Гримаса то ли муки, то ли радости скривила лицо Лже-Дмитрия: силки детских фантазий сброшены. Собака освободится и, – ничто ее не остановит, – прыгнет. И Она получит своего сбежавшего мальчика.
«Смотри! Смотри же, наивный Крысолов! – хотел было ликующе вскричать Лже-Дмитрий. – Вот как все на самом деле… Верность, дружба, мужество, настоящая и единственная любовь, восторги и обещания – все это существует до определенной точки. Пока не освободится зверь. А потом – поди, удержи…»
Лже-Дмитрий расхохотался.
Вот так она получит своего сбежавшего мальчика.
Лже-Дмитрий ничего не мог с собой поделать – в горле его булькал кровавый хохот.
А потом он это увидел.
Огонек…
Это появилось откуда-то из-за развалин дома. Лже-Дмитрий увидел вспорхнувший огонек внезапно, и раскатистый булькающий хохот застрял у него в горле. В темно-лиловой густоте притихшего неба, словно презрев все таящееся здесь хищное бешенство, летел одинокий огонек. Он был совсем крохотным, но в сравнении с ним меркла даже небесная синева сферы, где Лже-Дмитрий когда-то сошел с ума. Такого пронзительного, беззащитного и отважного полета Лже-Дмитрию никогда прежде видеть не доводилось. В этой поразительной беспечности был вызов всем смыслам, что привели его сюда; все основания и оправдания самого этого места покачнулись перед смутным, ускользающим оправданием чего-то другого, щемяще-радостного, свежего, как утренний глоток веселой родниковой воды, но навеки утерянного. И вслед за огоньком, а может, вместе с ним летела одинокая мелодия, бесконечно печальная и бесконечно радостная: то ли друг Валенька
(друг Валенька?)
наигрывал на скрипке, сопровождая этот завораживающий полет, то ли кто-то тихонечко насвистывал, а может, негромко играл на флейте.
Огонек достиг их, качнулся и спикировал на ладонь Михи-Лимонада. Это была бабочка. Ни один мускул не дрогнул на Михином лице, лишь, возможно, чуть прореагировали хрусталики глаз, словно их обдало ветерком.
Появившаяся новая бабочка также переливалась синевой, но когда крылышки схлопывались, сияние редело, и Миха увидел, что это была простая желтая бабочка, капустница или лимонница, – он опять не вспомнил, как они их называли, – и она несла на крылышках капельку солнца.
Михины веки задрожали, приподнялся краешек рта, словно он собирался что-то сказать.
«Бабочка-капустница все знает. И ты вспомнишь. Если… тебе суждено», – прозвучал у него в голове голос соломенного деда.
Конечно, капустница!
И он должен вспомнить то, что знает… бабочка-капустница. То, что было известно и ему. Что?
Новая бабочка
(капустница!)
забила крылышками сильнее, будто решила передать частицу себя второй бабочке; словно пытаясь ее пробудить, она отдавала ей часть своего сияния. И та пошевелилась, в черноте ее тельца заплясали веселые искорки. Миха глядел на это как зачарованный. Шоколадница попыталась расправить крылышки и слабо покачнулась, осела на один бок. Забила крылом, вроде выравниваясь. Послышался еле уловимый вздох, похожий на стон. Крылышки наконец расправились, искорки взметнулись легким сиянием. Еще один вздох:
– Ну что? Этот алкоголик наконец явился? – услышал Миха-Лимонад.
– Да, Джонсон, похоже, что так, – тихо отозвался Миха, не сводя взгляда с новой бабочки.
– По-моему, – Бабочка-шоколадница явно оживала, хотя Миха знал, что теперь это совсем ненадолго, – я даже различаю характерный запашок…
И тут они услышали голос, наполненный веселостью такой чистоты, что оба тут же замолчали. Словно то, о чем они говорили, – алкоголизм Икса, – было лишь шершавым панцирем, таким же, как и это место. И вот теперь этот панцирь раскололся, развалился на части, а внутри него плескалась лишь солнечная радость.
– Ну, что, Икары недоделанные?! Заждались? Ну, мы и зажгли!!! Ну, ништяк!
Было совершенно не важно, о чем он говорит, слова не имели значения. Миха слушал его голос, и что-то очень надежное возвращалось в этот мир – что-то игнорирующее любые червоточины. Они действительно смогли… Они вот-вот соберут круг. Миха вдруг подумал о чем-то странном и даже сомнительном: всего лишь на мгновение промелькнула мысль, что ему хотелось бы знать, какая он бабочка.
– Эй!!! – восторженно, но в то же время как бы указывая на очевидную нелепость, засмеялась капустница. – Ну, тебя и вштырило! Какая же ты бабочка?!
А потом, с другой стороны своего измученного тела, Миха ощутил еще одно прикосновение.
– Давайте шевелите задницами! – потребовал Икс. – Надолго меня не хватит!
Лже-Дмитрий, нахмурившись, смотрел на Миху-Лимонада. Он судорожно пытался понять, что происходит. Одинокая мелодия и все другие звуки затихли. Лже-Дмитрий слушал оглушающую тишину. И в этой тишине прозвучал ошеломленный завороженный голос:
– Я вижу… Вижу! Какая красота, – Лже-Дмитрий с ужасом осознал, что его губами говорит Слизняк, но не смог его заглушить. – Я вижу бабочек.
Лицо Лже-Дмитрия словно сковала каменная маска:
– Молчи, – хрипло произнес он.
