Каждый вечер, приходя на работу, она проходит мимо кабинета доктора Квятковского, начальника отделения. Он здоровается с ней кивком головы и торопливым «здравствуйте». С тех пор, как она поступила на работу, он не разговаривал с ней. Госпожа Вайс даже не знает, известна ли ему ее тайна. Рассказал ли ему доктор Климас, кто она? Она представилась ему Софьей Михайловной. Доктор Квятковский расспрашивал ее только о ее профессиональной подготовке, ни о чем больше.
Что это за человек? — часто гадала она. — За нас он или за наших врагов?
Одна женщина в этом отделении, отделении инфекционных заболеваний, была ей симпатична: сестра Тереза, монахиня. Работала та по сменам, то днем, то ночью. Когда она дежурила ночью вместе с Софьей Михайловной, они в свободное время забирались в кабинет сестры и беседовали. Монахиня Тереза любит поговорить. Она высокая, стройная, с узкими плечами и нежными руками. У нее тонкое бледное лицо, большие серо-голубые глаза, умные и жизнерадостные. Весь облик этой красивой женщины с необыкновенно певучим голосом не вязался с черным одеянием монашки.
Не раз госпожа Вайс спрашивала себя: что заставило эту обаятельную женщину пойти в монастырь? Тереза об этом никогда не говорила, а Софья Михайловна не решалась спросить.
Шуля тоже привязалась к сестре Терезе. Иногда монахиня брала ее с собой на прогулку, водила в кино, приносила ей книги.
Тереза была полька. Большинство специалистов в больнице уже были заменены литовцами. С тех пор, как в 1939 году советская армия отдала Вильно литовцам, местные власти старались превратить его в литовский город. Сюда были переведены из Ковно правительственные учреждения, множество литовцев-служащих, врачей, медсестер заняли места уволенных поляков. Из старых сотрудников мало кто остался, и среди них руководитель отделения доктор Квятковский и сестра Тереза.
Софья Михайловна сразу почувствовала, что работники больницы делятся на два враждебных лагеря. Литовским лагерем руководила сестра Виктория, по прозвищу Викте. Это была невысокая плотная женщина с толстыми ногами. Льняные волосы постоянно выбивались у нее из-под форменного чепчика. Она с шумом проносилась по коридору и, казалось, заполняла собой все пространство.
Викте любила наряжаться, надевать каждый день новое платье, навешивать на шею или на руки блестящие украшения. Всегда она хвасталась своими приобретениями из разграбленного еврейского имущества; но госпожа Вайс только улыбалась и молчала. Викте не упускала случая подчеркнуть свое «превосходство» над Софьей Михайловной:
— Русские думали, что их власть над миром прочная, но вот пришел Гитлер и обломал им рога. «Капут» будет русским, как жидам!
Софья Михайловна избегала ее. Она не отвечала на ее колкости, не вступала с ней в разговор.
Викте искала повода придраться к сестре Софье.
Анатолий
Однажды, когда Софья Михайловна пришла на работу, ее позвали в кабинет начальника отделения. Доктор Квятковский сидел за рабочим столом. Последнее время он часто задерживался в больнице: в отделении много смертных случаев.
— Сестра Софья, — сказал он негромко, — в четырнадцатой палате лежит новый больной. Обратите на него внимание. Днем за ним будет ухаживать сестра Тереза, а ночью — вы. Последите, чтобы к нему не заходили нежелательные лица. Больной иногда бредит. Я надеюсь, вы поняли меня. В эти дни нам приходится быть не только врачами и сестрами…
Пожав ей руку, он торопливо вышел из кабинета, прежде чем Софья Михайловна успела что-либо ответить.
Озадаченная, осталась она стоять на месте. В четырнадцатую палату клали умирающих. Палата в самом конце коридора, возле лестницы, и в ней только две кровати. Последнее время она была почти постоянно занята. Сестра Софья знала, что за больными в четырнадцатой палате не приходится долго ухаживать.
Сердце стучит, когда она входит в палату. Одна кровать пустая, на второй лежит мужчина. Глаза его закрыты, на впалых щеках — болезненный румянец. Смотрит карточку больного: Анатолий Хаким, караим, 21 год. Софье показалось, что он спит. Но вдруг больной весь задрожал, лицо искривилось от боли и изо рта вырвался стон. Дрожь прошла по спине Софьи Михайловны: ей послышалось, будто больной прошептал что-то по-еврейски.
Она замерла на месте, не отрывая глаз от больного. Ждет какого-нибудь знака, нового звука. Но больной не шевелится.
Наверное, уснул. Уже собралась уйти, как вдруг опять движение, опять тихий стон: «Маме, маме»…
У нее сжалось сердце: больной — еврей. Она должна следить, чтобы это не стало известно. Молнией мелькнула в мозгу мысль: если она будет ухаживать за ним и все раскроется, она погибла. Однако она тут же прогнала эту мысль и принялась за работу. Утром, после трудовой ночи, она не могла от страха заснуть: что будет, если Тереза разгадает, что он еврей? Можно ли положиться на нее до такой степени? А что если кто-нибудь из сотрудников литовцев войдет в палату и услышит бред больного?
Долго мучил ее страх, пока усталость не одолела ее.
