— Как ты думаешь, сколько мы уже здесь находимся?
В свете свечи лицо Герасимова выглядело очень благородно. Видела бы сейчас его моя мама.
— Думаю, вечер или даже ночь. И я уже задолбался ходить, хочу жрать, спать и шишка теперь на башке будет. Ноет ужасно.
— Ноешь ты. Просто подумай о конкретной конечной цели. Например, о колбасе, которую вы притащили.
— Про колбасу лучше не напоминай.
— Где же вы были целую ночь?
— Да, ну, — он так махнул рукой, что велосипед опасно покачнулся, — эти тётки-продавщицы, когда узнали, что нам обратно ехать, пожалели и пригласили к себе.
— И что, неужели не покормили?
— А ты не знаешь Якушина?
— Что же на этот раз?
— Короче, там работают три бабы. Мать с дочерью и ещё какая-то их родственница. Та, что дочка, молодая девчонка, года на три нас старше, так прям, на Якушина и запала. А когда её мать узнала, что мы из Москвы, тоже резко подобрела.
Но тот как баран уперся, что, мол, это нехорошо, что вы тут сидите и нас ждете, а мы по гостям ходить будем. В итоге, после долгих препираний с продавщицами, стало ясно, что ехать назад уже вообще без вариантов, поэтому пришлось всю ночь провести с каким-то Анваром в круглосуточной палатке, куда нас эти продавщицы пристроили.
— Мне иногда кажется, что он с другой планеты, — сказала я. — Вроде бы правильно всё делает, но почему это выглядит странным?
— Знаешь, а я его понял, — доверительно произнес Герасимов. — Вот мы тогда в палатке сидели, болтали и до меня вдруг дошло. Я бы, конечно, так не смог. Один раз нашел на улице телефон, вернул хозяйке, так она даже спасибо не сказала, а глянула так, будто это я его и украл. Нет уж, добренькими делами я зарекся заниматься.
— Ой, Герасимов, кому ты рассказываешь? Я своими глазами видела, как ты той бабке чокнутой в электричке билет купил.
— Забудь, — веселым голосом отозвался Герасимов. — Не было такого.
— Хорошо, — охотно согласилась я, потому что про другое мне было интереснее. — Так, что же ты про Якушина я понял?
— Что это у него комплекс такой.
— Какой ещё комплекс? Чего ты выдумываешь?
— Ну, я не знаю, как там это правильно называется. Неполноценности или вины.
— У Якушина комплекс неполноценности? — Герасимов меня прямо-таки рассмешил. — Ты бредишь.
— А ты знаешь, что у него мама инвалид?
— Ну.
— Из-за него, между прочим. Ну, то есть как бы из-за него. Родила и стала инвалидом. В общем, Якушин уверен, что из-за него. И вся его семья так считает. И папаша, и брат. У них с братом одиннадцать лет разница. И они Сане постоянно рассказывают, как им раньше хорошо было, пока он не родился. Если честно, я бы тоже напрягался. Мой отец хоть и бесится, но я знаю, что любит.
— Это тебе Якушин прямо так сам и рассказал?
— Ну, не прямо так. Там просто в палатке телек маленький был, и мы смотрели. А когда кино закончилось, программа какая-то началась про театр. Анвар быстро её переключил.
Но Якушин попросил вернуть, а потом сказал мне, что его мама раньше тоже играла в театре и была хорошей актрисой. И что его отец увидел её на сцене во время спектакля и влюбился. Ну и слово за слово, начал про все их семейные дела рассказывать.
Про брата, который в свои тридцать диссер защитил, и которым родители жутко гордятся, потому что он умный и серьёзный.
Про то, что они постоянно удивляются, как в семье могут быть такие разные дети, про то, что у них действительно с братом ничего общего, из-за возраста и из-за того, что старший его недолюбливает.
Потому что с самого детства винит в том, что стало с матерью. А отец, хоть этого не говорит, но тоже так думает. Якушин один раз краем уха даже слышал, как тот говорил с кем-то по телефону и сказал, что если бы Люся сделала тогда аборт, то всё сложилось бы по-другому.
Короче, я так понял, что Якушин сильно запаривается тем, что не может ничего исправить, вот и сходит с ума по-своему. Теперь же ко всему этому добавилась ещё и Кристина. Но я тебе ничего не рассказывал. Договорились?
— Конечно.
Мне стало очень грустно и жалко Якушина, ведь на самом деле он же ни в чем не виноват, и родители должны понимать это. Он вообще, может быть, в сто раз лучше своего брата и отца вместе взятых.
И тут я вдруг поняла, что имела в виду Кристина, когда жалела его, и почему он тогда стал на неё ругаться. А ещё, почему он так старательно ухаживает за матерью и мне стало ещё тоскливее.
Наконец, Амелин принес керамзит, и мы смогли пройти в следующую комнату, но за ней коридор неожиданно закончился.
Вернулись к «Килиманджаро», чтобы обследовать правую сторону. Но Герасимов со словами «скоро приду» вмиг исчез вместе с фонариком, и нам пришлось его несколько минут ждать. Поставили свечку на пол, сели в разные концы дивана.
