— Охота касается всех.
— Да? Странно. Тогда почему мы говорим о чем угодно, но только не о том из чего делать самострелы и силки?
На лице Якушина читалось явное желание врезать ему.
— Потому что нужно было понять, как вы к этому относитесь.
— А разве вожаки интересуются вкусовыми предпочтениями своей стаи, а не просто кормят её? — Амелин смотрел со смущенным и одновременно наглым любопытством.
Вывести Якушина у него получилось, но только тот успел сделать шаг, как Петров, уловивший, к чему всё идет, быстро развернулся к Амелину:
— А из чего лучше сделать самострел?
— Понятия не имею, — пожал плечами тот. — Видимо, это должен быть лук. Только стрелы нужно хорошие придумать, так, чтобы сразу наповал убивали, а то стрелять же мы нифига не умеем, перекалечим пол-леса и будем потом повсюду находить истекшую кровью падаль.
И поняв, что Якушин передумал его трогать, Амелин снова расслаблено откинулся на стуле.
— Но, если честно, лично я предпочел бы удочку.
— Удочку? — ядовито переспросил Якушин, точно не расслышал.
— Ну, да. Тоня рассказывала, что тут неподалеку речка есть.
Если бы он знал, как воспримет его слова Якушин, то вероятно подал бы их более изощренным способом, но он, к счастью, не знал.
Однако тот и без этого покраснел или побледнел, или то и другое одновременно, или мне это всего лишь показалось, но точно посмотрел на меня так, словно под его взглядом я должна была немедленно провалиться сквозь землю.
Объяснять, что я рассказывала только про речку, а не про то, что там произошло, было неуместно и бессмысленно.
— Отличная идея! — тут же воспрянул духом Марков. — Я тоже за рыбалку.
— И я, — поддержал Герасимов.
— Замечательно, — сказал Якушин ровным, чересчур спокойным голосом, стараясь ни чем не выдавать раздражения, но по заигравшим на скулах желвакам, всё равно было понятно, что он в бешенстве. — Это хоть какое-то здравое предложение. Но с вас удочки.
— О» кей, — весело отозвался Петров. — Будем считать, что рыбы ничего не чувствуют.
После этого разговора я долго думала об охоте, о рыбалке, об одной любопытной идее, касающейся нашего дальнейшего проживания, неожиданно, пришедшей в голову, и о том, как всё же подло поступила Кристина, не попытавшись даже поговорить с нами, не высказав обиды и не пояснив «за что?».
А затем полночи мысленно спорила с Марковым о том, чем мы отличаемся от животных, думала о смерти, как об обязательном условии существования смысла жизни, о том, что затаенные обиды ничего не стоят, слушала, как мирно сопят Настя и Амелин, прислушивалась к звукам в коридоре, прислушивалась к себе.
Широко раскрыв глаза, смотрела, как бледная луна бросает призрачные тени на стены комнаты и чувствовала, что внутри меня скопилось очень много нового. Чего-то, что я пока даже не знаю, как назвать, потому что ничего похожего прежде не испытывала.
Но всё равно больше всего на свете мне хотелось бы оказаться сейчас дома, с мамой и папой, сидеть просто рядом, смотреть какой-нибудь глупый фильм, и знать, что кроме контрольной по физике беспокоиться больше не о чем.
========== Глава 30 ==========
Когда я заглянула к Якушину, он, сидя на корточках, разбирал в гараже какие-то инструменты, а увидев меня, лишь повернул голову, равнодушно посмотрел и снова принялся ковыряться в деревянном ящике со странными железяками.
— Знаешь, я тут подумала. Мне пришло в голову… — перешла я сразу к делу, чтобы не создавать лишнего напряжения. — Марков прав. Нужно поехать в ближайшую деревню и продать там что-нибудь.
— Какая свежая мысль! Сто раз уже обсуждали. Чтобы что-то продать, нужно, как минимум, это иметь. В доме не осталось ничего ценного. Кроме библиотечных книг. Впрочем, — он выпрямился, — ради того, чтобы поржать над тем, как ты будешь впаривать их деревенским, я даже готов отвезти тебя туда.
— Зачем ты так? Я ничего ему не говорила.
— Это ты о чем?
— О том, что ты подумал, когда вчера Амелин сказал про речку.
— Шутишь? Я должен был об этом что-то думать? С какой стати мне вообще про это думать? У меня, типа, других проблем нет.
— Всё ещё обижаешься за тот случай в лесу? Или на что-то другое?
— Я вот одного только не пойму, ты так хорошо придуриваешься или реально не врубаешься? — он пнул ногой ящик.
— Не врубаюсь, — не могла же я признаться, что мне бы хотелось думать, что я ему всё-таки по-настоящему нравлюсь.
— Ты просто не хочешь врубаться. Ты живешь, как будто внутри своего стакана. И смотришь из стакана. И думаешь только о себе и никогда не ставишь себя на место других. Попробуй хоть раз выбраться оттуда. И тогда тебя ждет множество удивительных открытий.
— Ты говоришь загадками, — пролепетала я, ошалев от такого напора.
