Огромный здоровый Герасимов, чуть не задушил меня от радости. И если бы кто-нибудь до Нового Года сказал мне, что я так к нему привяжусь, то я бы презрительно рассмеялась тому в лицо. А тут, никак не могла наглядеться.
Петров тоже мигом вскочил, кинулся к нам, задел столик и расплескал Настин шоколад, но она даже слова ему не сказала, только крепко схватила меня за руку и настойчиво усадила рядом с собой.
— Тонечка, ты не представляешь, как мы волновались, ужасно волновались, но я всё равно не верила, что с вами могло что-то случиться.
И от умиления принялась расцеловывать меня.
— Это хорошо, — засмеялась я, потому что она очень щекотно это делала. — Согласно твоей логике, раз ты за меня волновалась, то значит любишь.
— Конечно, люблю, — она обхватила меня за шею и крепко прижалась щекой к моей. Глубоко вздохнула. — Вот бы ещё Марков нашелся.
— Нам тут Герасимов наотрез отказывается рассказывать, чем вы там три дня без еды и света в подвале занимались, — пожаловался Петров. — Может, ты расскажешь? Мы же, ей богу, перепугались до жути все.
— А ничем не занимались, — при воспоминании о подвале по спине пробежал неприятный холодок. — Шизели и подыхали понемногу. Это неинтересно. Кино бы снять не получилось. Бытовуха и скукота. Никаких тебе приключений. Ни призраков, ни снеговиков. Но зато натуральных эмоций, хоть отбавляй.
— Ты знаешь, да? — Петров стыдливо поморщился.
— Да, — сказал Герасимов. — Знаем, какие вы с Сёминой гнусные личности.
— Ну, ладно, честно, извините меня, но я ничего плохого не хотел — это же фактически игра была, — засуетился Петров, теребя фенечку.
— Люди, как объект искусства, значит? — недобро поинтересовалась я.
— За такое морду бьют, — высказался Герасимов. — Ты вот, реально понимаешь, что если бы мы тебя там застукали, то я бы тебя там собственными руками закопал?
— Конечно, поэтому не меньше вашего боялся. Боялся, что застукаете. Но искусство требует жертв.
— Таких, как Амелин, которого спустили с лестницы и в подвале из-за тебя заперли? И который, как честный дурак, считал тебя другом и поэтому не сдал. А когда его закрывали там, у тебя даже смелости не хватило сознаться, — я начала заводиться.
Петров виновато потупился.
— Но я же его выпустил.
— А то, что мансарда загорелась — это тоже игра? Где вообще граница у твоих игр?
— Точно, — поддакнул Герасимов. — Там весь дом легко сгореть мог. И мы вместе с ним.
— Знаю, с мансардой у меня действительно косяк вышел. Я лишь подбросил эту газетную шашку на пол, должна была просто дымить, но так получилось, что она покатилась и попала на книги, — принялся спешно оправдываться Петров. — А когда я понял, что там огонь занялся, и за водой помчался, то вы уже все понабежали. Но после того случая решил, что больше не буду ничего такого делать. Вообще. Клянусь. Настя может подтвердить. Я ей говорил.
Наши взгляды перекинулись на Настю.
— Ребят, пожалуйста, — едва проговорила она. — Это честно всё несерьёзно, Петров хотел триллер снять. Там такое фактурное место, обстановка и сплошной натурализм, понимаете? Он сказал, что ни один актер не сыграет ужас и панику так хорошо, как это делала ты, Тоня, по-настоящему.
— Но ты же сама боялась, когда окно распахнулось. Я же видела. Реально боялась.
— Как раз после того случая, я и предложил Насте вас разыграть, — сказал Петров. — Оно открылось, потому что я его плохо закрыл, когда снимал снежные узоры на стекле. Но ваша реакция была неподражаемой, честно. Я никак не мог удержаться. Простите. И потом, Тоня, после того, как Амелин мне запретил тебя пугать призраками, я больше так не делал.
— Вместо этого ты привязал меня к кровати.
— Это я, — призналась Настя. — Ну, Тонечка, там же, правда, было очень скучно. Вот, чтобы ты сейчас вспоминала?
— Настя, ты в одном шаге от моего взрыва, — честно предупредила я.
Но она продолжила, точно не слышала.
— И потом, Якушин на меня тогда так зло наругался насчет Кристины, что мне очень захотелось, чтобы он тоже поверил.
— Знаешь, мне это как раз очень напоминает выходку Кристины. Типа — не со зла, ничего такого, игра, думать только о себе, благие цели. И если бы я не пережила подвал, если бы не думала, что больше никого никогда не увижу, если бы уже не попрощалась мысленно со всеми, то никогда бы больше с вами не разговаривала и ни за что не простила бы. Но теперь понимаю, что глупо тратить жизнь на то, чтобы обижаться на людей, которые мне нравятся, просто потому, что у них нет мозгов или детство в попе ещё играет.
— Значит, ты нас извинишь? — тут же обрадовался Петров.
— Тебя извиняет только твой ролик. Он классный.
— А почему меня никто не спрашивает, обижусь я или нет? — возмутился Герасимов.
