Миха смотрел, как от него уплывает кувалда,
(делает что-то не так)
(совсем не так)
а потом увидел, как бабочка слабо вспорхнула и перелетела на его ладонь. Ее сияние почти померкло.
Расхожая фраза, и…
Укол в сердце повторился. Миха сделал глубокий вдох, – в сломанных ребрах что-то засвистело с влажным хрипом, отдаваясь тягучей болью. Но теперь всего этого больше не существовало.
(расхожая фраза, и…)
Миха прикрыл глаза: флейта намного более могущественна…
(«Это слишком просто и слишком сложно»)
Миха-Лимонад стоял, прикрыв глаза и вытянув вперед руку. На его широко раскрытой ладони сидела бабочка. Даже сквозь шторки век он мог видеть, как с каждым мгновением меркло сияние – он понял, где бы там сейчас ни валандался, по выражению Джонсона, их удачливый и простой, как три рубля, Икс, его друзья умирают…
Но Миха уже знал: смерть существовала только в этом месте. И нигде больше! Голоса пустыни кипели мучительными страстями, болью и страхом, ненавистью, жадным голодом и стонами мук, глухой тоской и, всегда, вздохами разочарований перед нелепой неотвратимостью, неизбежностью тьмы небытия. Но даже здесь, в пугающей тяжести лилового горизонта была сфера небесной синевы, пленительная сфера из его снов. Бабочка пришла оттуда, и сфера перестала удаляться, она… непостижимым образом стала ближе – казалось, протяни руку.
Это место было смертельно опасным для сферы.
«Нет, не так», – вдруг подумал Миха.
Темные линии опутывали сферу, прорывали ее небесную легкость своей угрюмой монолитной тяжестью, заражали червоточиной, где, как в темном коконе, вызревал яд, отрава, и сфера была больна. Но…
Миха все еще стоял с закрытыми глазами.
Но болезнь была не в том. Совсем не в том. Болезнь заключалась в невозможности для сферы отделиться от этого места. Болезнь была в уплывающей сейчас кувалде
(флейте?)
и в той тени, что накрыла солнечную каплю в сердце, в добровольном согласии, данном непонятно когда и непонятно кому, жить в этой тени…
Миха-Лимонад открыл глаза:
– Нет, – тихо и внятно произнес он.
И движение кувалды прекратилось.
Поначалу на лице Лже-Дмитрия отразилась просто растерянность. Он несколько нелепо склонил голову, издав губами звук открываемой пробки, и воззрился на кувалду. В его системе координат такого быть не могло. Кувалда не должна была сейчас прекращать свое движение, не существовало силы, способной ее остановить. Потому что…
Она уже шла. Была рядом. Шла к нему. Там, за темными линиями, Лже-Дмитрий видел свой приз, и каким же он на поверку оказался ослепительным! Все его надежды, робкие догадки, томительные ожидания, все предвосхищения оказались лишь жалкими мечтами, бескрылыми радостями добродетельного раба в сравнении с ней.
Она шла забрать сбежавшего мальчика.
И она была совершенством.
Там, за темными линиями (вовсе не темными, они лишь затеняли, прятали от мира ее ослепительную, обжигающую, сокрушающую красоту!) юная богиня шла к нему.
Приз.
Она смотрела с радостной прямой улыбкой женщины, с чьей плотью он сейчас соединится. Закончены долгие ухаживания, насыщенные трепетом томительной двусмысленности, и отброшен теперь ненужный стыд, они скинули игривую вуаль, покрывало, чтобы наконец насытиться друг другом и всегда быть вместе.
Лже-Дмитрий тихонечко заскулил от восторга.
Она была как Рафаэлева Мадонна. Ее длинные, очень длинные волосы развевались шлейфом, и шла она быстро. И так же, как Рафаэлева Мадонна, прижимала к груди младенца.
(их младенца?)
Маленькое спеленутое существо, о котором мечтала.
И Лже-Дмитрий вдруг понял, что никому из земных мужчин не дозволено лицезреть такой красоты. Потому что ему предложена
(приз)
сама Женственность. И само Материнство.
«Вот! Вот для чего ей нужен сбежавший мальчик!» – чуть было ликующе не завопил Лже-Дмитрий. И вот теперь
(нелепость)
движение кувалды прекратилось.
Растерянность окрасилась несколько плаксивыми нотками: неудивительно, ведь это нелепо, кто решится посягнуть на такое?
Лже-Дмитрий изучающее посмотрел на кончики пальцев: ладонь опять ощупала бильярдный шар, и вот рука начала закручивать невидимый канат. В предстоящий удар он вложит намного больше силы. В носу лопнул небольшой сосуд, и на зажившем было лице некоторые ранки вновь открылись.
Крысолов оказался тем еще хитрецом. Сначала он вытащил Слизняка, а теперь вот выкидывает какие-то фокусы.
Лже-Дмитрий обернулся и дернул головой. Она по-прежнему шла к нему. Ее поступь, длинные, как развевающаяся мантия, волосы… Лже-Дмитрий почувствовал прилив сил. Прекрасное лицо светилось улыбкой, предназначенной лишь ему, вот только на щеке точно так же, как на портретах старых мастеров,
(Слизняк у нас увлекается антиквариатом)
появилась сухая трещинка.
Импульс оказался очень сильным. Стенки завихряющегося столба на миг будто заполнились черным дымом, сделались непроницаемыми, и кувалда, как выпущенная из ружья, устремилась к Лже-Дмитрию. В носу теперь лопнул гораздо более крупный сосуд, дав немедленное кровотечение, а в мозг словно воткнули раскаленный металлический стержень.
