И мы действительно разделились. Якушин, Герасимов, Петров и Сёмина пошли по дороге, а мы с Марковым поперлись прямиком через поле, как дебилы, которые не ищут лёгких путей. Потому что Амелин пошел с нами просто так, типа «за компанию».
Ветер в поле оказался действительно дичайший. С меня сдувало и капюшон, и шапку, глаза слезились, руки тут же заледенели.
Пакеты приходилось волочить прямиком по снегу, но это оказалось совсем не так легко, как мне представлялось до этого. Сугробы были выше пояса, а снег забился не только в обувь, но и в рукава, и в карманы, и даже за шиворот.
Минут через пятнадцать тяжких физических мучений я отчетливо поняла, что мы с Марковым — тупые и упрямые бараны, которые ради самоутверждения готовы биться лбами о стену.
А потом я просто легла. Потому что у меня уже болело всё, и никаких сил ни моральных, ни физических не осталось. Легла прямо на снег, даже не провалившись. Голова гудела и полыхала жаром, в висках стучало сердце.
Здесь было ещё тише, чем в лесу, и, казалось, что эта тишина так давит, что вот-вот выдавит барабанные перепонки. Было даже слышно, как где-то звенят высоковольтные провода, как прошла очередная электричка, как тяжело дышит ушедший довольно далеко вперед Марков.
— Ну, ты чего? — Амелин, едва держась на ногах, подлез и принялся меня тормошить.
— Нужно отдохнуть.
— Отдохнешь потом.
— Отстань, пожалуйста.
— Пойдем.
— Я просто полежу немного и вас догоню.
— Нет уж, давай вставай. Женщинам вообще нельзя на снегу валяться.
Он кое-как выпрямился, собираясь поднять меня за плечи, но я предупредительно согнула ногу в колене, намекая, что если вздумает это сделать, то я буду лягаться.
— Много ты знаешь. Сказала — отстань.
— Знаю только, что ты можешь замерзнуть и заболеть.
— Заболеть? Вы с Семиной такие нежные создания: ах, можно заболеть, ах, можно умереть. Ну, ладно, она хоть девчонка, а ты?
— А я не ввязываюсь в то, с чем не в силах справиться.
И эти слова прозвучали с таким неожиданным циничным ехидством, что я, стиснув зубы, моментально вскочила, отряхнулась и, пихнув его со злостью в сугроб, поплелась догонять Маркова.
К деревне мы выбрались с малиновыми лицами, в куртках нараспашку и мокрые насквозь. Вышли и дружно повалились в снег возле дороги.
Победа была за нами, но оказалось, что толку в ней никакого, потому что, куда дальше идти, никто не знал. Мы стали названивать им по телефону, но безрезультатно.
К этому времени уже окончательно стемнело, и лишь где-то в глубине деревни, точно белая луна, горел одинокий фонарь. В его призрачном свете зловеще проступали угрюмые очертания покосившихся домов, которые казались пустыми и заброшенными.
После того, как внутренний жар спал, стало жутко холодно. Промокшая изнутри и снаружи одежда очень быстро промораживалась и дубела.
Марков попытался заставить нас делать какие-то упражнения, чтобы согреться, но в итоге и сам оказался не способен на это. И, если бы ребята, наконец, не появились, то через каких-то полчаса мы бы наверняка превратились в настоящие сосульки.
В первый момент Марков хотел было высказаться, но когда стало ясно, что Герасимов и Петров еле идут, согнувшись под грудой сумок, а Якушин несет Сёмину на руках, то всё желание возмущаться пропало само собой.
Больше всего я мечтала согреться и куда-нибудь прилечь. Казалось, что главное дойти до дома, а там сразу всё станет хорошо. Но, как выяснилось, внутри было не намного теплее, чем на улице. И пока Якушин ещё минут двадцать возился, растапливая печку сырыми дровами, мы дружно тряслись от холода.
В большой комнате с печью стояли два потертых дивана, возле окна — круглый стол с чересчур белой для местной обстановки скатертью, в углу, на тумбочке с кривыми ножками, малюсенький телевизор.
В дальнем углу широкая железная кровать, заваленная целой горой одеял и подушек. Сёмину кое-как погрузили на один из диванов и накрыли одеялом.
— Нам всем срочно нужен чай или кофе, или что угодно, главное как можно быстрее и горячее, — сказала я Якушину, который, всё ещё сидя на корточках, подбрасывал полешки в уже ревущую оранжево-красную топку. — Где можно взять воду?
И тут он так странно уставился на меня снизу вверх этими своими красивыми серо-зелеными глазами. Молча и пристально, как будто хочет сказать нечто очень важное, но отчего-то не может, затем всё-таки негромко, но весьма ясно произнес:
— Блин.
— Что?
— Мы не взяли воду.
— И нафига я с вами связался? — Марков с раздражением перерывал свои вываленные на диван вещи и, наконец, выудив из них теплый, темно-бордовый пуловер, растянул обеими руками и принялся разглядывать, точно в первый раз видел. — Можно было сразу догадаться, что всё будет совершенно неорганизованно.
