Потом же, когда пришла дежурная медсестра и раскричалась, что я не должна находиться в мужской палате, Амелин вдруг крепко схватил меня за руку и, с настоящими слезами на глазах, начал лихорадочно умолять не уходить и забрать его с собой.
Так неожиданно и неловко, что медсестра смутилась и вышла.
— Смотрю, ты явно поправляешься. Входишь в прежнюю роль, — мне стоило большого труда сохранять присутствие духа и не купиться на его нытье.
— Пожалуйста, не бросай меня.
— И как ты себе это представляешь?
— Придумай что-нибудь. Ты же умная.
— Что, например?
— Переоденься в белый халат и увези, как будто на операцию. Ты, что, кино не смотрела?
— А потом?
— Потом, когда за тобой приедут родители, спрячешь в багажник.
— А дальше?
— Я буду жить у тебя под кроватью.
— И что я буду с тобой делать?
— Всё, что угодно. Только не оставляй меня.
И он, как ребенок, настырно и трогательно, полушутя, но в большей степени совершенно серьёзно заладил «забери меня отсюда».
Так что, пришлось его отчитать, что это глупость, капризы и детский сад, и что пора уже повзрослеть, перестать дурачиться и прикидываться беспомощным, потому что я знаю, какой он на самом деле. Заверить что, когда я приеду в Москву, то обязательно позвоню ему, и мы сходим куда-нибудь.
Тогда он сказал, что позвонит сам, потому что не знает, когда теперь у него будет телефон. И вообще не знает, как и что будет.
А потом прижал меня к себе этой своей свободной рукой, так, словно видимся в последний раз и прощаемся навсегда, и мне стало тоже жутко грустно и действительно не захотелось никуда уходить.
Сестра всё-таки меня прогнала, но уже не так грубо. И перед тем, как вернуться к себе я ещё долго сидела на подоконнике на лестничной клетке и горько плакала, сама не знаю почему.
Встречаться с родителями было ужасно стыдно, но как только я увидела заметно исхудавшую маму и утомленного папу, то почувствовала, как безумно соскучилась по ним. Но главное, что не было никаких истерик или обвинений.
Мы ехали в Москву на машине, и они ни разу ни в чем меня не упрекнули. И я тогда окончательно поняла, что у меня самые лучшие родители в мире, и я больше никогда от них не сбегу.
— Простите меня. Я поступила очень глупо.
— Главное, что всё позади, — ответила мама.
— Главное, что ты жива, — поддержал её папа.
И следующие пару часов мама спала на заднем сидении, чтобы позже сменить папу за рулем.
За окном тянулся однообразный печальный лес, снежные сонные поля, мелькали мрачные высоковольтные вышки, сиротливые заметенные деревушки, предупреждающие дорожные знаки, серые дневные сумерки плавно сменялись вечерними. Ничего нового. Всё в точности, как и было.
Однако теперь, глядя на эту угнетающую монотонность, я отчего-то всё время ждала, каких-то необычайных перемен, будто за следующим поворотом должно произойти нечто из ряда вон выходящее, какое-то чудо, которое вернет этот раскачивающийся и готовый вот-вот перевернуться мир в равновесие.
И, чем дольше мы ехали, тем более явным становилось это ощущение, превратившись вскоре в реальное физическое болезненное чувство. Оно ныло, зудело, росло и поглощало целиком, никак не давая опомниться, и в полной мере осознать, что, наконец-то, я еду домой.
А когда мама проснулась, чтобы отвлечься от этих мыслей мне пришлось самой завести назревающий разговор. Рано или поздно говорить всё равно пришлось бы.
— Я не доводила эту девочку до самоубийства. Мы не доводили. Это очень запутано и сложно всё объяснить, но никто из нас не желал ей плохого.
— Мы знаем, — отозвалась мама, потягиваясь. — С самого начала ни на секунду в тебе не сомневались. Эта дрянь очухалась уже на второй день после вашего побега и всё выложила. К нам пришла полиция. Сказали, вас ни в чем не обвиняют, и если вдруг мы можем как-то с тобой связаться, то должны уговорить вернуться.
— Как? — я аж подскочила. — Кристина очнулась? И с ней всё хорошо?
— Во всяком случае, уж получше, чем тебе, — отмахнулся папа.
— И что же она сказала? Почему обвинила нас?
— Потому что малолетка и без мозгов, — мама всегда была очень категорична.
Она всю дорогу курила и, когда открывала окно, салон вмиг наполнялся зябким промозглым воздухом, смешанным с сигаретным дымом.
— Да нет, — сказал папа. — Кажется, это преподносилось под соусом «лучших побуждений».
— Что значит лучших побуждений, папа? Мы же все чуть с ума не сошли, думая, что мы сделали, и почему мы плохие.
— Признаюсь, я не вникал. Нечто вроде шутки, так, Светик?
— Мотивация этой девочки мне до сих пор не ясна. И я поддержу тех родителей, которые собираются выдвинуть ей обвинения в моральном ущербе.
— Это ещё зачем?
