— Раствориться, исчезнуть, сойти с ума, — говорит Петров за камерой.
— Всё взаимозависимо и взаимопроникновенно, — сообщает Настя.
Резко очерченная полоска рассвета, яркая и зловещая, раздвигает темноту.
И потом начинается вступление к «Uprising», и мы мчимся с рюкзаками по темной улице, летим на электричку.
Бегущая строчка: «Тварям с фотографий — гореть в аду во веки вечные».
— Организм борется с раздражителями, и в этой борьбе никогда не останавливается, — говорит Якушин.
Во весь экран появляются шрамы Амелина.
— Всё взаимозависимо и взаимопроникновенно, — говорит Настя.
Сумрачно-белая простыня бескрайнего поля. Снег валит густыми хлопьями. Темные силуэты наших спин.
Следующим кадром полная темнота. Только крики. Жуткие крики Амелина тогда, когда его натирали снегом. Появляется едва различимый свет — фонарик на телефоне Якушина.
— Они противоположны, но взаимообусловлены, — произносит Настя. — Как свет и тьма. Как добро и зло. Как мужчина и женщина. Как жизнь и смерть.
Герасимов карабкается на колонну и срывается вниз, Настя варит суп, мы толкаем Жигули, рубим дрова, расчищаем снег, Герасимов вдохновенно музицирует.
За кадром слышится мой жуткий визг — это я бегу от призрака.
Капищенская Леди Гага в объятиях Герасимова, кровавый снеговик с ножом в животе, памятная инсталляция «Дети Шини», белый неясный призрак в глубине коридоров.
Настя с Амелиным, стройные, светловолосые, оба в черных пальто, танцуют танго под бой напольных часов.
Умирающий лебедь Маркова.
Жалкое отребье на полу возле камина.
— Я так устала, — жалуется Сёмина. — Почему нельзя просто жить?
Сияет ослепительное солнце, сквозь него огромными прыжками мчится лось.
Умилительный заяц, спрятавшийся под еловыми ветвями, белки проворно снуют с дерево на дерево.
Мы валяемся в снегу и смотрим на звёзды.
— Надежды на выживание становится всё меньше и меньше.
— От зверей главное не убегать, им погоня интереснее добычи.
— Люди — не животные. Люди обладают сознанием, интеллектом.
— Люди борются за место под солнцем.
— Это же генетическая память. Всё то ужасное, что происходило с их предками на протяжении веков.
Якушин со сломанным носом и окровавленным лицом в бешенстве колотит по рулю.
Семина на коленях в мансарде. Петров на полу задыхается в пакете. Я привязана к кровати. Испуганный голый Марков в ванной. Герасимов давится глотком воды.
Завернутый в одеяло Амелин:
— Скончаться. Сном забыться.
Уснуть. И видеть сны? Вот и ответ.
Я с завязанными глазами хожу и ко всем принюхиваюсь. Марков в ужасных огромных очках. Сёмина с топором кокает бутылки. Мокрый, темный от разлившегося вина пол.
— А кто из нас тут не странный? — говорю я.
— Всё взаимозависимо и взаимопроникновенно, — повторяет Настя.
Распахнутое окно в гостиной. С улицы метет метель.
В машине все прыгают и орут:
«The kids of tomorrow don't need today
When they live in the sins of yesterday».[7]
Кристина: вчера — не вернешь, завтра — не наступит никогда.
Беспечная стайка снегирей на рябине.
Мы с Якушиным раскрасневшиеся и счастливые возимся в сугробе. Настя, стоя на коленях, со смущенной улыбкой, признается Герасимову в любви.
— Трагедия человека не в том, что он один, а в том, что он не может быть один, — Амелин на подоконнике.
— У меня обязательно будет двое детей или даже больше, чтобы им никогда не было одиноко или страшно.
Занавески хлопают на ветру.
Они умрут.
Все. Я тоже умру.
Это бесплодный труд.
Как писать на ветру.
Дым, крики, суматоха. Мы бегаем по залу ожиданий.
— Из дома вышел человек
И с той поры исчез.
— Я выбираю обочину, — говорит Марков.
Дикторша:
«Ушли из дома и до настоящего времени не вернулись».
Герасимов Владислав, Осеева Антонина, Амелин Константин, Марков Даниил.
Увиденное буквально повергло меня в шок, и минут десять я сидела, тупо уставившись в экран, будто свалилась с другой планеты.
Кто бы мог подумать, что Петров способен на что-то большее, нежели тупые видео-блоги. И ведь это было красиво и так глубоко, как я прежде даже не задумывалась.
Ролик не рождал чувство жалости к бедным потеряшкам, он нас не оправдывал, не обелял, он будто констатировал существующее положение дел.
Я сразу написала Сёминой, по-деловому, без упреков и обид, даже не намекая, что знаю об их подлом сговоре. Предложила встретиться.
Подождала немного и написала Петрову. Но в течение часа ни один из них в сети так и не появился. И это ожидание оказалось выше моих сил и терпения.
Когда мама увидела меня, стоящую в коридоре возле входной двери, то остолбенела.
Но я лишь чмокнула её в щёку, извинилась, и сломя голову помчалась к дому Сёминой.
