— Ибрагим, — сообщает она нам, — полчаса назад навсегда распрощался с оружием. Он вытащил пистолет только потому, что почувствовал опасность, разве не так, Ибрагим?
— Это была самооборона, — подтверждает Ибрагим. — Ну и, может, в какой-то степени старая привычка.
Баскер поглядывает на него из своего угла. Глаза у Баскера по-прежнему жёлтые, на морде кровь, и всем своим видом он выражает надежду, что старая привычка Ибрагима снова заставит его прибегнуть к самообороне и тогда Баскер сможет перейти от hors d’oeuvre[30] к настоящей расправе.
Но ничто не предвещает такого развития событий, потому что на глазах у Ибрагима вновь появляются слёзы.
— Перед тем, как вы так беспардонно вломились к нам, — говорит Тильте, — Ибрагим как раз рассказывал нам о своём детстве, мы только-только дошли до того места, где мать оставляла его на всю ночь на мокрых простынях в наказание за то, что он описался в кровати.
— Хочу заметить, — говорит женщина из рубки, — что по сравнению с моим детством, о котором я вам расскажу, Ибрагим как сыр в масле катался.
Мы смотрим на неё. Щека у неё после затрещины Афины распухла так, будто у неё односторонняя свинка. Из-за этого она не очень внятно говорит, но ясно, куда она клонит: когда Ибрагим закончит свои откровения, она займёт его место.
Тут открывает рот человек, прибитый дверью в пакгаузе. Взгляд у него немного затуманенный, должно быть, из-за сотрясения мозга, а лицо несколько приплюснуто от удара.
— Я пока молчу, — говорит он. — Потому что после моей истории будет очень трудно прийти в себя.
По лицам Ашанти, Афины и, на самом деле, по лицу Якоба видно, что они потрясены. Это можно понять. Трудно было ожидать такого от элиты международного терроризма.
Мы с Хансом подготовлены лучше. Мы знаем Тильте и знаем, как она может воздействовать на людей. Стоит ей только зайти в какой-нибудь магазинчик за пачкой жевательной резинки, как кассирша начинает рассказывать ей всю свою жизнь и в конце концов зовёт её к себе домой — спасать семью, дрессировать собаку или вразумлять непослушных детей.
И тем не менее происходящее является полной неожиданностью даже для нас с Хансом, и Тильте чувствует, что требуются объяснения.
— У нас был час, — говорит она. — После моего похищения. Мы ждали, когда приедет Беллерад. Это время мы посвятили разговорам о том, как найти дверь.
«Планеристы» кивают.
— Возникла очень напряжённая атмосфера, — говорит Тильте. — И я предложила им полежать в гробу. У меня под рукой не было настоящего гроба. Но оказался деревянный ящик. Это, конечно, не одно и то же. Но когда мы повыкидывали из него автоматы и взрывчатку, оказалось, что он вполне годится. Слава Богу, у меня с собой оказалось вот это.
Сначала я не понимаю, что она держит в руках, потом узнаю свой старый mp3-плейер, с той самой тибетской «Книгой мёртвых» — на две трети скорости.
— Это произвело глубокое впечатление, — говорит Тильте. — Когда появился Беллерад, всё уже было иначе.
Женщина со свинкой кивает.
— Когда Бальдр, то есть Беллерад, пришёл, мы отказались от денег. И паспортов. И предложили ему полежать в гробу. Он не захотел. Но мы свяжемся с ним.
Я оглядываю «планеристов». Что ж, неплохо. Неожиданно, но неплохо. Трогательно. На глазах — слёзы. Раскаяние. И хотя рана после укуса Баскера, похоже, серьёзная, нет оснований опасаться, что после вмешательства пластического хирурга Ибрагим не сможет снова показаться на пляже.
Можно, конечно, сомневаться в том, насколько долговечно такое быстрое обращение. Но нам с Тильте в библиотеке Финё встретилось такое понятие, как instant enlightenment.[31] Так что — кто знает… Но, с другой стороны, если взглянуть на футбол и на собственных родственников, то нельзя не признать, что на практике серьёзные изменения обычно происходят не так быстро.
Моя природная вежливость не позволяет мне познакомить присутствующих с этими глубокими размышлениями. Но у меня возникает другой важный вопрос.
— Где Хенрик?
Это очень актуальный вопрос. На который нет ответа.
— Это он инициатор всего, — говорит женщина. — Он всё придумал.
— Нам всем на самом деле промыли мозги, — говорит Ибрагим. — И нам угрожали. Мы боимся Хенрика. Я очень его боюсь.
Я его понимаю. Мне это напоминает тёмные страницы моего детства, когда меня самого агитировали воровать яблоки и вяленую камбалу.
— Мы решили рассказать всё, — говорит человек из пакгауза. — Про Хенрика. Известно, что добровольное сотрудничество может сократить срок.
Непросто в такой эмоциональной ситуации сохранять присутствие духа, но кому-то надо взять это на себя.
— Так где Хенрик? — спрашиваю я.
Все они смотрят на меня отсутствующим взглядом. Не исключая и Тильте.
— Он кому-то позвонил, — объясняет Тильте. — Как только мы приехали во Фрихаун. Потом пропал.