— Просто хорошенько подумай об этом. Так ты что-то конкретное хотела предложить или просто пришла глазки строить? — отвернулся и сделал вид, будто ищет что-то на полке.
Он совершенно спутал мои мысли, так что уже не хотелось ничего рассказывать, но назад дороги не было.
— Помнишь, я тебе говорила, что нашла ключ от подвала, рядом с гаражом? Тогда, когда ты просил оставить тебя в покое и не мешать заниматься делами? Так вот, в том подвале полно всяких бутылок: вино, водка и виски. Я подумала, что спиртное — не книги, и его в деревне можно было бы легко обменять на еду и бензин.
Якушин на миг замер, а затем медленно развернулся ко мне, и в следующий момент лицо его озарилось.
— Что же ты молчала-то? Столько времени!
— Ты не хотел слушать.
— Честное слово, Тоня, я сейчас расплачусь, мы четыре дня пытались что-то придумать и вчера чуть не переругались из-за этого, а ты точно с неба упала. В некоторых вопросах ведешь себя хуже Насти и Петрова. Ещё хуже, чем детский сад. Но само по себе предложение очень крутое.
И больше не говоря ни слова, он забрал ключ и тут же побежал рассказывать об этом остальным. Толком даже не закончив разговора, не объяснив, о каком стакане вообще шла речь.
Через десять минут они с Герасимовым и Петровым отправились обследовать подвал.
Мы сидели на ковре перед камином и играли в дурака.
Мне ужасно не везло, в голове постоянно крутился недавний неприятный разговор, и сосредоточиться на игре никак не получалось.
Тогда как Насте, которая не то, чтобы очень быстро соображала, по каким-то непонятным причинам всё время выпадали козыри и, быстро отбившись, она оставалась наблюдать, как Амелин с Марковым по очереди беспощадно обыгрывают меня. Так что в какой-то момент я начала сильно расстраиваться, хотя виду старалась не подавать, однако, судя по регулярным нападкам Маркова и виноватой улыбочке Амелина, это всё равно было заметно.
— Вот, Осеева, — ехидным голосом проблеял Марков, закончив отбиваться от Амелина и выходя из игры, — наглядное подтверждение реального положения дел.
Он гордо задрал голову и вызывающе таращился на меня, тогда как во время игры постоянно щурился и низко нагибался, чтобы рассмотреть достоинства карт и масти.
— Мне за всю игру только один козырь попался, — объяснила я.
И, хотя был мой ход, на руках оставалась одна дурацкая трефовая девятка. Тогда как у Амелина, я не сомневалась, было явно что-то более значительное. Так что я решила доиграть последнюю партию и больше не позориться.
Но только собралась перевернуть лежащую возле колен карту и принять проигрыш, как Марков сказал:
— Да нет, теперь ясно, чего ты столько дней про подвал молчала. Я ж раньше думал, что ты умная.
— Я уже объяснила, почему не рассказывала об этом.
— Но я всё равно не понял.
— А это уже проблема не моего ума.
Марков тут же вперился в меня, точно собирался просверлить глазами в моей голове дырку. Я ответила тем же, и мы так сидели около минуты, играя в гляделки, до тех пор, пока Сёмина не сказала: «Ну, всё, хватит. Надоело уже».
Так что нам пришлось прервать эту молчаливую дуэль, а когда я, собираясь закончить игру, открыла оставшуюся карту, то какое-то время долго и недоуменно смотрела на неё, не веря своим глазам.
То, что было минуту назад девяткой треф, каким-то непостижимым образом превратилось в козырного бубнового туза.
— Вот, блин, — с расстройством сказал Амелин. — Ты выиграла.
Марков ошарашено промычал:
— Странно, мне казалось, у Осеевой нет козырей.
Я заметила, как Настя, сидящая справа от меня, разулыбалась — она-то видела, как Амелин поменял свою карту на мою. Мне тоже стало смешно, что Марков так запросто повелся.
— Вот, ты хитрая, — обижено поджав губы, сказал Марков, — а строила из себя невинность. Но зато теперь я понял. Так и с подвалом было.
— Если ты не прекратишь, то в следующий раз я тебя опять где-нибудь запру, — пригрозила я.
— Перестаньте портить всем настроение, — вмешалась Настя. — Сейчас же уже всё хорошо.
И мы перестали, а в следующей игре Амелин начал так откровенно и глупо поддаваться, что уже ни о каком азарте речи не шло. Мы с Настей только и смеялись над тем, как он виновато оправдывался перед Марковым, что короли у него случайно склеились, шестёрки с девятками путаются от голода, а буби стали червами просто потому что «тоже красные».
Марков стал сварливо ругаться, что если «это безобразие» сейчас же не прекратится, то он с нами никогда в жизни больше играть не сядет, и Амелин торжественно, но не очень убедительно, поклялся, что будет играть в полную силу.
Поэтому уже в следующем коне, мы снова остались с Марковым один на один и, похоже у него были все шансы обыграть меня в четвертый раз.
Однако пока он, совсем зажарившись, стаскивал через голову пуловер, Амелин незаметно подобрался ко мне сзади и, по-наглому выхватив из моей руки пару валетов, вместо трех, с которых я собиралась пойти, кинул в центр на ковер перед Марковым.