тоже боялся лишь одного: что брат узнает, чем он занимается. «Он бы выругал меня, как отец».
Глава 2Репутация
Иешуа заработал свою литературную репутацию сборником рассказов «Жемчуг»[72], вышедшим в свет в 1922 году. Книга привлекла внимание Авраама Кагана[73], редактора «Форвертс», крупнейшей в Америке газеты на идише, аудитория которой насчитывала около четверти миллиона читателей. Башевис утверждал, что Каган был «вдохновлен» произведениями его брата. Так или иначе, именитый издатель незамедлительно пригласил Иешуа стать корреспондентом «Форвертс» в Польше, а также предложил свою помощь в публикации его произведений. Так благодаря стечению обстоятельств Иешуа в один миг стал признанным писателем. Стабильный доход позволил ему поселиться в доме 36 по улице Лешно, куда так не любил приходить Башевис. Везение Иешуа не вызвало радости среди интеллектуалов, писавших на идише. «Литературная и журналистская Варшава бурлила, обсуждая успех моего брата», — вспоминает Башевис в книге «Молодой человек в поисках любви». Это описание подтверждает и другой, более беспристрастный комментатор — Чарльз Мэдисон. Рассуждая о Иешуа в контексте литературы на идише, он пишет:
С тех пор как Иешуа стал одним, из приближенных Кагана, коллеги по писательскому цеху стали относиться к нему с осуждением и недоверием. Коммунисты считали его ренегатом за критическое отношение к Советскому Союзу; другие, чье материальное положение было непрочным, завидовали его финансовой стабильности, которой он был обязан сотрудничеству с «Форвертс»[74].
Морис Карр был свидетелем того, как Иешуа готовил публикации для Кагана. «Иешуа на самом деле не был журналистом, — говорил он. — Он сочинял острые статейки для „Форвертс“. Он писан их раз в неделю, всего за час, в чердачной комнате. Иешуа был прирожденным писателем, и его слова лились легко и свободно. Он писал красивым почерком. Иногда он возвращался на несколько страниц назад и вносил исправления. Он всегда точно знал, что именно хотел изменить»[75]. Связь с «Форвертс» оказалась прочной; сначала Каган привлек к работе Иешуа, а потом и его младшего брата. Башевис публиковался там на протяжении нескольких десятилетий и продолжал печататься даже после смерти Кагана в 1951 году.
По мнению Мэдисона, сотрудничество с «Форвертс» имело политическую подоплеку. Когда в России произошла революция, Каган поддерживал большевиков, пока его корреспонденты, находившиеся на месте событий, не открыли ему глаза. С тех пор «Форвертс» стал принципиально антикоммунистическим изданием, «самой важной антибольшевистской газетой в Америке», как с некоторым преувеличением называл ее Башевис. Составители антологии «Авторы двадцатого века»[76] в издании 1944 года снабдили автобиографический текст Иешуа следующим комментарием: «Его стиль часто сравнивали со стилем его друга и работодателя Авраама Кагана. Как и Каган, он был ожесточенным противником советского режима». Разумеется, борьба Иешуа с советским режимом была исключительно словесной и никогда не включала в себя физического насилия. Провидческие описания большевизма, возможно, помогли ему завоевать друзей в Соединенных Штатах, но из-за своего антисталинизма он фактически стал изгоем среди своих варшавских коллег. «В идишском движении хватало фанатичных коммунистов, и их злобу распаляло еще и то, что мой брат был корреспондентом „Джуиш дейли форвард“ — газеты, известной своей социалистической ориентацией», — вспоминает Башевис, представляя американскому читателю переиздание романа Иешуа «Йоше-телок».
В 1926 году Каган посылает Иешуа в Советский Союз в качестве специального корреспондента, и его репортажи (собранные и опубликованные в книге «Новая Россия»[77]) превращают этот антагонизм в открытую враждебность. Не добавили Иешуа симпатий среди его коммунистических критиков и такие произведения, как «Боль земли», которую Чарльз Мэдисон описывал как «малозначительную символическую драму революционного периода, свидетельствующую о разочаровании автора в большевизме». Поэтому, опубликовав в 1927 году свой первый роман, Иешуа «навлек на себя <…> гнев шумливых политических группировок». Его обвинили в том, что он не прославляет народные массы и не участвует в классовой борьбе. Подобную политически мотивированную критику можно не воспринимать всерьез, но когда такие же претензии высказывает сестра писателя, игнорировать их уже сложнее. Двойреле, героиня романа Эстер, распекает своего брата Михла за насмешки над простыми людьми, которые прислуживают ребе местечка Р. (читай Радзимин).
Двойру злило презрительное отношение Михла к «толпе». Невежественные и примитивные люди были сбиты с толку, обмануты; но никто и никогда не пытался просветить их, никто ни разу не рискнул разоблачить цадика и его сторонников, показав «толпе», кто они есть на самом деле, и потому «толпа» в наивном неведении продолжала окружать его роскошью.
