Так вот она из сада меня как забирала, так и сидела до вечера, пока на ночь не уложит. И когда родители приходили, я уже спала давно.
И вот однажды просыпаюсь я среди ночи, открываю глаза, кругом темно совсем, шторы зашторены, только щёлка небольшая приоткрыта и через эту щёлку смутный желтоватый свет от уличных фонарей пробивается, смотрю на кресло, где Алёна Ивановна обычно сидела, и она вроде бы и сидит там, а вроде бы её и нет.
Я позвала, но она не откликнулась, я стала всматриваться, и вижу — точно сидит, только в какой-то странной, неестественной позе. Голова сильно назад откинута и набок немного, и тело всё перекособочено, одно плечо почти возле уха, а другое у подлокотника.
Этакая человеческая каракатица, а лица совсем не вижу, как не пытаюсь разглядеть.
Я опять позвала, но — ничего. Тишина полнейшая, как если бы мне в уши ваты напихали. Глухая тишина, страшная.
Тогда я слезла с кровати и пошла к ней в тот угол, где кресло стояло. И чем ближе я подходила, тем медленнее становились мои шаги, потому что я отчетливо начала различать, как подбородок её, кверху задранный, двигаться начинает. Туда-сюда, медленно по кругу ходит, как если бы она набила себе полный рот сена и пережевывать начала.
А лица всё равно не вижу, потому что голова поднята. И так неприятно она челюстью двигала, что я остановилась, не сходя с ковра. У меня такой же ковер как в мансарде — белый, пушистый и теплый. И почему-то когда он закончился, мне вдруг стало страшно сходить с него.
В общем, я остановилась и очень громко закричала, один раз, другой, звала её всё, так что если бы она спала, то обязательно проснулась бы. Но она не проснулась, только челюсть двигаться перестала, а затем я с ужасом увидела, как начинает подниматься её рука.
Сначала просто отделилась от колен, а затем плавно поплыла к голове, легла сверху на макушку, где у Алёны Ивановны обычно пучок был, и с силой её вниз наклонила. Тогда лицо, наконец, в нормальное положение пришло, и я смогла увидеть его. Но лучше бы и не видела.
Потому что это было и не лицо вовсе, а некая подвижная масса, то и дело принимающая очертания совершенно разных лиц: мужских, женских, старых, молодых, детских. И каждый раз, когда они менялись, челюсть того, что было Алёной Ивановной, начинала по кругу ходить. Туда-сюда.
И я помню, так закричала, что у самой чуть барабанные перепонки не лопнули, но всё равно на ковре этом стояла, знаешь, как будто уверенность во мне какая-то была, что стоит сойти с него и случится что-то жуткое.
И тут, в одну секунду это всё мелькание прекратилось. Все лица собрались в одно. Понятное и знакомое. В Алёну Ивановну. И она вся такая миленькая и добренькая начала улыбаться мне и на ручки звать. Типа иди, Тонечка, я тебе книжку почитаю, сказку расскажу. А я уже и дышать боюсь. Стою, задыхаюсь, описалась даже.
И когда я не пошла к ней, то это лицо быстро-быстро вниз поползло, к животу как бы, а горб стал расти и расти и превратился в большущий мешок, и голова к тому времени, у неё между ног оказалась, словно коленями зажатая. А потом как вдруг этот подбородок отвиснет до самого пола, рот как раскроется, огроменный такой рот, черный, пустой и беззубый, как пещера, как проход какой-то. И меня в эту пещеру вдруг тянуть начало какой-то силой странной, не могу сказать, что жуткой, потому что наоборот, мне как будто бы и самой начало хотеться туда заглянуть.
Точно манило что-то, как магнитом тянуло, вроде хорошо там спокойно и совсем не страшно. А свет от щели в шторе сразу начал слишком ярким и ослепительным казаться, и болезненным и неприятным даже, словно я должна поскорее убежать от него и спрятаться в этой пещере и тогда всё снова встанет на свои места.
Я уже даже шаг в ту сторону сделала, ногу на пол поставила, а он оказался холодный очень, и как будто мне этим холодом сквозь ногу до самой головы прошел.
Тогда-то я мигом очнулась и отпрянула, так резко, что на попу шлёпнулась, и в тот момент из этой пещеры, как полезут тени. Длинные, уродливые и все ко мне и вокруг меня. Как в той твоей сказке про Розочку. Только не щипались и не кусались, просто кружились, будто вихрь, а потом сплелись в большущий кокон и надо мной повисли, как если бы хотели накрыть меня им.
И я уже совсем кричать не могла и ничего не могла, только помню слёзы сами по себе катились и катились, и трясло меня сильно, а после я не знаю, что было дальше, потому что я закрыла лицо руками и так и сидела, долго-долго. Тогда мне казалось, что я всю жизнь уже просидела, и что может быть, даже уже умерла.
Но потом, спустя вечность, в коридоре послышались голоса. Мамы и папы. Они очень тихо и весело переговаривались и смеялись даже, как будто только пришли с работы. И мне этот их приход показался совсем нереальным и неестественным.
Ведь была уже ночь и мои настоящие родители должны были спать в это время. А то, что они не слышали, как я кричала, в этом я не видела ничего странного, потому что папа храпит громче Герасимова.
