Затем я уложила её в кровать, накрыла той самой кучей одеял, под которой отогревалась сама, и около часа читала ей оставленный Амелиным «Остров сокровищ» до тех пор, пока она не перестала трястись и вздрагивать.
— Вот бы заснуть и больше не просыпаться, — умирающим голосом наконец проговорила она. — Теперь все ненавидят меня, как Кристину. Или даже ещё больше.
— Не волнуйся. Они отойдут. И ты тоже, и… — я не знала, что ещё сказать, что вообще говорят в таких случаях.
Меня родители никогда особо не успокаивали, не потому что они жестокие или равнодушные, просто так обычно получалось, что в те моменты, когда это мне было нужно, не было их. Как в тот день, когда физичка поставила мне двойку за контрольную, обвинив в том, что я всё списала. Но я не списывала, а доказать этого никак не могла. Или когда я потеряла в школе Тамагочи, а позже увидела его у Степановой, но она сказала, что это её. Или когда меня обыскивали в магазине, заподозрив в том, что я что-то украла.
Но зато я слышала, как несколько раз папа утешал маму. Он говорил «Перестань. Я в тебя верю, ты им всем ещё покажешь» или «Светик, ты очень сильная, не вздумай сдаваться», но это были совсем не те слова, которые нужны были сейчас Насте.
— Всё наладится. Как-нибудь. Если ты скажешь им об этом. Объяснишь хоть что-нибудь. Ведь никто не может залезть к тебе в голову и понять, что там происходит. Ты сейчас спи, а завтра подумаешь спокойно.
Тогда Настя приподнялась и, глядя на меня распухшими заплаканными глазами, принялась запойно тараторить о том, что ей ужасно стыдно за свой поступок, и что это случилось оттого, что она совершенно не выносит алкашню. Оказывается, её дядя, материн младший брат, испоганил матери всю жизнь, так как пил с восемнадцати лет. Мать только и делала, что занималась им, а он и работать толком не мог и всё время попадал в разные неприятности. Ему постоянно нужны были деньги, то на водку, то на долги, то лечиться от побоев. Он даже таскал вещи из дома и продавал их. Мама ставила новые замки, а тот вышибал двери, пока она на работе была, и бомжей домой водил. Дядька жил с ними и всё Настино детство донимал её по-всякому. А у мамы астма, потому что он бесконечно курил дома, и больное сердце из-за постоянных переживаний. Ведь все вокруг, и женщины на работе, и соседи, и дальние родственники советовали ей гнать его в три шеи, а она никак не могла на это решиться, потому что родители их очень рано умерли, и она, как старшая сестра, должна была заботиться о нем.
А когда потом, этот дядька вместе со своим приятелем сгорел заживо в дачном домике, Настя даже была рада этому и сейчас тоже рада, потому что после его смерти их жизнь хоть как-то наладилась. Только мама теперь обвиняет себя в том, что недоглядела и упустила, как он связался с плохой компанией. Поэтому она всё время выспрашивает про Настиных друзей, а убедившись, что она ни с кем не дружит, успокаивается. И, несмотря на то, что они очень скромно живут, она в прошлом году купила Насте новый компьютер, лишь бы та сидела дома, и ей не пришлось искать себе другие развлечения. Но всё равно сама предложила ей сбежать, потому что новой волны общественного осуждения она боится ещё больше.
— Ты права, — в конце концов, заключила Настя, — я должна попросить прощения. Они же не виноваты, что это я такая.
Сёмина набросила на плечи одеяло и прямо босиком по холодному полу засеменила в коридор. С распущенными ещё влажными волосами, с белым одеялом на плечах, она плыла, подобно ожившему призраку, — нечто потустороннее, бледное и печальное. И мне вдруг стало очень жалко её так, что я какое-то время стояла растерянно в коридоре, провожая взглядом, и не в силах сдвинуться с места.
Поэтому начало я пропустила и, когда вошла, она, со словами «В общем, первой можете съесть меня», уже заканчивала свой монолог. Все парни, почему-то до этого игравшие в карты, замерли, словно их включили на паузу. Наступила, как это пишут в книгах, «немая сцена».
Герасимов подозрительно и недоверчиво смотрел на неё исподлобья, однако его вечно сумрачное лицо прояснялось на глазах, обрадованно и изумленно, точно увидел в витрине магазина вещь, о которой мечтал всю жизнь.
Якушин сидел, потупившись в карты, но по остановившемуся взгляду было видно, как он напряженно переваривает услышанное.
Марков щурился, кривился, ёрзал и явно сдерживался, чтобы не начать снова высказываться. Но держался, осознавая, что это будет перебор.
Амелин тихо улыбался, не дурашливо, не вызывающе, не издевательски, как у него часто бывало, а неожиданно нормально и по-человечески, очень ясно и тепло.
Петров отвис первый:
— Ну, уж нет. Кто же нам тебя приготовит?
— Твоё счастье, — вредным голосом сказал Марков. — Что там огроменные запасы.
