«Вранье! Не совсем так. Близко… но не так. Вранье и подтасовка».
Лже-Дмитрий поморщился: тот, другой, что удивительно, молил его послушать Крысолова. Вот слизняк – тоже оказался живучим. Только Крысолов так ничего и не понял.
– А здесь находится только зверь. И Ее земля. Ее хлеб. Таков закон плодородия. Зверь и Ее хлеб.
«Подожди».
Тот, другой, – и теперь это выглядело прямо уже сногсшибательным, – тоже умолял подождать.
«Зверь…»
Лже-Дмитрий замотал головой:
– Тот, что в тебе, позволил флейте стать вот этим, – он еще раз крутанул кувалду в руках. – А этот, – и он сиротливо поглядел на Бумер, потом по сторонам и быстренько отвернулся, чтобы не видеть сферы, висевшей над лиловым горизонтом, – этот справится со всем остальным.
«Подожди… Остановись».
Лже-Дмитрий взмахнул кувалдой. Треугольный, как ядовитый гриб, остаток стены обрушился. Какая-то доска еще раз грохнула Крысолова по голове, и он, наконец, затих. Замолк. Убрался из головы Лже-Дмитрия.
Это хорошо. Очень хорошо. Надо спешить.
Лже-Дмитрий начал прицеливаться и понял, что тот, другой, вовсе не заткнулся – чем-то подцепил его болтун-Крысолов. Слизняк решил дорого продать свою никчемную жизнь, нагадить напоследок. «А почему ты боишься смотреть на сферу? – с неожиданной и тем более невероятной в его положении ехидцей поинтересовался он. – Все еще привязан к ней?»
Лже-Дмитрий вздохнул. Капризно сложил губы – кровь ручейками текла по лицу, оставляя на губах солоновато-горький привкус.
Плевать… Он уже почти дома. В лоне Великой Матери.
И поднимая кувалду (надо спешить!), он успел подумать еще о двух вещах:
(круг)
он слышит чей-то зов. Вполне возможно, лишь показалось. Возможно, он все еще слышит обрывки бреда Крысолова, раздавленного домом. Но кто-то звал кого-то: «Плюша! Плюша!» И что-то в этом зове было… неправильное, но и пронзительное и оттого непереносимо печальное, горькое,
(словно друг Валенька)
что-то утраченное…
Плюша… Зов явно возник после паузы, навязанной молчуном-Крысоловом.
Поэтому надо спешить. Спешить!
И еще… Тот, другой, слизняк… Лже-Дмитрий подумал, что впервые после появления в его помывочной длинноногой блондинки слизняк вылез без разрешения.
Джонсон отчаянно вспенивал воду – его снова дернули за ноги.
Сначала он подумал, что это какие-то водоросли, потом – бревно, подводный плавун, потом… Мысли накладывались одна на другую, потом накатила какая-то жуть… Подводное чудовище, всплывшее с липкого илистого дна? Гигантский сом?
Мысли накладывались и выдавливались немедленной насущной потребностью глотка свежего воздуха. Мысли роились, жалили его мозг, и волчица-паника, сжатая до этого в пружину, наконец-то прыгнула, не останавливаемая больше никем. Пружина разжалась и теперь все снесет на своем пути.
Его держали за ноги. Даже сквозь темный холод этой ледяной купели он чувствовал прикосновение чего-то намного более холодного.
Джонсон посмотрел вниз. И пузырек воздуха вышел с краешка его губ.
Она всплыла со дна. Чудовище таилось в темноте, в густом иле. Она была мертва и неподвижна. Его держала за ноги утопленница. Ее застывшие и сиявшие мертвым светом глаза смотрели прямо на него.
Джонсон не знал о существовании Дмитрия Олеговича Бобкова, и уж тем более о том, что он делил место под солнцем и луной с каким-то Лже-Дмитрием. Шизофреник, антиквар и директор не совсем отвечал Джонсону взаимностью. По крайней мере, для Лже-Дмитрия он существовал, как некий смутный образ.
Совсем другое дело – длинноногая блондинка, вздумавшая заделаться дэддрайвером. Если б они оказались знакомы, Дмитрий Олегович смог бы кое-что поведать Джонсону о белокурой шлюшке из ванной, из роскошной, отделанной итальянским мрамором «помывочной».
Последние силы и остатки воздуха Джонсон потратил, пытаясь высвободиться от смертельной хватки. Но ледяные пальцы утопленницы лишь крепче сжимали его ноги.
…Кто-то его звал.
Голос был знакомый, только в реальной Михиной жизни он не существовал. Так же, как и имя, навсегда оставшееся в том солнечном пятне, где они были безмозглы, ранимы, упрямы, как дикие звери, и счастливы.
Но кто-то звал его. Называл по имени.
– Плюша!..
«Оставьте меня в покое».
– Ты чего разлегся? – прозвучал в хрустальной тишине веселый беззаботный голосок.
«Ну, хватит».
– Давай, поднимайся, бестолковый Плюша.
«Ну, вот опять! – капризно запротестовал Миха-Лимонад, и что-то мукой прожгло его мозг, извлекая из блаженных вод беспамятства, – Я не хочу, не могу…»
– Да поднимайся же ты! Перетащил нас сюда, а сам разлегся.
Миха-Лимонад открыл глаза. Где-то на периферии, неизвестно, как далеко отсюда, что-то дрожало, тягостный пульсирующий зов, как при родовых схватках, разящий свист молота; кто-то кошмарный и безумный был там, но здесь…
– Поднимайся, старая перечница! Поднимайся, старый друг. Наш век недолог, и тебе надо спешить.
