех других девушек; он играл в этом лишенном надежд месте и думал, что мы не так уж сиротливы в этом мире, потому что у нас есть мы, и порой этого знания достаточно, чтобы ночь не была такой бесконечной. Он помнил, как пахнет снег, который вот-вот начнет таять, и свои любимые фильмы; он слышал любимые песни, а еще всех тех, кого никогда не забудет. Он не думал о том, что, возможно, уже не вернется отсюда, но с благодарной радостью вспоминал все те моменты, когда был счастлив. Их оказалось не так много, но достаточно, чтобы посреди этой мертвой пустыни в нем родилась живительная капля солнечной влаги. Он ухватился за нее и пил, растянув в бесконечный мощный глоток, и продолжал играть, с каждым воспроизводимым им звуком все больше утоляя жажду.