— Тебе ещё на одну истерику хватит, — заверил Петров. — Или может на три. А вообще, когда мы в Москву вернемся, я тебе дома камеры в каждой комнате поставлю. Чтобы круглосуточно записывали. Так что если вдруг у тебя снова нечто подобное случится, то посмотришь, как это выглядит со стороны, и сразу психовать расхочется. Я один раз матери с тёткой их скандал записал. Где они два часа из-за мусора ругались. Видела бы ты их, когда они потом мою запись смотрели. За то удовольствие, которое я получил, когда увидел их офигевшие лица, мне даже камеру не жалко было, когда тётка её на пол швырнула, говоря, чтобы я больше никогда не смел показывать ей подобную гадость. Они, правда, после этого начали снова орать друг на друга, потому что мама сказала, что тётка не смеет портить вещи, которая она покупает мне, и напрочь позабыли то, что видели, но ты же не такая. Ты же сделала это не потому что считаешь, что все вокруг должны поступать по-твоему. У тебя, наверное, какие-то другие причины были?
— Да чего ты пристал? — вдруг вступился Герасимов. — Она не обязана объяснять. Это личное. Человек извинился, сказал, что не прав. Что ещё тебе нужно?
— Я в другом смысле, — пояснил Петров. — Что, может, нам нужно знать про эти причины.
— Да, — подхватил Марков. — Я бы очень хотел знать про эти причины.
— Заткнись! — закричали мы с Герасимовым в один голос на Маркова.
Настины плечи опять начали мелко подрагивать, и тогда Петров подошел и обнял её и погладил по голове, и сказал:
— Ты, Сёмина, настоящий ребенок Шини. Страшный и ужасный. Вся такая тихая, замороченная, отстраненная, точно не из этого мира, а чуть что, без объяснений за топор. Но когда ты вот так по-нормальному, честно и без нытья разговариваешь, как сейчас, то становишься очень красивая, такая красивая, что за эту красоту простить тебе можно всё что угодно.
Настя недоверчиво покосилась на него:
— Ты, правда, так думаешь?
— У меня взгляд художника. Настоящую красоту ни с чем не спутаешь. Спроси хоть у Герасимова. Правда, Герасимов?
— Угу, — буркнул тот.
— Я же тебе говорил, что тебе нужно актрисой быть.
— Ага, в фильмах ужасов с топором за главными героями гоняться, — не удержался Марков.
И все заулыбались, даже Настя, а Якушин поднял, наконец, глаза и сказал Петрову:
— Ничего, что твоя красавица на холодном полу босиком стоит?
И они продолжили играть в карты, потому что, оказывается, не просто так играли, а разыгрывали еду на три дня. Все, кроме Герасимова, который, по словам Маркова, свою уже порцию съел. В результате, Марков выиграл три завтрака, один обед и два ужина. Амелин — два обеда, Якушин один ужин, а Петров, похоже, вообще играть не умел.
Но, после того случая с Настей, между нами всеми что-то очень сильно изменилось.
========== Глава 32 ==========
Утром Якушин и Герасимов взяли по рюкзаку с бутылками и уехали на снегоходе в деревню.
На улице сильно потеплело. Ночью будто бы даже шел дождь. И всё вокруг было мокрым, а воздух серым и влажным. Выходить из дома не хотелось.
Когда я вошла в мансарду, Амелин, завесившись волосами, сидел на овечьем ковре и усердно пытался складывать оригами, как его учила Настя.
Я опустилась рядом и забрала себе один наушник. Играл «Литиум».
— Как у тебя ещё батарейки не разрядятся?
— Они вечные.
— А это что такое?
— Лягушка вроде.
— Сомнительно.
— Да. Фигня какая-то выходит.
— Понятно почему не получается, — я забрала лягушку и попыталась исправить. — Ты же ничего не видишь. Когда в последний раз в парикмахерской-то был?
— Никогда, — он смущенно пожал плечами. — Меня Милины подруги стригли.
— Всё ясно, — ехидно усмехнулась я. — Значит, эти потрясающие стильные прядки тоже они?
— Им было весело, — извиняющимся тоном проговорил он. — А мне всё равно.
— Слушай, — Амелин вдруг оживился, нашел на полу ножницы и протянул мне, — может, ты меня пострижешь?
— Нет уж, я на себя такую ответственность не возьму.
— Да, ладно, чего такого? Берешь, отрезаешь и всё, — он попытался вложить мне ножницы в руку, но я с шутливой брезгливостью отбросила их в сторону.
— Чтобы ты ходил, как урод?
Я представила себя в роли парикмахера и даже рассмеялась, но он воспринял мой смех как-то по-своему.
— Ничего же не изменится. Никто не заметит.
— Тебя сложно не замечать.
— В смысле? — он разом посерьёзнел.
— В прямом. Такой персонаж, как ты, всегда в центре внимания.
— А, ну я понял, — он сосредоточенно потупился. — Типа человек-слон? Главный номер представления. Противно, жутко, но не замечать невозможно.
— Это ты сейчас так кокетничаешь?
— Нет, Тоня, я серьёзен, как никогда.
Он сделал паузу, и создалось такое ощущение, что музыка в плеере заиграла на всю комнату.
I'm so happy 'cause today I've found my friends…