ими. Багряная вспышка выхватила из тьмы бледные, словно восковые, лица мертвых. Они столпились здесь и молча смотрели на Миху слепыми глазами. А прямо перед ним стояла маленькая девочка, та самая, утонувшая четверть века назад, и, злобно скалясь, указывала на Миху пальцем.
Миха попятился. По зале прошелся то ли выдох, то ли низкий стон, и все они приблизились к нему. Темная волна ужаса была совсем рядом. И тогда Миха-Лимонад снова вспомнил тот день двадцатипятилетней давности, когда он неистово дергал дверную ручку, взывая к другу.
«Уходи! Тебя нет, – вспомнил он отчаянное повеление Будды. – Ты, тварь, уходи!»
Миха-Лимонад с трудом разомкнул губы, которые словно сковала судорога:
– Уходите! – выдавил он хриплым голосом. – Прочь. Вас нет! Уходите.
Волна ужаса вроде бы остановилась и даже отпрянула. Словно нечто в темноте прислушивалось и теперь раздумывало.
– Вас нет, – повторил Миха. – Прочь! Уходите! – и сделал шаг вперед. Это далось нелегко, движение оказалось вязким, будто он шел через трясину.
Волна как будто отпрянула. Но это не значит, что они его послушали. И когда Миха двинулся к двери, он чувствовал, что они совсем рядом, следуют за ним в темноте, тянутся к нему множеством рук, и он вот-вот ощутит их ледяное прикосновение.
Лже-Дмитрий не обманывал Миху-Лимонада. Он не мог касаться флейты. Нет-нет, вовсе не ее. В тот момент, когда Миха обнаружил, что брелок в кармане рассыпался в пыль, Лже-Дмитрий подошел к Бумеру. Где-то внутри, то ли под капотом, то ли в салоне, послышался глухой недовольный рык.
– Ну-ну, собачка, – проговорил Лже-Дмитрий и похлопал автомобиль по крыше, – сейчас я тебя освобожу.
Недовольное ворчание смолкло. Лже-Дмитрий пристально смотрел на лобовое стекло. Вот он, ошметочек. Он нашел то, что нужно. И все же в последний момент не удержался и зябко передернул плечами. Потом ногтем большого пальца подковырнул прилипший к лобовому стеклу и начавший подсыхать останок мотылька. Бережно, чтобы не уронить, перенес к крыльцу немецкого дома, где лежала флейта. Осторожно, ногтем указательного пальца, соскреб ошметок прямо на серебристую поверхность инструмента, словно химик нанес на материал каплю концентрированной кислоты. И материал зашипел, дав багряную вспышку.
Лже-Дмитрий отошел на несколько шагов.
«Все же что он мог сюда пронести?» – еще раз подумалось ему.
Шипение прекратилось. Некоторое время ничего не происходило, потом останки мотылька пошевелились. В них проступило маленькое злобное личико, глазки карлика-уродца с осуждающей ненавистью уставились на Лже-Дмитрия. Место соприкосновения снова вскипело, дав намного более яркую вспышку, и инструмент поглотил мотылька.
Флейта-piccolo лежала на крыльце немецкого дома. Лже-Дмитрий, склонив голову, смотрел на нее. На какое-то мгновение он прикрыл глаза, и перед его мысленным взором мелькнула картинка: тот, другой (слизняк) в притихшей темноте салона на Третьем транспортном еще только предположил, что сходит с ума, в руках немецкая кувалда с длинной пластиковой ручкой; седины нет; замах, шепот рассекаемого воздуха, и тишину взрывает оглушительный грохот, визг и скрежет раздираемого металла – молот ударил по капоту… С этого все началось?
Что-то неимоверно горькое тихонько постучало в сердце.
– Плевать! – яростно проговорил Лже-Дмитрий (всю жизнь прожил слизняком!). – Скоро все закончится.
Это правда. Скоро все закончится, в том числе и с Крысоловом. Их смущающей своей квазиинтимностью связи приходит конец, чего бы он сюда ни пронес.
Лже-Дмитрий открыл глаза вовремя, как раз чтобы увидеть, как лежащая на крыльце флейта легонько вздрогнула. Потом еще раз.
– Ну, вот. Пришла пора прощаться с детскими фетишами, – пробубнил он. И снова зябко поежился.
Тот конец флейты, куда совсем недавно дул Крысолов, вдруг поднялся и бессмысленно качнулся из стороны в сторону.
«Как голова слепого червя», – подумал Лже-Дмитрий.
Затем инструмент начал извиваться, словно действительно был живым существом,
(– Сам отдашь! Сам, – выдавил Лже-Дмитрий, даже не различив незнакомых интонаций в собственном голосе.)
хотя больше всего флейта сейчас походила на обрубленное щупальце. Теперь Лже-Дмитрий смотрел на нее, плотно сжав губы. Флейта не только конвульсивно извивалась, она удлинялась. Флейта начала расти.
Миха-Лимонад достиг двери и остановился.
– Будда! – позвал он шепотом.
Молчание… Но… Миха различил его природу. Оно было другим. Не таящееся злобное молчание дома. А… как будто кто-то, беззащитный, боится поверить, боится, потому что очень долго ждал и обманывался в своих ожиданиях.
– Будда! – повторил Миха и почувствовал, как бешено заколотилось сердце. И этого словно хватило, волна ужаса вдруг отпрянула, отшатнулась назад.
– Будда! Ты ждал все это время… Прости! Ждал, пока мы там все занимались собой! Прости… Пока мы самодовольно пытались забыть, хотя ничто не забывалось…
– Миха? – вдруг прервал его недоверчивый шепоток.
