— По-быстрому не получится. Это серьёзный разговор.
— Я вчера один день пропустила, а ещё и телефон папа забрал, в общем, плохо очень получилось. Давай, потом Саш, пожалуйста, — сбивчиво объясняла я на ходу. — Честно. Может, вечером?
— Я что должен за тобой бегать? — Якушин ворчал, но не отставал. На плече у него болтался рюкзак, точно он в школу учиться приходил. — Ты можешь хотя бы остановиться?
— Нет. Потому что не умею мгновенно перемещаться во времени и пространстве.
И тут навстречу нам парнишка какой-то попался, одноклассник Петрова. Он поздоровался за руку с Якушиным и задержал его поболтать.
Так что я уже успела добежать до начала своего восьмиподъездного дома, когда Якушин всё-таки нагнал, шутливо натянул мне капюшон до носа и обнял за плечо, чтобы не убегала.
— Тоня, тебе, правда, нужно это знать. Это касается того, из-за чего ты так изводишься.
— Ну, говори же.
— Давай, я зайду на десять минут. Расскажу, пока собираешься.
— Тогда быстрее, — выкрутившись из-под его руки, я побежала к своему подъезду, но там, на тротуаре была раскатана целая ледяная колея, так что я, поскользнулась, проехалась ногами вперед и со всего маху опрокинулась на спину. Сменка в одну сторону, икосаэдр в другую.
Якушин, реально за меня перепугавшись, тут же кинулся проверять, не переломала ли я себе чего.
А мне в тот момент было не до него, потому что к моему несчастному икосаэдру неумолимо приближалась мощная старушенция с сумкой-тележкой.
И я уже мысленно представила неминуемую двойку по геометрии, как вдруг он, проследив за моим взглядом, стремительно бросился и выхватил многогранник прямо из-под ног старушенции.
От неожиданности та громко вскрикнула «ай» и принялась подскакивать с мелкими притопами, точно на раскаленной сковородке. Очень смешно подскакивать. Я не удержалась и начала смеяться в голос.
И тогда Якушин убедившись, что со мной всё в порядке, стал помогать подняться, но его кулон, который он упрямо продолжал носить, выбился из-под одежды и зацепился за верхнюю пуговицу моей куртки.
Так что очень неловкая ситуация получилась. И видимо у меня были такие глаза, что он стал испуганно просить не дергаться, ведь у него на шее швы, и всё может разойтись к «чертовой матери».
Поэтому мы аккуратно поднялись, и я спокойно, «без резких движений», распутала кулон. Якушин отдал мне спасенный икосаэдр, а я в знак благодарности дружески чмокнула его в щёку, и он сказал: «наверное, медведь где-то сдох».
Дома я быстро вскипятила чайник и погрела в печке вишневые слойки.
— В общем, тема такая, — сразу перешел к делу Якушин, раскрывая рюкзак. — Помнишь, когда Петров вернулся за камерой? Зашел в палату, Амелина не было, ребята объяснили, что к нему сестра приехала, ну, он забрал камеру и обратно.
Начал спускаться по лестнице, а сверху голоса.
Петров, говорит, имя твоё услышал и остановился. А когда врубился про что разговор, то сразу камеру включил, ну ты же знаешь Петрова.
Смотреть там, конечно, нечего, а вот послушать стоит. Он мне в тот же день про это рассказал. И сказал, что ему самому неудобно к тебе с таким идти, типа он влезает не в своё дело.
А я вчера думал, думал и решил, что ты должна это услышать. Короче, вот камера, Петров никуда перезаписывать не стал. Сказал, что ты послушаешь, и он сразу удалит.
Якушин включил камеру. Изображения не было, только белый угол окна и кусочек черной ночи за ним, похоже, Петров оставил камеру на подоконнике, однако звук оказался довольно хороший.
«А ты знаешь, что бабушка ей всё выложила? — женский голос был мягкий и довольно приятный. — Про тебя и все твои подвиги. Про то, что ты психический и нервный. А потом слёзно умоляла сделать что-нибудь, потому что иначе ты или кинешься кончать с собой, или тебя в дурку посадят?».
«Ты специально сейчас всё выдумываешь, из вредности, — спокойно отозвался Амелин. — Бабушка не могла ничего плохого рассказать».
«Я тоже подумала, чего там она может рассказать? Так, верхушечку айсберга. Ведь это не ей приходилось все эти годы мучиться с тобой. И что никто с тобой не смог бы справиться, что бы она там себе не воображала».
«Почему тебе всё время обязательно выставлять меня идиотом? Что у меня не так? Чем я хуже любого другого человека?».
«Что не так? Бабушка просто не в курсе, как ты больше года жил под кроватью. Как зеркала в доме перебил. Как все вещи мои порезал. Как на занавесках вешался. Продолжать?».
«Ты прекрасно знаешь, что я жил под кроватью из-за проходного двора, который ты устроила. Всех подряд ночевать оставляла. Я спокойно мог проснуться рядом с каким-нибудь ужасным незнакомым мужиком или пьяной девкой из твоей группы. И это было реально страшно, особенно после того капитана».
«Не выдумывай, ничего плохого он тебе не сделал».
«Кроме того, что из окна выбросить пытался, спасая с тонущего корабля. Но ты права, с экзорцистами было хуже».
«Ты мне до конца жизни будешь это припоминать?».
