— Настя! Тебя сейчас заботят ногти?
— Ну и что такого? Меня всё заботит. И ногти, и то, что яиц у нас нет и молока, и что в ванной дует, и что Марков после завтрака даже «спасибо» не сказал, и что посуду мыть за всеми, и побег тоже заботит.
— Посуду я помою, а на твои ногти всё равно никто смотреть не будет. Сейчас нужно о другом думать.
— О чем, например? О Кристине или о том, как нас все ненавидят? — Сёмина мгновенно сникла. — Об этом я и так постоянно думаю. Как ты считаешь, она может поправиться?
Я снова вспомнила ссору с Марковым.
— Хочешь честно? Я больше не хочу о ней говорить. Вообще. Я знаю, что никогда бы нарочно не стала кого-либо обижать или делать гадости.
— Но ты же делала, — Настя неожиданно уперлась в меня своим ясным голубым взором.
— Что я делала?
— Гадости. И обижала. Маркова.
— Это другое! Тогда было справедливо, и он заслуживал.
— Но это месть. Жестокая и продуманная.
— Некоторых людей только так можно чему-то научить.
— Пусть Марков заносчивый и вредный, но то, что ты сделала — это твой поступок. Понимаешь? Ты же думала, что поступаешь правильно, — пытаясь оправдаться, Сёмина говорила ещё более неприятные вещи. — Ведь ты вполне могла сделать Кристине нечто, чему до сих пор не придаешь никакого значения. Мы не всегда видим себя со стороны. Настя так активно закивала, что полотенце на голове нелепо съехало набок.
— Как ты можешь, Настя? Я тебя всегда поддерживаю, помогаю, а теперь ты против меня.
— Я не против, только пытаюсь объяснить.
— Не нужно ничего объяснять, — я быстро встала из-за стола. — Дружи со своим Марковым. И посуду сама мой.
Веселье на улице шло полным ходом. Теперь они отошли немного в сторону и занимались тем, что падали по очереди в нетронутый снег и смотрели, чей отпечаток получился смешнее. Лопаты валялись возле фонтана.
— Привет! — замахал мне рукой сияющий Петров.
А остальные даже не головы не повернули. Я помахала ему в ответ, спустилась с крыльца, взяла лопату и полезла через сугробы в самую глубь сада. Туда, где стояла беседка. Мне всё равно было что делать, лишь бы занять себя чем-нибудь и не думать, что теперь, оказывается, они все против меня: и Марков, и Якушин, и даже Настя.
Добралась до беседки, залезла на её деревянный помост и зашла внутрь. Посредине стоял большой прямоугольный стол, снега на нем было совсем немного, а под ним даже проглядывали доски. В дальнем углу, возле глухой стены, сваленные в кучу длинные деревянные лавки. Повсюду стоял запах мокрой древесины и хвойного леса.
Примерно через полчаса, когда я уже расчистила левую сторону беседки, ко мне пробрался Петров и сказал, что никто не заметил, как я стащила лопату, и Якушин за это теперь ругается на Герасимова. А потом увидел крупные, блестящие, чуть припорошённые снежными шапочками кирпично-алые гроздья рябин, растущих вокруг беседки, и стал восхищаться их цветом и говорить про удивительное сочетание зимней ледяной безжизненности и этих красных, напоминающих о лете ягод, совсем позабыв, зачем пришел.
Но сообразив, что я не расположена болтать, спросил:
— Ты расстроена? Тебе стыдно из-за Маркова?
— Мне нечего стыдиться, — отрезала я. — Просто не вижу поводов для щенячьей радости.
— Это ты зря. Поводов полно. Во-первых, мы живы. Во-вторых, мы сделали то, что хотели. В-третьих, тут отличное место, просто шикарное. Здесь настоящее кино даже можно снять, и никто не напрягает.
— У вас с Сёминой какие-то крайности. У неё всё кошмар, у тебя — розовые очки.
Петров мило вскинул брови.
— Это не очки. Я просто не хочу видеть одно только снежное уныние. Вот ты заметила эту рябину? Наверняка нет. А посмотри, какая она красивая. Пускай её совсем немного, но она же есть. Алая, яркая, сочная. Этакий маркер, напоминалка о продолжающейся жизни. Типа, зима не навсегда, и всё такое. Вон, видишь, птицы тоже так думают.
На дальнее дерево прилетела бойкая стайка снегирей и стала скакать по ветвям, отчего некоторые ягоды срывались и осыпались вниз.
Я перевела взгляд на чистое, усыпанное симпатичными родинками, точно ягодами на снегу, вдохновенное лицо Петрова. На его лукавые, неунывающие глаза, на покрывшиеся изморозью топорщащиеся волосы и спорить с ним совершенно расхотелось. Пускай верит в свои картинки. Но отчасти он всё же был прав: мы сделали то, что хотели, и мы живы.
— Так, что насчет лопаты? — поинтересовался он ненавязчиво.
— Другую найдут, — я продолжила чистить помост.
Однако не прошло и десяти минут, как примчался Герасимов и стал на меня грубо наезжать, что я «выступила в своём репертуаре», «спёрла» у него лопату и «подставила». Складывалось такое впечатление, что они все сговорились. Неужели и Герасимов осуждал меня за историю трехлетней давности? За справедливое наказание? Маркова, между прочим. Молча отдала ему лопату и пошла в дом.
