Я долго гадала эту ерунду, потому что уже вообще плохо соображала, выдвигала разные глупые предположения, и Амелин постоянно шутил над ними и надо мной.
В конце концов, совсем запутавшись и устав смеяться, я потребовала рассказать мне ответ. Оказалось, что когда этот мужик жил на необитаемом острове, то под видом чаек его друг скормил ему его пропавшую жену. Так что, случайно раскрыв истину, он был шокирован и покончил с собой.
— Хочешь, чтобы мы съели Герасимова? — к этому моменту я допила всё его вино и была готова смеяться над всем подряд.
— Зачем Герасимова? — сказал Амелин. — Можешь съесть меня. Жаль, что здесь нет крыс или летучих мышей, под их видом могла бы скормить меня и Герасимову.
— Фу, мерзко.
— Это просто так кажется. Стереотип. Говорят, человеческое мясо похоже на свинину. Хочешь, попробуй, — он поднес к моему лицу ладонь. — Я ничем таким не болен. Честно.
— Придурок! — я с силой пихнула его так, что он чуть было, не свалился со стола.
— Раз так, — сам спрыгнул вниз и потянул меня за ногу. — Тогда я съем тебя.
И мы стали гоняться друг за другом и просто беситься в кромешной темноте, потому что фонарик остался в бильярдной. Не знаю, откуда ещё силы взялись. А когда, наконец, нервное напряжение начало спадать, обессилев, свалились на старый диван в комнате с Килиманджаро.
В голове был уже сплошной туман, а в глазах пелена. И мне вдруг стало страшно любопытно, как мы умрем. Будем ли постепенно худеть, а потом заснем навсегда? Или, если пить всё время вино, то можно ещё продержаться какое-то время. Хотя Амелину это всё равно не поможет, потому что от вина он умрет ещё быстрее. О чем я его так прямо и спросила.
Но он сначала ничего не ответил, как обычно делал, когда ему не нравились вопросы. Вместо этого взял мои руки в свои и принялся растирать мне пальцы, точно это отвлекало его от плохих мыслей. А когда я настойчиво повторила вопрос, неожиданно запел. Тихо, хорошо и печально.
«Никому не доверяй наших самых страшных тайн. Никому не говори, как мы умрем. Мы лежим на облаках, а внизу бежит река. Нам вернули наши пули все сполна».
И вдруг, происшедшее с нами мне перестало казаться фильмом. Ведь, люди, с которыми случается нечто плохое, никогда не ждут плохого, они всегда думают, что это не их история, что самолет не упадет, корабль доплывет, а кирпич из окна свалится не на их голову. Всё, конечно, бывает, но только с кем-то другим.
Однако пропавшие Дети Шини и в самом деле стали пропавшими. И просто мы были маленькими и беспомощными. Так хотели сбежать от своей необъяснимой тоски, слабости и неприкаянности, что в итоге добежали.
«Когда я умру — я стану ветром и буду жить над твоей крышей», — вкладывая всю душу, запела я, чувствуя себя совсем пьяной и едва сдерживая слёзы.
— Только не это, — воскликнул Амелин в ужасе и попытался зажать мне рот. — Тоня, ты желаешь мне самой мучительной смерти?
Но мне действительно было настолько тоскливо и горько, что только песня могла выразить эту невероятную, щемящую безысходность в моей душе, так что остановить меня в этом страстном эмоциональном порыве, вряд ли у кого-нибудь получилось бы.
«Когда ты умрёшь, ты станешь солнцем, И всё равно меня будешь выше», — с чувством продолжила я, отдирая его руку.
— Ах так, — с вызовом заявил он и громко, мстительно запел в ответ: «I gotta bulletproof heart. You gotta hollow point smile».
Отвратительное, рубленное, деревенское произношение, и если бы кто-то специально пытался так исковеркать английские слова, то у него никогда бы так убийственно не получилось. Как металлом по стеклу.
Я закрыла уши ладонями и почти закричала: «Только ты не будь пока солнцем, слышишь, я буду петь тебе песни с крыш».
Тогда он тоже заткнул уши и закричал в ответ: «We had our run away scarves, Got a photograph dream on the getaway mile».
И мы, вероятно, около часа так орали всё подряд, кто, что помнил, потому что у меня потом сильно разболелась голова и я, признав, что проиграла, всего на мгновение прикрыла глаза и тут же задремала.
Но когда раздался отдаленный протяжный бой часов в гостиной, обозначая условную связь с внешним миром и разрывая мою голову на сотни крошечных болезненных частей, я как будто бы проснулась.
Амелин сидел возле стены на корточках, сгорбившись и, нагнувшись вперед, пристально изучал свою ладонь, светлые пряди таинственно сияли в тусклом свете лежащего возле ног фонарика.
В другой руке он сжимал что-то блестящее и острое. И только я успела подумать, что это, наверное, осколок стекла, как он неожиданно, быстрым резким движением, полоснул себе им по раскрытой ладони и тут прижался к ней губами. А потом медленно поднял на меня глаза, и понял, что я всё видела.