— Нафига вы ко мне прицепились? — вспыхнул в ответ Якушин, поднимаясь в полный рост. — Не нравится — выметайся. И вообще, если кому-то холодно, жарко, душно, неудобно, если у кого-то есть несовместимые с моей жизнью требования или собственный райдер, тот может катиться на все четыре стороны.
— Слушай, Марков, — Герасимов уже переодевшись в джинсы и черную толстовку с красным логотипом Рамштайна на груди, намертво прилип спиной к печке и грелся. — Ты как-то всё не так понял. Ты — сам по себе, Саша — сам по себе, я сам по себе, все мы сами по себе. Просто сейчас находимся в одной точке геолокации.
— Ничего подобного, — запротестовал Марков. — Пока мы Дети Шини, мы не сами по себе. Правильно я говорю, Осеева? Кстати, глянь, не очень свитер мятый?
Он подошел ко мне и стал совать под нос свой пуловер. Марков явно выбрал меня в свои союзники. Это было и хорошо, и плохо одновременно. Хорошо, потому что избавляло от препираний с ним самим, а плохо, потому что он считал, что я буду отдуваться за него.
— С Детьми Шини — это не ко мне, — тут же пресекла я. — Это к Петрову. Ему нравится такая игра. А свитер мятый, но наденешь, будет не заметно.
Петров долго и тщательно вытирал пёстрым кухонным полотенцем сумочку от камеры, но когда услышал свою фамилию, отвлекся, и его чуть раскосые, обычно веселые глаза, вопросительно замерли.
— А что такого? Нормальная игра. Ничем не хуже других. Я даже кино собираюсь такое снять «Одинокие странствия Детей Шини» или «Дети Шини: побег», или «Дети Шини на краю Вселенной». Там будет про всякие разные наши приключения.
— Какие ещё приключения? — глядя исподлобья переспросил Герасимов.
— Которые будут, конечно же, — запросто ответил Петров, точно это было само собой разумеющимся.
— Так мы же разделимся, — сказал Герасимов.
— Не нужны нам никакие приключения, — одновременно с ним сказал Марков.
— Вы не понимаете! — пожалуй, чересчур пылко отреагировал Петров, обеими пятернями приводя примятые капюшоном волосы в состояние привычного художественного беспорядка. — Никому же не интересно будет смотреть кино, про то, как вы на печке носки сушите, в носу ковыряете или болтаете всякую свою дребедень. В кино обязательно должно происходить что-нибудь интересное. Это вам не книжки читать, где можно какой-нибудь дуб на трех страницах описывать и ещё на четырех отношение героя к этому дубу, и где, самое удивительное, это нормально прокатывает. В кино всё совсем иначе. Это отдельная наука. Точнее, искусство.
Якушин громко и осуждающе вздохнул, потер стриженые виски, точно у него внезапно началась головная боль, и полез вытаскивать всякую разную утварь из деревянного шкафчика рядом с жестяной раковиной и вскоре отыскал электрический чайник, затем пошел на улицу, набил доверху снегом и вскипятил воду.
А мы ещё какое-то время были вынуждены слушать о творческих планах Петрова, который так возбудился этим разговором, что стало ясно, раньше он ни с кем так долго на эти темы не говорил.
Все, кроме Амелина, переоделись в сухие вещи, а мокрые развесили сушиться по комнате. А тот даже пальто не стал снимать, сказав, что сначала должен согреться.
Пришлось заставить его снять хотя бы кеды, потому что они были насквозь заледеневшие, а взамен Якушин выдал ему старые разбитые и очень смешные круглоносые ботинки, должно быть, дедушкины ещё.
Потом мы с Петровым кое-как настругали бутерброды с колбасой и сыром, достали шоколадки и даже попробовали пожарить в печке сосиски, насадив их на вилки, но они тут же благополучно сгорели и сухими угольками попадали в топку.
Зато, благодаря этому, воздух наполнился ароматом жареного мяса, и от этого на душе стало значительно теплее.
— Сколько времени? — спросил Якушин, когда закончили пить чай и обсуждать, кому тяжелее было идти.
Марков взглянул на телефон:
— Восемнадцать тридцать.
— Наверное, уже ищут? — осторожно предположил Петров, но его никто не поддержал, потому что об этом было неприятно и волнительно думать.
И все сразу как-то резко замолчали, как будто темы для разговоров закончились.
Обычно в таких случаях можно было залезть в сеть и изолироваться, но теперь мы оказались в совершенно новых условиях.
Однако Герасимов всё же вспомнил, что взял с собой планшет, а Петров додумался прихватить ноут, и они принялись настраивать Петровский компьютер в надежде подключить его к планшету, чтобы поиграть друг с другом.
Амелин же, так и не раздеваясь, сидел в наушниках, прислонившись к стене. И когда никто не смотрел, взгляд его больших темных, как ночь, глаз становился отрешенным и пустым, как бездонный колодец, но стоило кому-то повернуться, как он, тут же смутившись, натягивал отрепетированную детскую улыбку.
С игрой у них так ничего и не получилось. Петров включил телевизор. Целый час мы ждали, что скажут что-нибудь про нас, но ничего не сказали. И он заметно расстроился, потому что очень хотел увидеть себя по телеку.