Мои сообщения он пока не читал, так как в этой больнице в Интернет выйти ни у кого не получалось. Но после моей записки, он клятвенно пообещал, что не будет убегать, буянить или кончать с собой, и уколы делать перестали.
Хотя он, действительно, был гораздо спокойнее и тише, чем обычно, я всё равно попросила его вести себя послушно, не разыгрывать врачей, не шутить с ними и не придуриваться, никого не шантажировать и не пугать соседей по палате, чтобы поскорее домой отпустили.
Однако внезапно время посещений закончилось, а сёстры начали ходить по палатам и гонять посетителей.
И тут я отчетливо поняла, что решительно не хочу уходить, хоть приковывай себя к банкетке, хоть ломай себе что-нибудь, чтобы меня тоже туда положили и тоже давали успокоительное.
— Это нечестно. Я только пришла. Мы что им мешаем? Просто сидим. Тихо сидим. А может, на улицу пойдем? Там же гуляют люди.
— Тоня, снаружи всё ещё зима. Я, конечно, привык ко всему, но в халате меня точно не выпустят.
— Давай, я тебе какую-нибудь одежду сейчас раздобуду. Договорюсь с кем-нибудь.
— Ты всё-таки решилась меня украсть?
— Ну, почему так всё несправедливо? Почему всё хорошее должно так быстро заканчиваться? Какая-то подлая временная ловушка.
— Это специально, чтобы люди ценили то, что с ними происходит. Помнишь, я говорил тебе про боль? Тут примерно так же. Если всегда будет хорошо, то этого никто и не заметит. Все привыкнут и уже ничего не почувствуют. Наверное, такие самые лучшие моменты, которые ты не успеваешь ухватить, и называются счастьем.
И тут вдруг из крыла женского отделения послышались громкие возмущенные возгласы: «Не трогайте! Оставьте в покое. Это речь моего сына. Вчера судили политических, он был среди них».
Мы удивленно переглянулись.
— Бабка из электрички. Сумасшедшая. Которую ты тогда испугался.
— Глупенькая, это же она меня испугалась, — он шутливо постучал костяшками пальцев мне по лбу, я отмахнулась.
— Ну, конечно, и под лавку чуть не свалился именно поэтому.
— А это я за тебя так переживал. Из-за того, что она тебе наговорила.
— И что же она мне наговорила? Я и не запомнила.
— Велела сердцами не питаться, а то может несварение случиться. Я ещё тогда подумал, что она хороший психолог.
— Слушай, психолог…
Медсестра, прогромыхав мимо нас тележкой с лекарствами, поспешно бросила на ходу:
— Расходимся, расходимся.
Я схватила его за руку.
— Амелин, будь человеком, выписывайся, давай отсюда поскорее. Главное, не читай им стихи и не прикалывайся, просто молчи и слушайся.
— Тоня, — в черных глазах застыла настороженная тревога. — Что-то ты сегодня какая-то странная.
— Не знаю, — виновато пролепетала я. — Это что-то ненормальное, необъяснимое. У меня теперь всё наперекосяк. Я стала какой-то дурной, плаксивой и слабой. В точности, как Сёмина. Будто какая-то заноза во мне поселилась. И совершенно не понимаю, что с этим делать. Сижу ночами без света и совсем не боюсь темноты. Зато появились новые, глупые, идиотские страхи.
— Любопытно. Что же теперь?
— Теперь я боюсь, что мы можем больше никогда не увидеться, — на одном дыхании выпалила я.
Амелин испуганно встрепенулся, словно услышал нечто невообразимо ужасное.
— Это ты мне так мстишь?
От подобной реакции я вдруг растерялась и неопределенно пожала плечами.
— Но так нельзя! — на весь коридор выпалил он, сделав неудачную попытку встать. — Такими вещами не шутят. Как ты можешь? Как ты можешь быть такой бессердечной? Это больнее всего, что я когда-либо чувствовал. Ты не понимаешь. Я же могу вообразить невесть что. Это тупая и очень жестокая месть.
В таком тоне он никогда со мной не разговаривал.
— Прости, я не хотела. В первый и последний раз признаюсь кому-то в своей слабости.
Я решительно встала, внутри всё клокотало.
— Извини, извини, — засуетился он, не зная, то ли ему хвататься за меня, то ли за палку. — Просто я услышал в твоих словах то, чего хотел бы, и это очень мучительно, зная, что у тебя есть Якушин.
— Саша — мой друг.
— Он тоже? Ты же говорила, что твой лучший друг — это я, — Амелин так разнервничался, что непроизвольно дернул рукой, и его палка резко отлетев, гулко шлепнулась на пол.
И тут у меня случилось реальное и абсолютное помутнение, инстинктивный, безрассудный порыв, я стремительно села на его здоровую коленку и, схватив за ворот халата, сама поцеловала.
— Тоня? — он изумленно отстранился, ощупывая моё лицо. — Ты плачешь? Ты уже второй раз плачешь! Что всё-таки с тобой?
— Лучше ты мне объясни, — больше всего было стыдно за слёзы, — что это за фигня такая?