Правда то, что знаю только её подъезд, я вспомнила уже по дороге. Притормозила.
Больше идти было некуда. И тут вдруг обнаружила, что стою прямо напротив дома Якушина, точно специально сюда шла. «Я живу на шестом этаже, прямо под ней». А уж в какой квартире жил Якушин я знала наверняка.
========== Глава 45 ==========
Стоя перед её дверью, я колебалась недолго, каких-то пару секунд. Затем трель звонка мелодично прокатилась по всей квартире.
В первые минуты ничего не произошло, хотя я прекрасно слышала, как кто-то подошел к двери и смотрит на меня в глазок. Я позвонила ещё раз, но опять тишина. И только когда развернулась, чтобы уйти, замок щелкнул, дверь приоткрылась, и из-за неё выглянуло бледное бесцветное лицо.
То была сама Кристина.
— Привет, — сказала я.
— Привет.
— Я Тоня Осеева.
— Знаю.
— Я пришла поговорить.
— Хочешь убить меня?
— Хочу, но не буду.
— Ты могла мне просто написать.
— Ну, нет. Это было бы слишком просто.
— Я уже разговаривала с Петровым. Больше мне добавить нечего.
— Я не Петров. Хочу сама тебе в глаза посмотреть.
Ворожцова испуганно спряталась за дверью, но затем снова выглянула.
— Пустишь, или мне потом тебя караулить у подъезда?
— Ладно, — тяжело вздохнула она и открыла дверь.
Родителей дома не было, а Кристина лежала в кровати, потому что её отпустили из больницы только при условии строго соблюдения постельного режима.
Мы просто сели в её комнате, она на кровать, а я на стул. Я открыто разглядывала её, а она сидела с опущенными глазами, стесняясь, даже голову боясь поднять.
Распущенные черные волосы закрывали почти всё лицо.
Конечно же, я не выдержала первой.
— Я много думала о тебе. Очень много. Мы все очень много про это думали. И некоторые почти поверили, что они намного хуже, чем есть на самом деле.
— Понимаю, — прошептала она. — Вы меня ненавидите теперь.
— Я - нет. Это было бы слишком сильной эмоцией. Сейчас. Теперь. После всего, что с нами было. Я много думала о тебе раньше. Но сейчас уже нет никакого дела. А пришла только для того, чтобы больше никогда и не вспоминать.
— Но, Тоня, ты должна выслушать меня.
— Что же мы тебе такого сделали? В чем провинились? Чем так испоганили жизнь?
— Я ни в коем случае не хотела, чтобы получилось всё так, как получилось. То есть я хотела, чтобы всё как раз было наоборот, — она то и дело комкала одеяло, сильно нервничая.
— Что значит наоборот?
— Я не хотела, чтобы вас ненавидели и гнобили.
Она подняла голову, и глаза у неё были в этот момент такие голубые, чистые и ясные, что не возможно было сомневаться в правдивости её слов.
— Я тебя не понимаю.
— Ты ведь тоже знаешь, что значит сидеть одной, когда с тобой никто не дружит и совсем не общается. Ты же знаешь, как ужасно, когда ты вроде и есть, но тебя как будто и нет. Ни для кого, кроме родителей. Ты мне сама об этом сто раз говорила. Что никто никому не нужен.
— Я такого не говорила.
— Ну, или не ты, я уже не помню точно. Но ведь это правда. Так всё кругом устроено. И не только в школе, у взрослых всё точно так же. Может, даже ещё хуже. И это грустно. Очень. И не только за себя грустно. Потому что получается, что если каждый сам по себе, сам за себя, то и жить как будто не зачем. Всё равно что отбывать пожизненное заключение в одиночной стеклянной камере. Как в стакане. Вот, ты меня замечала в школе?
— Ты так выглядела, что тебя только слепой не мог заметить. Платье черное, волосы черные, глаза черные. Уныло и жутко.
— Да, мне было интересно, если я вдруг буду так выглядеть, может хоть кто-то спросит — почему ты такая? У тебя что-то случилось? Почему ты грустишь? Ну, или хоть что-нибудь. Но ни один не спросил. Никому это было не нужно и не интересно.
— Очень странно ожидать, что люди с такими вопросами сунутся к тому, кто всем своим внешним видом заявляет «отвалите от меня».
— Не правда. Это не так.
— Поверь, со стороны выглядит так. Но я пришла, не для того, чтобы разговаривать о тебе. Мы и так слишком много потратили на это времени. И теперь, чего бы ты не сказала, тебе всё равно не заставить меня поверить в то, что кто-то из нас был настолько равнодушен и жесток, что ты сразу бросилась кончать с собой. Но ты посчитала иначе и хотела, чтобы мы с этим грузом, с этой виной остались на всю жизнь. Как ты могла? Я ведь тебе все свои секреты рассказывала. То, чего я никому никогда не говорила. Даже про Якушина, а ты и пальцем не пошевелила, чтобы помочь, только умничала и советы давала. И так со всеми. Отлично же знала, что Настя тоже парится тем, что её никто не понимает и не любит. Почему не подошла к ней в школе и не сказала, что ты Линор? Почему, если тебе нравился Петров, не объяснила ему, что он снимает ужасные видеоблоги?