Поднялась в свою комнату, посидела немного, обдумывая, как продолжать жить с ними дальше при таком отношении, но так ничего и не решила. Можно было найти себе другую комнату, забрать свою часть еды, не разговаривать с ними совсем и не пересекаться, благо дом позволял. Но что мне делать, когда наступит вечер? Когда станет темно, и черные тени расползутся по всем комнатам и коридорам? Эта тягостная зависимость просто убивала.
Делать было нечего, пришлось подняться в мансарду.
Амелин, как обычно, с плеером, валялся на кровати в свитере, под одеялом, на коленях у него была книжка, на книжке маленький блокнот с пружинками, и он что-то задумчиво в нем писал.
Я села на край кровати, и от неожиданности Амелин так вздрогнул, что блокнот подпрыгнул на коленях и слетел на пол.
— Что делаешь? — я подобрала блокнот и вернула ему.
— Пытаюсь песни переводить, — ещё немного рассеянно сказал он. — По-нормальному. Чтоб и рифма была, и смысл.
— Ты так хорошо английский знаешь?
— Слова знаю. Много. У меня память хорошая. Но без словаря всё равно фигово выходит. А у тебя как с ним? С английским?
— Нормально. Четыре, пять.
— Тогда помоги, пожалуйста. Что такое «холопойнт»?
У него было такое ужасное произношение, что я даже поморщилась. Тогда он, словно извиняясь, улыбнулся и показал листок. Там было написано «hollow point».
— «Point» — это точка или место, — сказала я, — а «hollow» — углубление, полость.
— Это-то я знаю. Но тут эти два слова вместе что-то конкретное должны обозначать. Видишь? — Он снова показал листок.
«You gotta hollow point smile».
— Типа у неё какая-то там улыбка. Только никак не могу понять какая.
— Почему у неё?
— Тоня, — Амелин отвлекся от своих записей, укоризненно посмотрел на меня, и всю его прежнюю серьёзность, как рукой сняло, — потому что песню парень поёт.
— И что?
— И то, что если бы ты пела эту песню, то тогда было бы всё наоборот, у тебя «булетпруфхат», у него «холопоинтсмайл». Она же про любовь и побег.
— Боже, Амелин, больше никогда не говори ничего по-английски. Как ты в школе-то учишься?
— Я и сам удивляюсь, — он ребячливо пожал плечами, затем сунул блокнот вместе с ручкой и книжкой под подушку и приподнялся повыше. — Всё. Я готов.
— К чему это ты готов?
— Как к чему? Выслушать тебя. Ты же не просто так пришла.
Я хотела сказать об этом не так, просто постепенно перевести разговор. Но то, что он перешел сразу к делу, даже обрадовало.
— Можно, я к тебе перееду?
— Что? — он так глубоко вздохнул, что сразу же закашлялся.
— Ну, то есть тоже в мансарде поживу пока.
— Это ты из-за вчерашнего?
— А ты откуда знаешь? Вчера тебя там не было.
— Утром на кухне все про это говорили.
— И что же они говорили?
— Что в твоём тихом омуте полно чертей, — он покачал головой и так весело улыбнулся, что эта насмешливая улыбочка разозлила меня даже больше, чем смысл слов. Но ссориться ещё и с Амелиным не хотелось.
— Значит, я права. Теперь я у них главная злодейка.
— Вовсе нет. Якушин тебя даже защищал. Говорил, что у тебя обостренное чувство справедливости.
Было очень приятно услышать, что такое сказал именно Якушин.
— А что ещё они говорили?
— Да, я не слушал особо. Ерунду разную. Просто никто не понял, зачем ты это всё выложила.
— А ты сам, что думаешь? — осторожно спросила я.
— А мне всё равно, — Амелин беспечно захлопал ресницами. — Ты мне и так нравишься.
— Я же с тобой серьёзно разговариваю. Ты тоже считаешь, что я неправа?
— Нет. Я, конечно, так не считаю, — он согнул колени и придвинулся ближе ко мне, в голосе звучало участие. — Ты абсолютно права. В тебе всё равно сидела эта злость на него. Лучше о ней было сказать. Всем от этого лучше и Маркову тоже. И вообще, сдерживаться вредно. Человек должен давать волю эмоциям. Кругом полно людей, поступающих не так, как нужно. И если их не ставить вовремя на место, то тогда они поставят тебя. Так, что всё правильно. Ты преподала ему хороший урок. Пусть больше не зазнается из-за того, что он умнее всех нас.
— Спасибо, — немного помолчав, сказала я. — Хоть ты и говоришь ерунду, но хотя бы не осуждаешь.
— Само собой, — он довольно откинулся обратно на подушку. — Я ведь хочу, чтобы ты ко мне переехала.
Его лицо выражало глубокое удовлетворение.
— Погоди, — нехорошее подозрение шевельнулось внутри меня, — ты сейчас это специально сказал?
— Не злись. Я по-любому на твоей стороне. Разве не это ты рассчитывала услышать?
— Я всего лишь спрашивала твоё личное мнение. Твоё собственное. Без тупого ёрничества.
Амелин изобразил огорчение:
— Ничего оно не тупое. Просто у меня об этом нет никакого мнения. Поэтому сказал то, за чем ты пришла.