— А затем, что нельзя оставлять безнаказанными подобные вещи. С вами могло случиться что угодно, и тебе просто не понять, что мы все тут пережили.
— Убежать мы решили сами.
— И когда ты только успела связаться с этой дурной компанией? — мама так тяжело вздохнула, словно с утра до вечера только и делала, что отслеживала мой круг общения, как мама Сёминой.
— Они не дурные, мам, обычные, такие же, как и я.
— Тоня! — она попыталась заглянуть мне в лицо. — Я не знала, что ты себя так недооцениваешь.
— В этом наша вина, — покаялся папа.
— Честное слово, они все хорошие. С нами даже твой любимый Герасимов был.
Но мама и ухом не повела.
— Какая разница, какие они? Главное, какая ты.
— Какая же? — было ясно, что большего они мне даже при всем желании рассказать не смогут.
— Ты добрая и умная, — ответила мама, не раздумывая.
— И рассудительная, — добавил папа.
— Принципиальная, — сказала мама.
— Честная и искренняя, — отозвался папа.
— Прямая и справедливая.
— И надежная.
— И ранимая.
— И очень смелая.
Они начали соревноваться, кто больше подберет для меня эпитетов. Смешно и одновременно странно, точно обсуждали какого-то другого человека.
Потому что сама я чувствовала себя на удивление глупой и слабой. Но зато было нереально приятно слышать, что они тоже меня любят.
Ночью машину вела мама, потому что у неё зрение лучше и хроническая бессонница из-за работы. Папа спал в соседнем кресле, а я сзади, и проснувшись, сразу увидела в зеркале мамины веселые глаза, она протянула мне термос с кофе и круасан. И я так сильно её обняла, что мы чуть не съехали с дороги.
Когда же мы приехали в Москву, она показалась мне совсем другой, большой и оживленной, а квартира и комната, напротив, маленькими и тесными.
Родители сразу уложили меня в постель, принесли разной еды и сидели рядом, болтая всякую чепуху про работу, про своих знакомых, про новости по телевизору.
Я знала, что они ждут моего рассказа, но никак не могла собраться с мыслями.
Начала почему-то с истории про кабана, а увидев папины испуганные глаза, решила сразу и про волка выложить, вот тогда и у мамы от ужаса раскрылся рот.
И я стала рассказывать всё вперемешку: про пожар, про гопников, про то, как толкали машину, про призрака, охотников и немного, совсем чуть-чуть, про подвал, потому что про это вспоминать совсем не хотелось.
Потом они велели отдыхать и ушли. Я попросила отдать мне мой телефон, но оказалось, что все наши телефоны были переданы в полицию. И теперь, чтобы их забрать, нужно писать заявление.
А это означало, что я не смогу ни узнать о состоянии Якушина, ни связаться с Герасимовым, приезжающем сегодня на поезде, ни позвонить Сёминой и Петрову, которым я собиралась высказать всё, что о них думаю. А ещё лучше было бы не разговаривать с ними, а сразу врезать. Петрову уж точно.
Благо, человечество придумало Интернет. Я прекрасно помнила, что перед отъездом удалила свою страницу в ВК, но теперь она каким-то волшебным образом была восстановлена, и выглядела как восточный базар.
Сложно сказать, сколько постов успели сделать люди за то время, пока меня не было. В глазах пестрело от всевозможных воодушевляющих картинок, прежних злобных пожеланий из серии «чтоб ты сдохла» и листовок Лизы Аллерт с моей недовольной физиономией.
Самой же последней записью на моей стене был семи минутный ролик «Как мы были Дети Шини», размещенный Сёминой с глупой подписью «ребята найдитесь!».
Так что я тут же ткнула в него.
Странная нарезка из всего, что Петров записывал. Обрывки слов, разговоров, цитаты из Интернета, разрозненные эпизоды. Мрачные, депрессивные тона. Я ожидала чего угодно, но только не такого.
Кристина бросает листки с нашими портретами, а за кадром дикторша замогильным голосом произносит: «Оперативники разыскивают пропавших подростков, ставших известными в сети как группировка Дети Шини».
Жирная белая строчка из статьи:
Они больше не хотят становиться великими героями или сверхлюдьми.
Настя в моей квартире Маркову:
— Шинигами — посредники между сознательным и бессознательным. Между «там» и «здесь».
— Значит «нигде», — отвечает Марков.
Якушин в своём деревенском доме, кидает дрова в топку.
— К чему эти чужие сказки?
— Ключевое слово «чужие», — мой голос с печки.
Наши темные сосредоточенные лица с отблесками огня, надвинутые на лбы капюшоны и шапки.
— Дети Шини, — шепчет Петров, — готовы ли вы восстановить справедливость?
— Нельзя попасть в мир, где есть справедливость или нет насилия, переместиться во времени или заиметь нормального отца, — говорит Настя.
Красная бегущая строка:
Они не в состоянии реально воспринимать мир, а вместе с тем, и адекватно реагировать. Эти дети потеряли ощущение настоящей жизни и настоящей смерти, они зависли где-то посередине.