— Ой, Герасимов, — Настя ласково похлопала его по руке. — Мы уже столько раз друг друга прощали, что в тебе я точно не сомневаюсь. Ты — добрый и отходчивый.
— Ладно, — он криво и смущенно улыбнулся. — Так и быть — прощаю. Тоня права, после подвала всё это как-то несерьёзно звучит.
— И после волка, между прочим, — многозначительно добавила я.
— Волка я не подстраивал, клянусь, — к Петрову мигом вернулось в шутливое настроение.
Но оказалось, что Герасимов ещё не знает про волка, и я стала рассказывать про то, как мы с ним дрались, и про то, какой Якушин герой.
А Петров похвастался, что был у него в больнице, и тот показывал ему страшные зашитые раны и предлагал показать всем, потому что снял их на камеру.
Затем он стал рассказывать, как они думали, где нас искать, и как Якушин решил ещё раз хорошенько проверить дом.
А когда я спросила, почему он поехал один, а не сообщил об этом в полицию или спасателям, Настя пояснила, что это оттого, что Якушин, видите ли, «сам всё должен».
И Герасимов подтвердил, что раньше он не понимал, почему Якушин совершает такие странные поступки, как будто специально выпендривается, но теперь понял.
И никто не стал спрашивать, что именно он понял. Потому что мы его все уже достаточно хорошо узнали.
Тогда Герасимов предложил взять пример с Якушина, собраться всем вместе, отпроситься по-нормальному и поехать искать Маркова. И, пока он это говорил, то выглядел очень расстроенным, и я даже удивилась, что он так переживает за Маркова. Но о предположении Амелина говорить им всё равно не стала, чтобы лишний раз не обнадеживать.
Ещё, Герасимов рассказал, что когда стало известно, где мы прятались, его мама позвонила своему брату, хозяину Капищено, и просила не подавать никакие жалобы за то, что мы туда вломились. А дядька, оказывается, в последний раз приезжал в дом лишь два года назад, так как уже давно обосновался в Италии.
Сначала он пообещал, что проблем с этим не будет, а через день перезвонил и предложил подарить ей Капищено, ведь за домом нужно следить и иногда там жить. Те же люди, которых он нанял, чтобы присматривать за ним, вообще ничего не делали, только деньги получали.
А, вчера вечером Герасимов очень серьёзно поговорил с матерью, и она пообещала, что разведется с отцом. И он, Герасимов, этому очень рад.
Когда же он закончил говорить, Настя, немного стесняясь, попросила нас пойти к ней домой, чтобы познакомиться с мамой. Потому что она ей про нас ей очень много чего рассказывала, и теперь мама хотела на нас посмотреть и убедиться, что мы не отморозки и не дети-монстры.
И в конце, уже перед уходом, все стали мяться, точно хотели поговорить ещё о чем-то, но не решались начать первыми. Так бывало прежде, когда речь заходила о Кристине.
— И что вы вообще про это думаете? — спросила я.
— Я - как и раньше, — ответил Герасимов. — Что она дура. Но то, что всё обошлось это замечательно и то, что мы не такие ублюдки, как сами думали, тоже хорошо.
— А я очень расстроена, — высказалась в своём ключе Настя. — Ведь, она хотела как лучше, и мы должны её пожалеть.
— А я думаю, что она настоящий ребенок Шини, — сказал Петров, и все согласно кивнули, потому что этим было всё сказано.
К Насте Петров с Герасимовым пошли с удовольствием, а я отказалась, потому что чувствовала себя очень странно: смятенно, разбито и болезненно, точно вот-вот поднимется температура. И долго бродила одна улицам. Что-то более важное, въедливое сидело внутри меня и никак не хотело отпускать, что-то изводящее и мучительное.
Плюхнулась на первую попавшуюся лавочку возле подъезда, закрыла глаза и начала думать про белый замок и белого рыцаря, собирающего мои неприятности под свой волшебный плащ, но избавиться от этого необъяснимого беспокойства никак не получалось.
Тогда я представила, что лежу в мансарде на овечьем коврике, за окном подвывает ветер, сыплется колючий снег, снизу, едва слышно, доносится чья-то болтовня, и мне спокойно и легко, пахнет «белой розой» и вагонкой, а откуда-то совсем рядом из наушников слышится постоянная «pain»: «The love that you bring You bring me alone, The pain that you give, Gives me a home» или «She seemed dressed in all of me. Stretched across my shame. All the torment and the pain». И тогда меня, наконец, немного отпустило.
Очнулась я на темной холодной улице и уныло побрела домой, и до самого вечера снова и снова смотрела Петровский ролик «Когда мы были Дети Шини».
А потом решила, что завтра пойду в школу, иначе вся эта необъяснимая неприкаянность окончательно сведет меня с ума.
Мама, правда, начала возмущаться, что я ещё не поправилась, и что я ничего не ем, и что не отдыхаю, и не сплю совсем, и что я вообще на себя не похожа, и что-то ещё. Затем пришла ко мне в комнату и с таким непривычно доверительным видом спросила:
— Тоня, ты уверена, что ничего не хочешь рассказать мне? Что-то, что может с тобой произошло там. Что-то что тебя до сих пор расстраивает и тяготит?