Значит, это могло быть только ещё одной ловушкой, подстроенной этим жутким нечто, сидящим в кресле. И я решила, чтобы мне сейчас не предлагали эти голоса, как бы не уговаривали сойти с ковра, я ни за что не поддамся. Что готова просидеть тут ещё одну вечность, пока не наступит утро, и не встанут мои настоящие родители.
Но дверь в мою комнату медленно открылась, и тихий белый призрак, очень похожий на маму, медленно поплыл ко мне, остановился прямо напротив и заговорил маминым голосом: «Тоня, что ты здесь делаешь? Почему ты не в кровати?» и как потянет свои тонкие руки ко мне. И даже ковер его не остановил, потому что я почувствовала реальное, вполне ощутимое и прохладное прикосновение у себя на плечах.
И я снова заорала, это был такой инстинктивный крик. Неосознанный. Как вот, наверное, у тех зайцев и косуль, которые кричат, когда их убивают.
Тогда вдруг резко зажегся свет, и в комнату вбежал папа. И я увидела, что это настоящий, мой реальный папа, потому что он был в одном тапочке и растянутом, болтающемся на животе галстуке, и по перепуганным глазам я тоже поняла, что он настоящий и, что мама тоже настоящая, потому что от неё пахло конфетными духами и мамой.
Они положили меня в кровать и долго потом сидели со мной, пока я не заснула. Так что ты теперь понимаешь, почему я боюсь темноты?
— Понимаю, — Амелин без тени иронии, сочувственно погладил меня по голове. — Жуть жуткая. Я бы точно с ума сошел. Но теперь-то ты уже можешь, объяснить себе, что это был просто кошмар? Как у меня с тем кричащим из ковра мальчиком.
— Не совсем, — категорично сказала я. — Ты увидел мальчика и от этого испугался, а я увидела то, что видела, ещё не зная, что случилось.
— И что же случилось?
— А то. А то, что на следующий день оказалось, что Алёна Ивановна умерла. Дома у себя умерла. В своей кровати. Просто у себя. Не в моем кресле, а там, у себя, — мне отчего-то казалось, что Амелин не совсем понимает важность моих слов, и что нужно их повторить несколько раз, чтобы до него дошло. — Оказывается, родители всегда разрешали ей после десяти уходить. Когда я спала. Чтобы ночные часы не оплачивать.
А она как ушла от нас, так спокойно пошла к себе, поела, посмотрела телек, а ночью у неё тромб оторвался. Представляешь? Типа просто тромб. Это я теперь уже знаю. Но как тогда я могла это знать? Как? А так, что никакой это не тромб, а темнота из кресла её забрала. А ты говоришь, «объяснить себе». Объяснить себе. Да не могу я этого объяснить.
— Круто, — с чувством произнес Амелин, продолжая успокаивающе гладить меня по голове. — И правда, мистика. Как у Сёминой, к которой сгоревший дядька приходил.
— Видишь, — я помахала перед его носом пальцем, — а ты мне не верил. Перетерпи, типа, Тоня, темнота — это приятно и всё такое. Приходим, уходим. Да к этому нельзя привыкнуть. К такому. Ужасу.
— А я и сейчас в мистику не верю, — ответил он спокойно, точно я ему какую-то фигню ненастоящую рассказала. — И твоя история меня ни капли не переубедила.
— Думаешь, я вру? — я с вызовом скинула его руку со своей головы.
— Я думаю, знаешь, что? — он собрал обе мои руки, положил их мне на колени и прикрыл ладонью, чтобы я перестала ими размахивать. — Что когда ты к кому-то сильно привязан, когда кого-то любишь, то волей-неволей чувствуешь, если с этим человеком происходит плохое.
Что всё сознание знающих друг друга людей или их души, я уж и не знаю, как это правильно назвать, они все взаимосвязаны, как если бы были вплетены в одну большую паутину.
То есть каждый человек — как бы центр этой своей паутины, и когда там, на каком-то её конце вдруг обрывается та или иная нить, то в твой центр приходит сигнал — извещение о том, что случилось. Ты же наверняка любила свою няню, раз она сидела с тобой целыми днями.
— Любила, — призналась я. — Но Сёмина-то не любила своего дядьку.
— Зато её мама его любила и почувствовала. А Настя просто поверила маме.
— Ну, знаешь, так это просто у тебя всё получается. Ниточка дернулась… сигнал пошел… реакция подсознания…
— Так наоборот же. Это ведь гораздо сложнее, — вдруг очень убежденно заговорил он. — Мистикой легко всё объяснить, и всё на неё списать. Это как с Петровым, когда всем проще поверить в призрака, чем в то, что это делает кто-то из нас. Я просто хотел сказать, что то, что люди способны привязываться друг к другу настолько сильно, что потом переживают чужую смерть — просто нереально круто.
И я сразу подумала о своих родителях, явлюсь ли я к ним, когда тут умру. Дернется ли у них какая-нибудь ниточка?
— Давай о веселом, — попросила я. — Просто сейчас ты меня немного грузишь. Извини.
И тогда Амелин спросил, знаю ли я данетку про чайку. Но я понятия не имела, что это вообще такое.
Оказалось, что это такая загадка, где для того чтобы её разгадать нужно задавать такие вопросы, на которые можно отвечать только «да» или «нет». И он стал рассказывать про мужика, который пришел в ресторан и заказал мясо чайки, а когда его попробовал, то вышел на улицу и застрелился. Вопрос — почему?