ло не в том, что мы ей говорили, а в том, какие мы есть? Но какие?
Обычные ребята, ничем не хуже других, а может даже и лучше. Ведь, она долгое время воспринимала нас, как своих друзей. Предположим, у меня есть люди, которых я считаю своими друзьями, и которые, возможно, даже нравятся мне, что же может заставить меня поступить с ними подобным образом?
И тут, буквально в нескольких шагах от долгожданного ответа, в мои ясные, здравые рассуждения вероломно ворвался ненужный, пустой разговор, и вмиг оборвал тонкую интуитивную нить мысли.
— Да ты, Петров, и начал, — сказала Настя. — Ты всегда в школе такой.
— Какой это такой?
— Вечно носишься со своей камерой и замечаешь людей только когда тебе нужно их снять.
— Нууу, — Петров задумался. — Может, отчасти ты и права. Потому что для меня люди — это в первую очередь объект искусства.
— Искусства? — насмешливо хмыкнул Марков. — И вот те свои горе-видеоролики, ты называешь искусством?
Настя обмолвилась, что в художке им говорили, что искусство — это отражение внешнего и внутреннего мира художника, и тут же затянулся долгий спор про искусство и внутренний мир Петрова.
А потом Амелин заметил, что слово «искусство» произошло от слова «искушение», и они начали спорить про это.
Но сколько я не пыталась вернуться к той точке размышлений, на которой остановилась, ничего не получилось, и я так погрузилась в методичное прокручивание в голове этих вопросов, что кажется, действительно задремала.
Потому что в какой-то момент, Петров закричал прямо мне на ухо:
— Тоня! Заснула что ли? Уже пятый раз спрашиваю, почему тебя так назвали?
— А, ну это в честь маминой бабушки — Антонины, — сонно пробормотала я. Она партизанкой была. В лесах пряталась и поезда подрывала, ей даже награды за это дали.
— О, ну точно, — засмеялся Марков. — Теперь понятно в кого ты такая боевая. Так и вижу тебя с гранатой в руке.
— Сомнительный комплимент, — эта шутка Маркова заставила меня окончательно проснуться. — Не люблю её. Она — предательница. Всего через пять лет после окончания войны, взяла и уехала жить в Германию.
— Странно как-то, — Настя сидела на спальном месте Герасимова, скрестив ноги по-турецки и ровно выпрямив спину.
— Вот, именно. Там у неё в деревне немец какой-то был, который знал, что она партизанка, но не сдал. И она тоже в него влюбилась, и когда война закончилась, он разыскал её и позвал к себе. У мамы даже письма его остались, и она почему-то считает, что это жутко романтично. Типа, любовь сильнее войны. А я думаю, что это полный бред, потому что человека любят за характер и поступки, а какие уж там поступки, можно себе представить.
— Ну, почему? — Петров задумчиво пожал плечами. — Бывает же так, что у людей просто башню сносит. Любовь зла, слепа и всё такое.
— За красоту любят и за доброту тоже, — сказала Настя. — Я, вот, твою прабабушку понимаю.
— У неё до войны даже жених был, который остался жив и потом хотел на ней жениться, но она его послала и выбрала фрица.
— Да, ладно, Тоня, не бери в голову, — Марков махнул рукой. — Это гормоны всё. Помнишь, мы про животных спорили? Партнера выбирает не сознание, а подсознание, и не по виду или поступкам, а по запаху. Так испокон веков в природе устроено.
— Ты вообще можешь себе представить, какие-то другие виды любви? — возмутилась Сёмина.
— Глупости, — фыркнул Марков. — Ты просто ещё маленькая.
— Да ты сам, небось, ни разу не целовался — тут же развеселилась Настя.
— Не беси меня, — пригрозил Марков.
Но она уже почувствовала свою любимую тему и не собиралась её упускать:
— Я с тобой принципиально не согласна. Любовь — это состояние души, а не какой-то там запах, это чувства: радость, добро, сопереживание, свет.
— Даже если оставить в стороне гормоны и рассматривать чисто социальное явление, — Марков готов был спорить по любому поводу, — то тогда это просто потребность в том, чтобы кто-то послушно выполнял то, что мы от него хотим, думая, что сам этого хочет. И всё. Без каких-то этих розовых соплей.
— Не правда, когда ты по-настоящему любишь, тебе ничего не нужно от человека. И ты не просишь ничего взамен.
Они сошлись не на жизнь, а на смерть.
— Я тоже думаю, что это чистый эгоизм, — вставил свои пять копеек Петров. — Желание всё контролировать в жизни другого человека и требовать, чтобы он постоянно был рядом.
— Не обязательно рядом, — глаза Сёминой возбужденно горели. — Человека можно любить и просто так, на расстоянии, правда, Тоня?
После этого её обращения, у меня по спине поползли мурашки, предчувствуя неладное.
— Возможно.
— Как это «возможно»? Ты сама рассказывала, что целых три года была влюблена в Як…, в Як…
Сообразив, что ляпнула глупость, Семина осеклась, но было поздно.