Только… В самом конце, прямо перед рукой Лже-Дмитрия кувалда будто наткнулась на невидимый барьер и была отброшена назад импульсом, равным по силе.
Лже-Дмитрий ошалело и неверяще уставился на Миху-Лимонада. Теперь кувалда находилась гораздо ближе к нему, чем к Лже-Дмитрию. Он перевел взгляд с покачивающегося в плотных завихрениях инструмента на Миху, потом обратно, сглотнул, и его нижняя челюсть конвульсивно дернулась.
Медленно, почти неуловимо, кувалда удалялась от Лже-Дмитрия.
– Нет-нет-нет, это все неправильно, – низко и монотонно пробубнил он. И добавил, глядя в сторону, – Нет, нет… – словно потерявшись, встрепенулся, не зная, что ему делать с большим пальцем левой руки. Зрачки на миг застыли. Затем в глаза вернулась осмысленность. Лже-Дмитрий спохватился и начал пугливо оборачиваться, как застигнутый врасплох за чем-то позорным. Но…
Она все еще шла к нему. И это оставалось единственно важным. И тем же восторженным обещанием светились ее прекрасные глаза. Правда, теперь и вторую щеку безжалостно прорезала трещина, уже более глубокая и темная. И какая-то язва съела часть губы, уродуя пленительную улыбку.
Она даже не догадывалась об этом.
«Смотри, что ты наделал!» – безмолвно простонал Лже-Дмитрий, обвиняя то ли хитреца Крысолова, то ли Слизняка.
И тут ему удалось попристальней разглядеть младенца на руках юной богини. Всмотреться, постичь… Взгляд Мадонны сверкнул, и все его тревоги улеглись. О каком же восхитительном материнстве догадывался Рафаэль! Это был не совсем ребенок. Мгновенно Лже-Дмитрий почувствовал прилив сил. Она прижимала к своей груди, нежно, бережно прижимала к сердцу статуэтку размером с младенца. Вырезанную из камня или кости фигурку Будды, каких во множестве можно увидеть в любом музее.
Если это, конечно, тематический музей.
Вот на что Она собирается поменять сбежавшего мальчика!
Раскаленный стержень из мозга аккуратно извлекли. О, да, теперь Ей понадобятся все его силы. И вся его преданность.
(Конечно! И для него больше не существует трещин и язв на прекрасном лице.)
Все силы и вся преданность от того, кто заслужил приз!
Открывшиеся было ранки быстро заживлялись. И та самая тайная (почерпнутая Лже-Дмитрием за время отсутствия?) темная, неуемная сила начала затоплять его.
(главное, чтоб музей догадок Рафаэля оказался тематическим)
И если понадобится, чтоб последний удар кувалды прозвучал, как мощный разрушающий (саморазрушающий?) трагический аккорд, пусть он так и прозвучит.
Кровотечение из носа прекратилось. Лже-Дмитрий был готов. Теперь он был чист. Невидимый канат начал закручивать пространство.
Последние крупицы сияния слабыми искорками застряли в хрупких крылышках бабочки. Кувалда находилась всего в нескольких сантиметрах от Михиной ладони. Но там, с другой стороны тоннеля, фигуру Лже-Дмитрия начала затоплять какая-то чудовищная, будто проступившая изнутри него чернота.
– Где же ты, Икс? – угасал голос Джонсона. И Миха-Лимонад увидел, как остатки сияния, словно серебристая пыльца, которую смывала с крылышек неумолимая сила, тонкими змейками заструились внутрь тоннеля.
Бабочка на Михиной ладони начала чернеть.
Где-то очень далеко от этого места, в ледяном мраке реки, захлебывающегося Джонсона держали, крепко держали за ноги, пытаясь утащить на дно. Но все же он совершил еще один отчаянный рывок к поверхности. Его губы почти достигли натянутой пленки воды, чтобы прорвать ее, глотнуть воздуха, сделать такой необходимый, спасительный, милосердный вздох.
И тогда в шевелящейся холодной тьме словно что-то неуловимо изменилось, и совсем рядом со своим ухом, а может, где-то глубоко внутри Джонсон услышал голос:
– Подожди… Надо еще чуть-чуть потерпеть.
«Икс? – неверяще, но в то же время с неожиданной робкой надеждой позвал он. – Икс, это ты?!»
В горле захрипело. Даже одного единственного пузырька воздуха не вышло из скривленного рта. Тихая радость так и застряла в спазмах этого хрипа.
Джонсон широко раскрытыми глазами смотрел в темноту. Его мгновение закончилось.
Лже-Дмитрий сделал свой выпад, и он тоже оказался последним. Мозг словно взорвали, и это уже напоминало не забитый металлический стержень, а скорее, авиационный фугас. Обильное кровотечение хлынуло сразу из обеих ноздрей и устремилось внутрь завихряющегося столба.
Кувалда, наливаясь чернотой и багрянцем, медленно покачнулась и, словно нехотя, поползла по тоннелю, издавая стон давно не смазанных колес товарного поезда. От этого тяжелого раздирающего механического звука лопнула барабанная перепонка и из уха Лже-Дмитрия стекала тоненькая струйка крови. Но Лже-Дмитрий теперь видел только кувалду. И звал, и жаждал. Он стал частью этого места и испытывал теперь тот же жадный голод. Он видел багряные всполохи на головке приближающегося молота, а потом, как на отбойнике, в огненных прожилках проступили очертания собачьей морды. Вот оно что… Зверь ожил и был теперь везде. И если у Лже-Дмитрия не хватит сил, молот сам закончит дело, завершит свой разящий удар. Зверь впитает сам себя.