Я думала о Якушине, а Амелин слушал свою музыку и шепотом подпевал «We were never alive, and we won't be born again. But I'll never survive with dead memories in my heart». И этот беспросветный трагизм просто добивал. Как сейчас такое можно было слушать? После всего, что случилось, находясь в таком отчаянном положении?
Я попросила вырубить эту хрень. Он безропотно выключил, демонстративно натянул капюшон, закрыл лицо ладонями, пригнулся к коленям и замер.
И это вышло у него так показушно, словно я какой-то там вредный доставучий родитель, который бесконечно пилит и выносит мозг нравоучениями. Очень неприятное отношение. Да и с какой стати?
Попыталась прояснить ситуацию, сказав, что в голове не укладывается, как он мог не рассказать мне про Петрова. Но он молчал.
А потом добавила, что всегда знала, что никому верить нельзя и что кругом одни подлецы. И что вся их компания: Настя, Петров и он сам, моральные уроды. И что он вообще не имеет права изображать из себя обиженного, и что если бы мы не были заперты здесь, то я никогда больше в жизни с ним не заговорила.
Но он всё равно молчал, и это пренебрежительное игнорирование просто убивало.
Среди нас двоих пострадавшей стороной определенно была я, и именно я имела право не разговаривать.
Но даже на замечание о том, куда подевалось его бурное красноречие, он отвечать не стал, только поднялся с явным намерением свалить.
— Не вздумай уйти, — предупредила я. — Я не могу оставаться одна.
Он сел обратно и снова назло врубил «Dead visions in your name, Dead fingers in my veins, Dead memories in my heart!».
И только тогда до меня дошло, что это было демонстративное исполнение моего приказа «заткнуться».
Герасимов вернулся, бросил на пол рюкзак, достал из кармана бутылку вина и, как бы оправдываясь, сказал:
— Я устал и жрать хочу.
— А ты не думай, — неожиданно у Амелина прорезался голос. — Лучше представь, что ты сыт, и при любой мысли о еде тебя просто воротит.
— Как я могу представить, что сыт, если у меня уже желудок прилипает к спине?
— Ты, Герасимов, на диетах никогда не сидел, — сказала я. — Настя может и три дня на питьевой просидеть.
Амелин как-то невесело усмехнулся:
— Мила тоже может. Три дня. На питьевой. Так что не волнуйся, Герасимов, вина у нас тут хоть отбавляй.
Мы пошли дальше, и Герасимов, видимо, выпил всю бутылку, потому что его голос стал громче и оживленнее, а слова резче и грубее.
В восьмой комнате нам попалась страшная, вбитая в стену цепь и он сказал, что вот именно на такую цепь посадил бы Амелина, чтобы изолировать от приличного общества.
И я нарочно подыграла, что похоже это единственный способ воздействия на таких людей, и тоже всыпала бы ему по первое число. Тогда Амелин в первый раз за всё это время откликнулся, сказав, что в моих способностях на этот счет, ничуть не сомневается и, в течение следующих нескольких часов, больше в мою сторону не произнес ни слова.
В седьмой и девятой комнатах мы обнаружили два места, где кирпичи в стенах были неровно разобраны, открывая доступ к узким потайным лазам.
Жутким, уходящим вниз извилистым тоннелям с выпирающими буграми каменистых стен и осыпавшимися при малейшем прикосновении. Передвигаться по ним возможно было в лучшем случае ползком.
Добравшись до тринадцатой комнаты, мы опять попали в тупик.
Подземелье оказалось не таким уж большим и бесконечным, так что стало совершенно ясно, что шансов выбраться, у нас больше нет.
На этой почве у Герасимова случился приступ отчаяния. Он разбил со злости разбил бутылку о стену и, едва не уронив фонарь, стал орать, как его всё задолбало, а когда Амелин попытался его успокоить, он со словами «это ты мечтал подохнуть, а я ещё жить хочу» с силой оттолкнул его и стал бить кулаками о стену.
========== Глава 41 ==========
По мере остывания всего дома, в подвале тоже заметно похолодало. В какой-то момент Герасимов собрался развести костер из разломанных стульев и досок, но когда Амелин сказал, что тоже предпочитает умереть от удушья, потому что это почти не больно, сразу передумал.
Я взяла всё-таки одеяло, закуталась в него, и больше не было ни желания, ни сил двигаться и вообще что-либо делать.
После долгих препираний, решили, что спать нам придется прямо на бильярдном столе в тесном соседстве, чтобы удержать хоть какое-то внутреннее тепло. И как потом выяснилось, то было на удивление разумное и правильное решение. Потому что Герасимов, когда заснул, грел почти, как печка. А вырубился он сразу, стоило ему опуститься на серо-зеленое сукно.
Я же, несмотря на усталость, никак не могла уснуть, поверхность стола была очень твердой, единственная подушка, которую отдали мне, неудобная, одеяло постоянно стягивал Герасимов, а в животе урчало от голода. В голове теснились чересчур тревожные и пугающие мысли.