– Нет. Теперь ты не сможешь заставить меня исчезнуть. Я вижу их.
Бабочки на Михиной ладони расправили крылышки, и их невозможно стало различить – был только свет, ослепительный, обжигающий свет. Казалось, он и был той самой небесной синевой, что пульсировала, наполняла, ежемгновенно творила сферу, и была ярче этой синевы.
– Они здесь, – восхищенно прошептал Слизняк. – Как красиво… Здесь. Все вместе.
– Молчи! – с трудом выкрикнул Лже-Дмитрий.
Опять на лице отразилась эта шизофреническая двойственность, мучительная борьба. Но Слизняк теперь и вправду не собирался исчезать.
– Ты хотел знать, что он сюда пронес? – услышал Лже-Дмитрий и не смог бы с достоверностью сказать, чего в голосе Слизняка было больше – усмешки, торжества или горечи. – Что он уже делает? Жертва.
Слизняк умолк. Что-то неправильное, пугающе неправильное таилось в этом молчании. Лже-Дмитрий напряженно прислушался. Хмурая складка выступила на лбу, а губы скривились в привычном капризном изломе.
Что-то с голосом Слизняка… Словно он жалел его. Словно…
«Жертва»…
(круг?)
В глазах Лже-Дмитрия впервые мелькнул панический огонек.
– Ты на что намекаешь? – осторожно поинтересовался он.
Слизняк молчал.
Лже-Дмитрий пошмыгал носом, с крыльев которого гроздьями свисали розовые пузыри, – это все уловки! – затем быстро обернулся. И увидел ее. Длинные волосы спутались и начали седеть; и морщины, трещины-морщины на прекрасном лице… Вот оно как – это все уловки, уловки Слизняка! Его посетила весьма удачная догадка:
– В цепочке твоих рассуждений, – подмигнув, начал Лже-Дмитрий, – есть одно слабое звено. Дефект. – Он глубокомысленно осклабился, словно его слова должны были произвести ошеломляющий эффект, затем снова подмигнул непонятно кому. – Думаешь, я не знаю? Думаешь, так прост?! – Лже-Дмитрий колюче прищурился, и его глаза заблестели хитростью сумасшедшего. – Слабое звено: это место не принимает жертв!
– Да, – моментально отозвался Слизняк, – кроме той, что игнорирует, делает невозможным существование самого этого места.
Тишина.
Лже-Дмитрий снова пугливо обернулся, и…
Теперь она шла мимо, словно не видела его, словно…
– Ты врешь! – завопил Лже-Дмитрий. – Вранье и подтасовка. Ты…
– Да, – согласился Слизняк. – Вранье и подтасовка. Тебя обманывают.
И голос, их общий голос, осекся. Хриплый стон со вздохом сорвался с краешка губ.
Крысолов смотрел на Лже-Дмитрия. В раскрытой ладони выброшенной вперед руки ослепительное сияние начало меркнуть. Теперь и Лже-Дмитрий отчетливо видел бабочек. И кое-что еще: именно в это угасающее сияние, будто впитывая, обогащаясь им, легла сейчас рукоять кувалды.
Измученное лицо Крысолова просветлело. Казалось, его кожа стала очень тонкой, словно светилась изнутри. И Лже-Дмитрий понял, что его защищало, что его берегло, и о какой жертве шла речь.
– Круг? – прошептал Лже-Дмитрий.
– Они сейчас умирают. И они здесь, – сказал ему на это Слизняк.
Никто не увидел, лишь, может, бабочки, сидящие на Михиной ладони, почувствовали, как дверь в комнату, где когда-то был сооружен алтарь с фотографией, дверь, за которой пропал Будда, бесшумно приоткрылась. Сейчас, в эту самую минуту, все печати оказались сорванными.
Лже-Дмитрий покачнулся, захлопал глазами и теперь уже в ужасе обернулся.
Она действительно шла мимо. И не смотрела на него. Но не только потому, что он не справился и больше не принимался в расчет. А прежде всего потому, что позволил ей постареть, лишил их Приза, позволил морщинам и трещинам изъесть прекрасное лицо.
Подчиняясь пугливому импульсу, Лже-Дмитрий быстро взглянул на сферу, будто что-то еще можно было спасти, будто хватаясь за последнюю соломинку. И вдруг увидел, как проступившее в небесной синеве сферы лицо Мадонны начало трескаться, расплываться, сменяясь лицом его отца. Строгим, хмурым, раздосадованным – он не справился, не смог сохранить ускользающее время, бездарно разбазарил все собранное по крупицам и переданное ему. И ни Креста, ни Нобелевской премии, даже психушки теперь не заслужил. И в тематический музей догадок Рафаэля теперь войдут другие, а его ждет лишь бесконечное наказание в унылой темноте детской, опостылевшей темноте чулана, из которого ему так и не удалось убежать.
Лже-Дмитрий охнул, – короткий всхлип оборвал его стон, – и, поскуливая, бросился за ней.
– Я-не-бесполезен, – ноюще кряхтел он. – Ведь я помог найти сбежавшего мальчика! Вот же он… Смотри! Мы сейчас… Мы заберем его! Не бесполезен…
Миха-Лимонад смотрел ему вслед.
И тогда Икс прошептал:
– Только не оборачивайся…
Лже-Дмитрий остановился, когда Мадонна достигла Бумера. Грудой развороченного железа притихший полуавтомобиль-полусобака возвышался совсем рядом, и что-то… Нет, Мадонна не начала исчезать, но будто выцвела, и…