«Пока сам помню, буду. И не только это».
«А ты, оказывается, ещё и злопамятный».
«Знаешь ли, очень сложно забыть, как собственная мать помогает тебя связывать, пока ты спишь».
«За тот случай я уже сто раз извинилась».
«Короче, про всё остальное ты тоже знаешь. Из-за чего это было. Знаешь».
«Знаю. Из-за твоей эмоциональной нестабильности и надуманных страхов».
«Какие же они надуманные? Забыла, как я выгляжу? На, посмотри».
«Ой, вот только не нужно мне эти свои гадости демонстрировать. Это ты сам себе всё наделал».
«Кого ты сейчас хочешь обмануть?».
«Ладно, ты не виноват. Это всё твоя дурная наследственность».
«Какая ещё наследственность? Что ты вообще можешь знать о моей наследственности, если видела того человека один раз в жизни и даже не спросила как его зовут?».
«В общем, я вот, что хочу сказать, — её тон неожиданно стал резким и деловым. — Ты не должен упускать эту возможность. И очень плохо, что бабушка с твоей этой подругой влезли».
«Её зовут Тоня».
«Очень плохо, что Тоня влезла и продолжает всё портить. Но я сама могу поговорить с доктором. Уверена, они найдут возможность перевести тебя в неврологию с учетом того, что, как я знаю, им пришлось тут тебя целую неделю лекарствами успокаивать».
«Ты о чем?» — голос у Амелина сделался приглушенным.
«О том, что сейчас самое подходящее время оформить инвалидность. Не обижайся, но в твоем случае это единственный выход».
«Что? Хочешь из меня окончательно придурка сделать? Чтобы уже совсем и навсегда? — было слышно, как его голос дрогнул. — Чтобы я вообще никогда никому не был нужен?»
«Да ты и сейчас не нужен. После всех этих похождений у тебя какая-то блаженная эйфория и полное помутнение. Я же их видела, твоих этих, так называемых друзей, они чистенькие, сытые и благополучные, и ты им никаким боком не сдался. Они все поступят в институты, у них будет хорошая работа и устроенная жизнь. А тебя кто возьмет? В какой институт, колледж? На какую работу? Что ты вообще можешь? Как ты жить собираешься? На какие деньги? На бабушкину пенсию? И если ты не думаешь обо мне, то о ней хотя бы подумай. Как она тебя тянуть будет? А по твоей инвалидности хоть немного, но всё же будем какие-то деньги получать».
«Мама, как ты можешь? Я не сумасшедший, не шизофреник, и ничего из того, чего бы тебе так хотелось. Честно. У меня, между прочим, ай кью сто тридцать два. Мой психиатр это подтвердит».
«И что мне с твоего этого ай кью? Нашел чем хвастаться. Да у меня и так все эти книжки твои поперек горла сидят. Это из-за них ты выдумываешь себе всякое. Если бы хоть спортом занимался, всё ж был бы шанс. У Вероники, вон, брат младший тоже ассоциал…».
«Уходи, пожалуйста. Не хочу эти гадости слушать. У меня вообще, может быть в первый раз в жизни всё хорошо. Как будто это вовсе не я. Будто проснулся не в своей жизни и не в своей реальности. Я даже мальчика перестал слышать, представляешь?».
«Вот-вот. Всё за чистую монету. Глупенький. Сам подумай, какой смысл этой Тоне с тобой возиться? Что с тебя взять? У тебя, кроме проблем ничего нет. Ни богатенького папаши, ни будущего. Нет, ты конечно, славный, симпатичный, и я понимаю, что это возраст и гормоны, но ты же не такой как все и никогда таким не будешь. У них своя дорога, у нас своя. Очень прошу, сделай, как говорю, а я тебя потом с одной красивой девочкой познакомлю, к нам новенькую взяли. Алису».
«Хватит уже. Я от тебя так устал. Ты просто не представляешь, как я от тебя устал. В прошлом месяце, хоть спал нормально. А сейчас, когда только забывать начал, опять пошло-поехало. Лучше уж вообще на улице жить буду. С бомжами. Потому что, как выяснилось, это не жизнь такая отстойная, а некоторые люди в ней».
«Ты, Костенька, совсем обнаглел. Впрочем, другого я и не ожидала, всю жизнь сплошной эгоизм и неблагодарность. Придется с твоей «умной» подругой поговорить. Пора заканчивать этот аттракцион милосердия. Она же, похоже, искренне верит, что помогает тебе. Забавно. Наша бабушка разжалобит кого угодно».
«Только попробуй, — Амелин задохнулся в негодовании. — Только сунься».
«А что ты сделаешь? Убьешь?».
«Уходи, пока не довела меня окончательно».
«И что будет?».
«Плохо будет».
«Что ж, вот все и увидят, какой ты на самом деле, даже к доктору идти не придется».
«Никто ничего не увидит. Потому что я просто позвоню Ларисе Владимировне из органов опеки, и тебя заставят выехать из нашей квартиры».
«Интересно, как без телефона ты это сделаешь?».
«Пожалуйста, я тебя очень прошу, оставь меня в покое».
«А ещё я расскажу Тоне, что ты…Тебе, кстати, что больше нравится, чтобы она тебя жалела или узнала какой ты психанутый? Эй, ты куда пошел? Если сейчас уйдешь, я точно всё выложу. Обещаю».