На секунду показалось, что Амелин тоже вот-вот заплачет, но то был один из его плутовских трюков, потому что в следующий момент он счастливо просиял и крепко прижал меня к себе.
— Знаешь, это такая очень заразная и очень опасная фигня, опаснее любой болезни. Страшнее голода, темноты и призраков. Сильнее боли, жестокости и зла. И даже, оказывается, круче смерти.
========== Глава 51 ==========
И это неожиданно меня так увлекло, что действительно уже походило на зависимость или болезнь.
Я ездила в больницу каждый день, до самого конца недели. Но расписание уже выучила и больше не приезжала за полчаса до закрытия.
Его соседи по палате были страшно рады столь частым моим посещениям, потому что в выражении чувств Амелин, как обычно, никого не стеснялся, и им было очень весело, а мне неловко.
Так что пришлось самой идти и договариваться насчет прогулок. Сначала врачиха не хотела ни в какую, они все были напуганы его старой медицинской картой, и сказала, что до выписки дальше этажа ему ходить запрещается.
Но потом, после жалоб бабок, чей покой мы якобы нарушали смехом и, которых до глубины души возмущало наше «легкомысленное поведение» в коридоре, Амелину всё же разрешили гулять.
В субботу же, когда посещения начинаются с одиннадцати, мы проторчали на улице аж три часа, включая тихий час, и я почему-то совсем даже не замерзла.
А в воскресенье приперлись всей толпой и снова пошли на улицу, так как у его соседа по палате, парня, нашего ровесника, разбившегося на мотоцикле и валявшегося там уже больше месяца, сидели свои друзья. Ужасно шумные и постоянно ржущие над всякими глупостями пацаны.
Так что Марков выразил Амелину свои соболезнования по поводу неудачного соседства, но тот, посмеявшись, сказал, что после того, как пожил с нами в Капищено, теперь легко находит общий язык с кем угодно.
В тот день мне пришлось уехать пораньше вместе с ребятами, потому что после обеда к нему, наконец, в первый раз за всё время, должна была заявиться Мила, а я не хотела с ней встречаться.
И мы очень вовремя успели уйти, потому что я заметила её в гардеробе.
А возле проходной Петров вспомнил, что оставил в палате камеру и, сказав, что догонит, побежал за ней.
Но мы дошли аж до метро, а он так и не догнал, и на телефон не отвечал, так что Якушин остался ждать, а мы поехали, потому что Насте нужно было домой.
Тем же вечером папа неожиданно сказал:
— Тоня, ты завтра в школу не пойдешь. Я взял выходной, и мы поедем с тобой на коньках.
— Странный ход. С чего бы это?
— Нужно тебя как-то встряхнуть. С тех пор как ты вернулась домой после этой своей самоволки, я тебя не узнаю. Ходишь печальная, молчишь или витаешь где-то.
— Типа, раньше я была веселая и заводная? Хохотала с утра до вечера?
Он и видел-то меня по три часа в день.
— Вот пожалуйста, ещё и злишься на ровном месте. Я просто предлагаю погулять и развеяться.
— С Решетниковыми?
— Нет, конечно, — папа стойко проглотил мою шпильку. — Только ты и я. У мамы наметился очень важный договор.
— Ну, хорошо, — сдалась я. — Завтра у нас никаких контрольных, а два последних урока — физкультура.
В парк Горького мы добирались долго из-за пробок, казалось, что всем жителям Москвы в этот день срочно понадобилось куда-то ехать.
Я возмутилась, а папа пояснил, что ничего удивительного в этом нет, и они с мамой каждый день так на работу ездят. А вечером ещё хуже, поэтому до дома, порой, они добираются часа два, а то и больше. И велел приготовиться к долгой поездке. И я приготовилась. Достала телефон и полезла в ВК, но он строго посмотрел на меня, отнял телефон и кинул его на заднее сидение.
— Хватит. Я же взял отгул. Значит, и ты можешь на время отложить свои дела. Как успехи в школе?
— Как обычно.
— Подтянула, наконец, свою физику?
— Не особо.
— Как же ты собираешься по ней ЕГЭ сдавать?
— А я и не буду сдавать физику.
— В твоём институте отменили физику?
— В моём институте? Ты даже не знаешь, куда я собиралась.
— Куда-то, где нужно кроме математики сдавать физику.
— Я передумала туда поступать.
— То есть как?
— Мне теперь биология нужна.
— На что тебе сдалась биология?
— Я на психолога пойду. Детского.
— Тоня, что за блажь? За полкопейки в школе сидеть? Кому нужны эти психологи?
Папа не то, чтобы расстроился, скорее, был озадачен нелогичностью происходящего, как если бы стрелки часов вдруг начали двигаться в другую сторону.
— В том-то и дело, папа, что никто никому не нужен, и никто ничего не замечает.
— О чем вообще речь?
— О том, что всё взаимозависимо и взаимопроникновенно.
Папа изобразил, что из-за моих слов стреляет себе в висок. Я попробовала объяснить.
— Короче, я не хочу, чтобы взрослые, такие, какие они сейчас, лечили детей от своих же болезней. Это нечестно и несправедливо. Это не наше поколение такое, а ваше. Потому что вы слишком погрузились в себя и зациклились на своей нормальности.