Миха скосил глаза на источник звука. Перед ним, складывая и расправляя крылышки, сидело удивительное существо хрупкого нежно-небесного цвета, – это была маленькая бабочка или мотылек, и оно… словно испускало сияние.
Миха-Лимонад вспомнил, где он. И этот кошмарный грохот, рев и стонущее, исступленное «шам-хат» сделались ближе. Но он все еще в изумлении смотрел на бабочку. А та, расправив переливающиеся хрупкой чистотой крылышки, радостно сияла.
Уголок Михиного рта дрогнул, и он, почувствовав мучительную, почти непереносимую нежность в своем сердце, сказал:
– Сам ты перечница.
Бабочка откликнулась веселым взмахом крылышек и засияла еще ярче. И там, в глубине этого сияния, Миха увидел знакомую кучерявую голову, такую знакомую физиономию и такую озорную улыбку, и пронзительная нежность чуть не выплеснулась и чуть не залила его всего, без остатка:
– Джонсон! – проговорил Миха.
Это был Джонсон, вне всякого сомнения. Там, внутри сияния. Только тот двенадцатилетний ребенок, который еще не вошел в немецкий дом.
– Давай, поднимайся! – Это был Джонсон, упрямый, кучерявый и веселый. – Нам надо многое успеть.
– Джонсон, ты… – Миха осекся.
– Да, старый друг, я умираю. Я сейчас тону. Захлебываюсь водой. – Мальчик согласно кивнул, но голос его по-прежнему оставался веселым и твердым. – И я здесь. Боюсь, ненадолго, поэтому надо спешить.
– Крымский мост, – почти неслышно прошептал Миха и тут же замотал головой. – Ну, так выплывай. Этого достаточно… Всплывай немедленно!
– Я не могу, – бабочка сложила крылышки, но теперь это был печальный взмах, и сияние потускнело. – Держит за ноги… Не могу. Наверное, уже скоро.
Горечь окропила сердце там, где только что была нежность:
– Джонсон… Джонсон, я хотел сказать…
– Не беспокойся. Впервые больше нет страха. Совсем. И нет вины. Легкость, как от ваших прыжков-полетов. Только поднимайся, пожалуйста. Наверное, ему осталась всего пара ударов.
Миха прикусил губу и попытался пошевелиться. Вся левая половина тела горела и не подчинялась ему более, но Миха почувствовал прикосновение, невидимую поддержку, словно руку друга, пришедшую на помощь.
– Значит, это правда? Наш… круг, – Нежность вернулась и теперь чуть не выплеснулась слезами. – Значит, Икс…
– Ну, да! Наш сумасшедший друг, удачливый и простой, как три рубля, все верно угадал. Кстати, скоро появится, если опять не проваландается, как обычно. Он же никогда не успевал вовремя! У него же в башке испорченный механизм. Словом… Будет третьим – фотография… Ты мог предположить, что он станет алкоголиком?
Бабочка сложила крылышки, и на мгновение сияние если не померкло, то как бы разредилось: Миха увидел другой контур – это была очень красивая, даже важная бабочка, шоколадница или павлиний глаз, Миха уже не помнил, как они их называли, – но вот сияние вернулось, и красный цвет с черным рисунком уступили место прежней синеве.
– Джонсон! – рассмеялся Миха.
– Ага… Я только хотел сказать, что нам с этим очень повезло. Наш друг – алкоголик! – бабочка весело и даже как-то лихо взмыла в воздух. – Но он наш! А теперь поднимайся – нам надо остановить этого свихнувшегося молотобойца. И надо забрать флейту.
– Джонсон, я не могу…
– Икс сказал, здесь, во всем этом, есть уязвимое место, – Бабочка-шоколадница весело забила крылышками и засияла, как маленькое солнышко. – Приглядись внимательней. Он передал тебе: ты должен понять и найти уязвимое место.
– Где? – слабо прошептал Миха.
– Здесь. Совсем рядом. Прямо перед тобой. Вставай!
– Зачем… Джонсон, зачем ты говоришь ребусами?
– Бестолковый Плюша – иначе оно перестанет быть уязвимым! Ты должен сам понять и сам найти его. В конце концов, есть вещи, которых никто за тебя не сделает. Это слишком просто и это слишком сложно. Вставай, вставай.
И Миха понял, что теперь ему помогают подняться. А потом он услышал:
– Только… что ты почувствовал перед тем, как перестать играть на флейте? Пора вставать, – хрустальным колокольчиком засмеялась бабочка. – Пора просыпаться!
Лже-Дмитрий скосил глаза. Крысолов с кем-то разговаривал. Ну и ну… Бредит бедняга, агония, видать. Надо же, действительно живучий. Ладно, все уже. Осталась парочка ударов, и собака прыгнет. И будет приз.
И тогда Крысолов неожиданно пошевелился.
– Поднимайся! – красная бабочка вспорхнула и уселась на здоровое Михино плечо. – Надо забрать нашу флейту.
– Как? – слабо отозвался Миха-Лимонад.
– Попытайся позвать того, другого.
– Боюсь, его уже нет.
– Попытайся. Скажи ему о круге. Мне кажется, какая-то его часть знает, что круг существует. И боится. Неуверенность – его слабое место. Постарайся.
– Но… ведь флейты больше нет. И он почти разрушил дом.
– Он ничего не понимает! Флейта намного более могущественна. Что ей разрушить машину и освободить какую-то собаку? Поднимайся. Мы были испуганы, очень долго испуганы, и он использовал наш страх, чтобы превратить ее в кувалду. Но это наш страх, а не зверь. Вранье и подтасовка: ты совсем близок – найди уязвимое место.