— Его схватят, — говорит Ханс. — Всё уже под контролем. Взрывчатка обезврежена. Весь замок окружён полицией. Нечего беспокоиться.
— Может быть, он уединился для покаяния? — это говорит Ибрагим.
Я вспоминаю рассказ про груду из ста двадцати восьми дохлых крыс. Если судить по тем крысам, то Хенрик не успокоится, пока не закончит свою работу.
— Та взрывчатка, которую вы вынули из ящика, куда она делась? — спрашиваю я.
Все они смотрят на меня. Мы с Хансом переглядываемся. И с Тильте.
— Нам надо ехать, — говорит Ханс. — В Фильтхой. Конференция открывается через полтора часа. Будем там через час. Если поплывём на этом буксире.
— Мы не знаем, как им управлять, — говорю я.
Мы смотрим на «планеристов», они качают головами.
— Мы боимся Хенрика, — говорит Ибрагим.
— Мы переживаем глубинный процесс, — говорит женщина. — Внутреннего анализа.
— Единственное, что нам сейчас нужно, — говорит человек с сотрясением мозга, — это отдохнуть.
Тут Афина Паллада наклоняется над столом.
— Правда, мы вчера хорошо отдохнули? — спрашивает она.
Часто бывает, что трудно узнать человека, если встречаешь его в новом окружении. Трое «планеристов» видели Афину в узеньких трусиках, на каблуках и в рыжем парике на фоне мрамора и в облаке дыма от гаванских сигар. Так что узнают они её только сейчас.
— У меня внутри, — продолжает Афина, — накопилось много тёмных чувств. Которым обычно невозможно дать волю, не получив при этом пожизненный срок. Но сейчас, похоже, я могу на вас отыграться. И суд меня оправдает.
Все молчат. Потом Ибрагим вытирает слёзы.
— С тех пор как я увидел вас в первый раз, — говорит он, — на набережной, хотя я понимал, что надо ещё устранить множество препятствий, я всё равно чувствовал, что, в общем-то, мы с вами заодно. Включая собаку.
Нет никакой необходимости описывать замок Фильтхой — все его знают, хотя, может быть, и не отдают себе в этом отчёта. Дело в том, что без этого замка не обходится ни одна реклама Дании за границей, так же как и без других чудесных вещей: бекона, пива, Нильса Бора, залитого солнцем острова Финё посреди синего моря — в этом же ряду и замок Фильтхой.
Находится он на маленьком зелёном островке в окружении воды, и если фотографировать его сверху и сбоку, то он напоминает какое-то строение из Диснейленда: с башнями, куполами, аккуратными розариями и буковой изгородью — наверное, над ним поработала целая футбольная команда садовников.
Но со стороны Эресунна, откуда мы приближаемся, он похож скорее на что-то среднее между разбойничьей крепостью и средневековым монастырём, потому что отсюда мало что видно — лишь высокие стены, да ещё шлюпочный сарай у полосы прибоя.
Если при слове «шлюпочный сарай» вы представляете себе деревянную развалину на берегу, вы ошибаетесь. Перед нами здание, похожее на курортную гостиницу, частично опирающееся на сваи, с большими арочными воротами, выходящими к морю, — в них-то мы и влетаем.
Под сводами помещения, где мы оказываемся, кроме лодок есть ещё только один предмет — большое кресло. В этом кресле сидит граф Рикард Три Льва и настраивает свою архилютню.
Некоторым людям понадобилось бы время, чтобы прийти в себя после такого неожиданного вторжения, но граф к ним не относится. Он встаёт с таким видом, будто с нетерпением ждал гостей.
— Нас, — восклицает он, — имеющих глубокую духовную связь, космос никогда надолго не разлучает.
Мы сходим на берег, времени на обмен любезностями у нас нет.
— Рикард, — спрашивает Тильте, — где выход из того туннеля, о котором ты нам рассказывал?
Рикард машет рукой. То, что мы видим, никак нельзя назвать выходом из потайного хода: приоткрытая стеклянная дверь, а за ней виден туннель, который вовсе не похож на туннель, он скорее похож на коридор в дорогой гостинице — стены покрашены светлой краской, повсюду светильники.
— Туда кто-нибудь сегодня заходил? — спрашивает Тильте.
— Никто, — отвечает Рикард. — Только Хенрик. Знаете, Чёрный Хенрик. Он проходил гут мимо. Оказывается, он каким-то образом связан с охраной. Но он просто заглянул — и всё.
Мы едем к главному входу в открытом «бентли» Рикарда, он сам сидит за рулём, и по пути мне вдруг ни с того ни с сего приходит в голову мысль спросить Рикарда, а не помнит ли он с детских времён фамилию «Чёрного Хенрика», и Рикард отвечает, что прекрасно помнит, у Хенрика хорошая датская фамилия Бордерруд. Он, должно быть, замечает, что информация эта производит сильное впечатление на нас с Тильте, потому что добавляет, что не стоит строго судить Хенрика, он всегда был славным парнем, просто ему не всегда везло. Рикард помнит всякие ужасные истории про его мать, да вот и сегодня, например, когда Хенрику надо было что-то проверить в туннеле, он с огромным трудом туда попал, оказалось, что там ужасно скользко. Хенрик сказал, что вроде бы кто-то залил весь туннель жидким хозяйственным мылом.