— О! — Петров радостно взъерошил пятерней волосы. — Вот это новости.
— А что? — Марков встал, чтобы подкинуть в камин дров. — Это очень даже заметно, и моей теории про гормональную совместимость не отменяет.
Абстрактная тема любви тут же была позабыта.
— Тоня? Ты чего? Стесняешься что ли? Да, брось, мы ему не скажем, — Петров подмигнул так, что сразу стало ясно, это будет первое, что он сообщит Якушину. — Мало ли кто в кого был влюблен. Я, например, училку по русскому любил.
— Ольгу Леонидовну? — единственное, что я смогла из себя выдавить. — Она же толстая.
— Вот, видишь. Это такая ерунда.
— Ерунда?
Я вспомнила, как бегала по школе в надежде встретить его на перемене в коридоре, как рыскала в соцсетях, выискивая фотки на страничках его одноклассников, потому что ему самому было пофиг на соцсети, и придумывала разные истории о том, как мы, наконец, познакомимся. Но этого не происходило, и я сидела, тупо уставившись в стенку, и думала, что счастья никогда больше не будет или, валяясь на полу, слушала самые грустные на свете песни и пыталась не вспоминать, как он любезничает с другими девчонками.
Но всё ещё усложнило предательство самого близкого друга, с которым мы прошли через огонь, воду и медные трубы.
Вместо того, чтобы успокоить или поддержать, он только и делал, что рассказывал про какую-то глупую курицу, которая с нами и года-то не проучилась.
Хорошо хоть Линор была готова всегда выслушать. Она постоянно писала: «или дай ему о себе знать и подружись, или выброси из головы. Потому, что нельзя полюбить того, кого не знаешь».
Но я отчего-то упорно хотела, чтобы он сам влюбился в меня. А мне, между прочим, было тринадцать, я была ещё ниже ростом, ещё худее, с обыкновенными прямыми русыми волосами и без грамма косметики.
Оглядываюсь назад — даже смех разбирает, с чего бы это он разглядел меня? Но совет Линор я всё же один раз попыталась воплотить. Глупость страшная, до сих пор стыдно. И как такое могло в голову прийти?
Вырядилась, намазалась, и пошла в магазин, куда он всегда после школы заходил.
Дождалась, пока не наберет продукты и не оставит на пять минут в стороне тележку, чтобы сходить за хлебом. Он всегда так делал.
А потом просто взяла, поменяла его тележку со своей и встала неподалёку, якобы мороженое выбираю. Ну, он вернулся, увидел в оставленной тележке два яблока и давай метаться по залу. Потом, наконец, заметил меня и свою тележку, подошел, встал сбоку, а я вроде как не замечаю, крепко за ручку держусь и в морозильнике ковыряюсь.
Он такой:
— Извините, у вас, кажется, мои продукты.
А я голову рассеянно поднимаю:
— О, привет.
И он машинально:
— Привет.
— Какие продукты? — специально хлопаю глазами и туплю.
— Ну, вот у тебя — это моя тележка.
И тут, словно внезапное озарение на меня находит:
— Точно! Какая же я рассеянная. Извини. А ты же из нашей школы, из десятого, да?
— Да, — коротко подтверждает он, забирая тележку.
— А я из восьмого. Тоня.
Но Якушин только вежливо улыбнулся, пошел к кассе, пробил свои продукты и даже не обернувшись, ушел.
Более того, он даже и не вспомнил тот случай, а вспомнил только дурацкую историю со снежками.
После этого я всю неделю так плакала, что даже заболела.
Павлик пришел. Посидел немного. Выслушал про моё это тупое приключение, и сказал, что я совсем из ума выжила, и ему даже слушать противно, что я докатилась до такого. И, что ему стыдно за меня и, что я «по-любому в пролете», потому что если бы я любила Джони Деппа, толку было бы больше, а ещё, что я «наивная и слепая».
Но через два дня принес номер Якушина.
Я спрятала его в карман вечернего платья, которое никогда в жизни так и не надевала, и хранила там, время от времени доставая, садясь перед трубкой и гипнотизируя и то, и другое. Однако до истории с Кристиной, так ни разу им и не воспользовалась.
А Подольский вместо того, чтобы оставаться настоящим другом и поддержать в трудную минуту, взял и начал встречаться с той новенькой девочкой, которую сам же бросил всего через два месяца.
Но всё равно его поступок был таким нечестным и подлым, как если бы он вонзил мне нож в спину.
И тогда я поняла, что никогда в жизни не смогу никому доверять, делиться и тем более привязываться к кому-то.
Когда же я рассказала Линор про свой позор, то она завела успокоительные речи о том, что не нужно сдаваться, что стоит пытаться, и что нужен какой-то другой, более естественный повод.
Но, я бы во век больше так не унизилась. Поэтому дала себе слово прекратить думать об этом и уж тем более не плакать из-за такой фигни.
Потом Якушин ушел из школы, и стало ещё легче.
А в сторону Подольского я больше и не посмотрела ни разу, хотя он и пытался помириться.