– Будда, – голос Михи дрогнул. – Да, Будда, – тихо подтвердил Миха-Лимонад, чувствуя, что здесь, в этом темном месте у него от нежности кружится голова.
– Нет, это не ты. Это дом. Меня опять обманывают.
– Послушай, это я, Плюша. Икс и Джонсон, мы… Я только должен понять, когда пора… когда я найду тебя…
– Дом… – но теперь это прозвучало не так твердо.
Миха знал, что у них совсем нет времени, и он отчаянно ждал, и эта темная тишина вокруг тоже ждала.
– Икс сказал, что я пойму, когда пора, – снова попытался Миха, – но только…
– Скажи что-нибудь, – вдруг потребовал детский голосок из-за двери.
– Что? – Миха смахнул слезинку.
– Что угодно. О чем знали только мы.
– Я… хорошо, – сразу согласился Миха.
Но что он ему скажет? Об их детских играх? Вряд ли. Он и сам их забыл. Об Одри Хепберн и летнем кинотеатре? Дом знает об этом. О прыжке? О том, как он научил Будду прыгать?
(летать?)
Но тогда в порту были собаки. Как на пляже, в большую волну, утонувшая девочка… Тем более! Но…
– Круг, Будда. Я забыл и думал, что его больше нет. Но… Я понял, для чего мы сохранили эти детские… выдумки. Амулеты могут собрать круг.
Молчание. Миха почувствовал, что ошибся. И хоть эта темная тишина вокруг вряд ли поняла про амулеты, дом знал о круге.
Молчание. Их драгоценное время убывает, тает, как песок.
Миха вдруг вспомнил кое-что. Об их прыжках. Но… не совсем. Ну конечно!
Миха рассмеялся и снова вытер слезы. И громко сказал:
– Икары недоделанные! Вот что!
Молчание. Мгновение, показавшееся Михе вечностью.
– Плюша, – прозвучало из-за двери. – Это ты!
– Я, Будда, – сказал Миха, чувствуя, что с тех самых пор, как они перестали быть мальчишками, он еще никогда не был так счастлив, как здесь, в этом темном месте. – Я, старый друг.
Ручка осторожно опустилась, и дверь стала медленно приоткрываться. У Михи замерло сердце. Он потянулся к образовавшемуся проему: сейчас он коснется руки Будды и уже больше никогда не отпустит…
Лже-Дмитрий наблюдал за метаморфозой флейты. Здесь, в этом месте, ничего определенного, сплошные метаморфозы.
Мучения флейты-малышки продолжались. Она изгибалась, удлиняясь и обрастая с одного конца, где было отверстие для губ Крысолова, чем-то тяжелым. Чем-то, отливающим тусклым металлом, тяжелым… очень напоминавшим головку молота.
– Этого бы не случилось, если б ты сам этого не хотел, Крысолов, – пробубнил Лже-Дмитрий сиплым голосом. – Не желал бы покончить со всем этим.
А потом он увидел, как флейта какой-то чудовищной пародией на кувалду, с застывшей ненужной, но так до конца и не изменившейся аппликатурой, осталась лежать на пороге немецкого дома.
Лже-Дмитрий медлил несколько секунд, глядя на кувалду.
(с этого все началось?)
– Ну, вот, собачка, – проговорил он. – Сейчас я спущу тебя с цепи.
Лже-Дмитрий направился к крыльцу. Он не мог касаться флейты, но флейты здесь не было. На пороге лежала немецкая кувалда с пластиковой ручкой, с которой все началось.
Лже-Дмитрий поднял кувалду. В этот же момент из чрева Бумера донесся хищный собачий вой.
– Ну-ну, песик, – проворчал Лже-Дмитрий. – Сейчас я тебя освобожу. – Он быстро взглянул на дом. Интересно, чем занят Крысолов? Да чего бы он там ни делал, как только Лже-Дмитрий спустит собаку, ей даже не придется говорить «фас!».
Лже-Дмитрий почувствовал, как кувалда в его руке обретает тяжесть. Сейчас эта тяжесть проявится в полной мере и в замахе, и в свистящем шепоте, с которым кувалда обрушится вниз…
Лже-Дмитрий посмотрел на Бумер. На совершенство линий… Хорошая машина. Сколько лет тот, другой, дилерствовал? И вроде бы многого достиг. Успех, положение… Но главного так и не понял. Не понял, как все устроено, так и не смог освободиться. Просидел на привязи, как пес цепной…
«Хорошая машина – черный Бумер!» Он бросил на него последний взгляд. Что ж, пора прощаться с прошлым…
Лже-Дмитрий обрушил свой молот на лобовое стекло Бумера. И тут же притаившаяся пустыня словно выдохнула. И удар этот передался дому – в новом багряном всполохе окна разящей картечью разлетелись на множество осколков.
Лже-Дмитрий начал перерубать пуповину. Он спускал собаку с цепи.
Проем все увеличивался. Эта темная волна за спиной Михи пугливо насторожилась. Миха не сводил взгляда с двери, его глаза начали привыкать к полутьме дома, сейчас, сейчас…
И тогда с наружной стороны, оттуда, где оставался Лже-Дмитрий, сюда донесся леденящий собачий вой. Миха вздрогнул, но не только потому, что этот вой выхолодил его до самых костей, но прежде всего потому, что в это же мгновение дверь захлопнулась.
– Будда, нет, пожалуйста! – закричал Миха-Лимонад. Это не должно повториться, больше не должно. – Будда! Нет!