— Что ты делаешь? — я явно охрипла, то ли от песен, то ли от вина, то ли от холода.
Но он по-прежнему смотрел, не говоря ни слова и не отрываясь от руки.
Его глаза были темнее всего подземельного мрака и страшнее самых жутких теней.
Меня затошнило:
— Ты пьешь кровь?
Он кивнул и, вероятно, это был новый виток сна, всё реальное стало нереальным, а нереальное — реальным.
— Это так ты это делаешь? Ещё один шрам от боли?
— Это шрам на память о тебе, — издевательски ответил он, оторвавшись от руки.
— Но ты пьешь кровь!
— Я так питаюсь.
— Ты, что вампир?
Я ещё никогда не слышала, чтобы он так искренне и по-детски смеялся, но от этого простого и легкого смеха у меня в голове стало что-то взрываться, лопаться, крошиться и раскалываться. И по этой нестерпимой, мучительной боли я поняла, что точно не сплю.
— Теперь ты всё знаешь, — наконец, веселым сдавленным голосом проговорил он, — именно поэтому я никак не могу сдохнуть все эти семнадцать лет.
— Ты же пьешь кровь?!
— Глупенькая, вампиры не пьют свою кровь, — он поднялся, держа кулак порезанной руки крепко зажатым, и укоризненно уставился на меня. — Ты разве не знаешь, что так всегда делают люди, попавшие в катастрофу, оставшиеся без воды и еды? Этакий обман организма. Понимаешь? Восстановление сил на короткое время. А ты правда подумала, что я это… Того? Или просто так удачно пошутила?
— Ты режешься грязным стеклом, и у тебя будет гангрена.
— А ты волнуешься за меня? — он демонически улыбался окровавленным ртом.
— Нет. Меня просто сейчас стошнит.
Я качнулась, задела ногой фонарик, он покатился, стукнулся о стену и погас.
Наступила кромешная тьма.
А дальше мне было ужасно плохо, так, как никогда в жизни, а затем невероятно холодно, потому что Амелин заставил снять всю лишнюю одежду, сказав, что если я замерзну, то протрезвею гораздо быстрее. И сидел на диване рядом, положив руку на плечо, заговаривая зубы всякой ерундой и задавая вопросы, на которые не нужно было отвечать.
— Представляю, как хорошо здесь летом. Тишина, пойкой и природа, почти как сейчас, только в сто раз лучше. Давай, приедем сюда летом? Если тебя отпустят. Я бы тоже хотел когда-нибудь иметь такой дом, наверное, даже больше, чем путешествовать. Или нет, сначала путешествовать, а потом поселиться в таком доме. А ты бы хотела путешествовать? Хотела бы увидеть настоящую Килиманджаро? Я бы хотел. Поедешь со мной в Африку?
Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про чёрную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя.
Конечно, я понимаю, что не поедешь, но неужели так сложно подыграть?
========== Глава 42 ==========
А потом я спала. Долго спала, может, даже целый день или ночь. И сквозь сон слышала, как приходил и уходил Амелин, как вставал и возвращался Герасимов, как они о чем-то тихо переговаривались, но заставить себя проснуться никак не могла.
Однако когда Герасимов начал вдруг истошно кричать, я подскочила, как подстреленная. Попыталась его разбудить, но он только промычал «что происходит?», выслушал мои сбивчивые пояснения, пробормотал что-то вроде «ещё пять минут» и отключился. Повязки из футболки на нем уже не было.
Он снова крепко заснул и опять принялся громко постанывать.
Я хотела потрясти его, но Амелин меня остановил, объяснив, что если Герасимов проснется, то опять что-нибудь выпьет и никогда не сможет протрезветь. А он хочет, чтобы тот поскорее протрезвел, так как одному разбирать стенку в тоннеле тяжело.
Тогда я предложила помогать ему вместо Герасимова, но он категорически отказался, сначала ответив, что там опасно, потому что камни в стене всё время осыпаются и, того и гляди, могут упасть прямо на руки, но когда меня это не убедило, просто сказал, что там очень темно и жутко страшно. Против этого возразить было нечего.
Но когда Герасимов сначала стал жалобно звать маму, а после сбивающимся шепотом, едва разборчиво с настоящими слезами в голосе принялся ныть: «папочка, пожалуйста, я больше не буду. Не надо, не надо». Я не выдержала.
Встала, достала из аквариума совсем уже короткую свечку и решила уйти куда-нибудь далеко-далеко, лишь бы не слышать этих его стонов.
Но Амелин тут же нагнал меня в коридоре.
— Не нужно. Не жалей его, — заговорил он тихо и поспешно, точно мы опаздывали на урок и стояли за дверью класса. — Это очень неприятная жалость. Унизительная. Ему бы не понравилась.
От такого укора мне стало неловко. Как будто я сделала что-то стыдное.
— Всем нужно, чтобы их жалели.
— Не правда. Это заблуждение. На жалость напрашиваются только беспомощные и неполноценные. А Герасимов сильный. Ему не нужна жалость.
— Ерунда. Мне раньше тоже хотелось, чтоб меня кто-нибудь пожалел, только было некому.