Больной почти все время был без сознания. Температура у него была очень высокой. Иногда он вскакивал с кровати, порываясь бежать, кричал и плакал. Чаще всего бредил.
Так прошло шесть суток. Все это время Софья Михайловна старалась избегать остальных сестер: боялась их вопросов. Закончив смену, спешила укрыться в своей комнате. Только Шуле она иногда рассказывала о больном из четырнадцатой палаты. И от Терезы Шуля слышала о нем и заинтересовалась судьбой бедняги-караима.
На седьмой день вечером, когда Софья Михайловна вошла в кабинет, чтобы получить у Терезы указания на ночь, той на месте не оказалось. Софья решила заглянуть сначала в четырнадцатую палату. Больной лежал в кровати, чуть приподняв голову, и пил из рук Терезы.
— Кризис позади, — улыбнулась ей сестра и вышла в коридор. — Будет жить… Будем надеяться, что через неделю уже сможет встать с постели, глаза ее блестели радостью. Помолчав, добавила:
— Я никому не давала входить к нему, сама за ним ухаживала. Сестра Тереза пожала Софье руку и вышла легкой походкой, высокая, стройная, одетая в черное монашеское платье. Софья осталась стоять, глядя на дверь, за которой скрылась монахиня.
Теперь ей стало ясно, что ее тайна известна этой сестре. И как будто камень свалился с ее души. Стены больницы сделались ей близкими и дорогими, и даже ночная работа не удручала, а доставляла ей удовольствие. Легко бегала от кровати к кровати, помогая больным. Закончив обход, она вернулась в четырнадцатую палату.
Больной лежал с открытыми глазами. Щеки у него высохли, лицо как восковая маска. Черные глаза глубоко запали, но в них уже светится жизнь.
Целый час Софья Михайловна меняла ему постель и растирала спиртом немощное тело. Больной следил взглядом за каждым ее движением. Это было неприятно Софье.
— Надеюсь, вам стало немного лучше, — сказала она. — Скоро совсем поправитесь.
Больной не ответил, только губы его чуть дрогнули. Когда спустя час она снова вошла к нему, он крепко спал.
Прошло еще несколько дней. Больной уже мог сидеть в постели. Софья чувствовала, что он не спит по ночам. Но когда она входила, он поспешно закрывал глаза. «Он меня боится, нужно ему объяснить, что я друг», решила она. С Терезой она не говорила о нем. Как будто оговорившись, они не касались этой темы в своих беседах. Однажды, войдя ночью в палату, она застала больного сидящим в кровати. На сей раз он не закрыл глаза и не притворился спящим.
— Сестра, — обратился он к ней, — долго я был без сознания?
— С неделю.
— Так… Кто ходил за мной?
— Сестра Тереза и я.
Больной замолк. Видно было, что он что-то взвешивает в уме. Затем вдруг схватил ее за руку:
— Сестра, кто эта Тереза? Хороший человек?
В глазах больного Софья увидела страх. Она ощутила острую жалость к нему. Парнишка совсем молодой… Поспешила его успокоить.
Осторожно вынув свою руку из его слабых пальцев, она уложила его на подушку и сказала:
— Не бойтесь, господин Хаким, сестра Тереза — человек надежный.
Но больной не успокоился. Софья видит, как дрожат его пальцы поверх одеяла. Дыхание его сделалось отрывистым.
— Сестра, я кричал, говорил что-нибудь в жару? — с усилием выдавил он.
— Нет, ничего.
Ей показалось, что он с облегчением вздохнул. Снова схватил ее за руку и заглянул в глаза:
— Скажи правду, сестра, в твоих руках жизнь человека!..
«Сумасшедший, — подумала Софья, — таким поведением он сам себя губит».
— Слушай, парень, — сказала она твердо, снова укладывая его на подушку, — чего ты ко мне пристал? Ты уже выздоровел, скоро уйдешь и отправишься домой. Есть у тебя здесь родители, родные? Хочешь, я сообщу кому-нибудь, чтобы пришел тебя забрать?
— Нет у меня родителей.
— Может, кому из родных сообщить?
— Сестра, — сказал он дрожащим голосом, — я караим. Родители мои давно умерли, родных у меня нет. Рос я у дяди, да и он убит.
— Куда ж ты пойдешь?
— Сам не знаю.
«Зачем я мучаю его вопросами?» — упрекнула себя в душе Софья.
— Может, я могу тебе чем-нибудь помочь?
— Сестра, если хочешь помочь мне, попроси врача, чтобы оставил меня здесь, в больнице, пока… пока не встану на ноги.
Назавтра Софья нашла в четырнадцатой палате еще одного больного. Разговоры прекратились.
Шли дни. Анатолий начал вставать с постели. С трудом передвигал ноги. Приходилось ему держаться за край кровати. Как-то утром, после работы, Софья решила зайти в столовую перекусить. Там она нашла сестру Терезу, Викте и еще нескольких работников больницы.
— Не понимаю, чего доктор Квятковский так долго возится с больным из четырнадцатой палаты, — спросила одна. — Он уже выздоровел и может уйти.
— Потому что тот не литовец. Не могу понять, как наше правительство оставило во главе отделения врача-поляка, — откликнулась Викте своим визгливым голосом.
— А чем мешает вам врач-поляк? — мягко спросила Тереза. — Разве поляк не христианин?