Сюжет романа «Сталь и железо» строится вокруг двух социальных экспериментов, и тема «толпы» играет в нем ключевую роль, а отношение героя к толпе становится мерой его человечности.
В предисловии к роману Иешуа «Йоше-телок» Башевис высказывает в адрес «Стали и железа» критику другого рода:
Как это нередко случается с молодыми писателями, брат попытался вложить в первый, стоивший ему больших трудов роман всего себя. Он создал в нем образ современного человека <…> который хочет идти своей дорогой и думать по-своему. Романы такого рода удаются редко: факты биографии и вымысел сложно сопрягать. Замыслы автора почти никогда не вмещаются в повествование, да и для того, чтобы создать образ скептика, а мой брат был скептиком, требуется недюжинное мастерство.
К автобиографическим элементам в романе «Сталь и железо» относятся злоключения, пережитые Иешуа во время войны: сначала дезертирство из русской армии, а потом жизнь в немецком плену. «В течение некоторого времени мой брат Исроэл-Иешуа занимался ремонтом моста для немцев (позднее он описал этот опыт в одном из своих романов)»[78], — вспоминал Башевис в книге «Папин домашний суд». Роман Эстер Крейтман «Танец бесов» не был попыткой сплавить воедино документальные и художественные элементы: Эстер просто дополнила свою автобиографию деталями, не осуществленными в реальности. — желаемым, которое в романе стало действительным. Книга «Сталь и железо» гораздо более искусно превращает автобиографию в художественную прозу; тем не менее роман не удался, поскольку его фрагментарная структура плохо сочетается с эпической традицией, которой пытался следовать автор. Такая композиция вызывает у читателя ощущение обманутых ожиданий. Возьмем, к примеру, такого героя, как доктор Григорий Давидович Герц. Его «карьера» в романе складывается так: в одной главе он лишь упоминается вскользь, следующая описывает его во всех подробностях, а в последующем тексте он не играет никакой роли — хотя его история, рассказанная в манере, присущей роману-эпопее, сулила дальнейшее развитие. Возможно, Иешуа хотел показать, как индивидуума — такого, как доктор Герц или главный герой книги Биньомин Лернер, — поглощает История. Но даже если так, книга все равно вызывает разочарование. Лишь в «Братьях Ашкенази» Иешуа впервые удается органично соединить тематику повествования со стилистикой эпопеи; здесь роман уже развивается в ритме читательских ожиданий, подготовленных автором: введение, описание, действие. К тому моменту Иешуа отказался от героя-скептика, о котором говорил Башевис, в пользу героя-мономана, человека, одержимого одной страстью. Тем не менее книга «Сталь и железо» представляет интерес как политический роман.
Первое английское издание «Стали и железа» в переводе Морриса Крейтмана (он же Морис Карр) увидело свет в 1935 году под заголовком «Кровавая жатва» («Blood Harvest»). В предисловии Карр объясняет замену названия, обильно используя образы соответствующего сельскохозяйственного сезона:
«Кровавая жатва» содержит целый ряд мощных картин «урожая», который собирали разжигатели войны в Восточной Европе в последние годы Первой мировой. Вот что они пожинают: голод, эпидемии, нищету, моральную деградацию, а также то, что изначально не входило в планы идеологов этой страды, — русскую революцию, что завершила собой жатву и стала логичной, пусть на первый взгляд и несколько неожиданной, концовкой этой реалистичной книги.
Учитывая дату публикации англоязычной версии романа, неудивительно, что переводчик решил обратить особое внимание на то, как роман справляется с «двумя проблемами, которые, к сожалению, становятся особенно острыми в наши дни: это непримиримый прусский милитаризм и, как следствие, преследование меньшинств». Чтобы у читателей не возникло сомнений насчет того, кто является истинной мишенью автора, Карр добавляет, что «показанные в романе картины прусской жестокости и тех несчастий, которые пруссы причинили [национальным] меньшинствам», сейчас обретают еще большую значимость, поскольку предвосхищают появление Третьего рейха. Чтобы справиться с художественными задачами, которые Иешуа Зингер поставил перед собой, ему «пришлось отказаться от своей литературной техники „мирного времени“ <…> и заняться психологией масс, а не индивидуума». Карр считал, что зингеровские обвинения в адрес жестоких пруссов как источника всех бедствий — это реалистическое видение ситуации; коммунисты, в свою очередь, считали такие обвинения клеветой. Презрение Иешуа к немцам очевидно, но при этом он как бы подталкивает читателей к неутешительному выводу: дескать, на народные массы можно воздействовать лишь одним способом — «прусским», беспощадным и эффективным. Карр, разумеется, не касается этого момента в своем комментарии.