Накануне, перед началом классов (классы начинались 7 августа), Катя попросила мадам Якунину отпустить к ней сестру на весь вечер, и Варя, с радостью проводившая время у старших, шаля и резвясь, перебегала от одной скамейки к другой, вешалась на шею наиболее ласковым девочкам и мешала им заниматься.
— Отстань! — послышался чей-то довольно громкий голос, но Варя, звонко и весело смеясь, продолжала обнимать и тормошить потерявшую терпение воспитанницу.
— Катя, да усмири ты ее! — сказала раскрасневшаяся девочка с растрепанными волосами, подводя к Кате сестру, которой она прикрутила назад руки. — Посмотри, что она со мной сделала! — девочка старалась говорить серьезно и строго смотреть на расшалившуюся Варю.
— Полно Варя! Полно, посиди смирно. Мне еще надо с тобой поговорить, — начала серьезно Катя, но Варя, высвободив одну руку, обхватила шею сестры и стала ее целовать.
— Говорят тебе — перестань! Не к добру расшалилась! — продолжала Катя, насупив брови. — Сядь тут. Ты знаешь, завтра классы, ты сидишь первой, тебе, весьма вероятно, читать молитву, а ты «Премудрости Наставниче» не повторила, опять спутаешь.
— Не повторила, — произнесла смущенно Варя и присмирела. — Да, завтра, — вот скука-то! Только я за молитвенником не пойду теперь, — проговорила она скороговоркой. — Ни за что не пойду. Якунина наверняка ушла к себе, а Бунина, уж конечно, не пустит меня опять сюда. Нет, слуга покорный!
И она, живо вскочив на скамейку, затянула нараспев, кланяясь и протягивая руку:
— Люди добрые, подайте на минуточку молитвенник…
— Огонь! — сказала, улыбнувшись, дежурная дама.
Она встала со своего места, подошла к скамейке, сняла с нее Варю и шепнула ей на ухо:
— Тише, так нельзя, так порядочные девочки не делают, я тебя отправлю в твой класс.
— Не позволяй ей шуметь! — прибавила она серьезно, обратившись к Кате.
Через несколько минут вокруг сестер собралась небольшая группа девочек. Варю сначала заставили повторить и ответить несколько раз молитву, потом стали уговаривать ее вести себя как следует.
Одна из воспитанниц посадила девочку к себе на колени и, как взрослая, переглядываясь с Катей, стала убеждать ее:
— Подумай, разве тебе не будет стыдно, когда тебя станут называть рядом с Илич, этой противной лентяйкой и дерзкой девчонкой, с которой дома все потеряли терпение, отдали сюда на исправление, а она здесь успела уже всем так надоесть, что ее наверняка и отсюда скоро выгонят.
Варя сидела молча, опустив голову и болтая ногами, усердно переплетала пальцы на руках и, по-видимому, равнодушно слушала.
Катя раза два поднимала голову от книги и пристально смотрела на сестру, но Варя не обращала на нее никакого внимания.
— Ты пальцами не играй, а слушай, когда с тобой говорят! — сказала Катя серьезно.
Варя подняла голову и удивленно посмотрела на сестру.
— Ты за что же сердишься? — спросила она.
— Я не сержусь, а говорю тебе дело. И еще вот что я хотела тебе сказать: пожалуйста, не вздумай опять затевать прежние истории. Завтра классы, Варя, смотри, будь умницей, — вдруг заговорила Катя ласково и убедительно. — Постарайся вести себя как должно. Ведь это ужасно, если ты попадешь в mouvais sujets [81], а ты непременно попадешь, если будешь по-прежнему затевать разные штуки. Ты думаешь, что хорошо служить на потеху к лассу? Все смеются… весело… А тебе в голову не приходит, что они над тобой, как над дурой, смеются.
— Вот уж это неправда! — Варя соскочила с колен державшей ее девушки, подошла к сестре и весело начала: — Когда я тогда…
— Хорошо, хорошо! Слышала! И еще тогда говорила тебе, что это гадко, а теперь… Варя, подумай, что бедная мама… Каково ей будет, когда она узнает обо всем?
— О чем «обо всем»? — спросила Варя, задорно подняв голову.
— О том, что ты беспрестанно наказана, что тебя считают mouvais sujet, о том, что ты из доброй, всегда веселой маминой Вари сделалась какой-то чужой плаксой, дерзкой выдумщицей, которую не могут терпеть.
— Неправда! — вспылила Варя и заговорила с сердцем. — Кто меня терпеть не может? Скажи, кто? Кто меня наказывает? Из-за кого я всегда плачу? Кому я делаю дерзости? Ей только, ей одной, потому что я ненавижу ее, презираю и всегда буду презирать за то, что она злая! — Варя топнула ногой. — За то…
— Злая? Варя, отчего же она не зла с другими, а всегда только с тобой? — перебила ее Катя ласково.
— Отчего? Ты у них спроси, у всех в классе. Оттого, во-первых, что она страшная кусочница, это все знают, а я ей ничего не даю. Во-вторых, еще оттого, что я обожаю не ее и ей не кричу: «Ange, cèleste, beauté! [82]» Не из любви к ней я проглотила тогда целую ложку горчицы с верхом, без хлеба!
Варя вдруг залилась громким смехом.
— Знаешь, — сказала она весело, — я думала тогда, как проглотила, что умру. Из глаз у меня покатились слезы; здесь и здесь, — она показала на горло и провела рукой по груди, — сделалось горячо-горячо, и точно меня задушили… Я вскочила и, не знаю зачем, толкаю Нюту, лезу куда-то с своего места… Они даже перепугались. Да, — сказала она, опять наморщив брови, — если б я только стала ее обожать, отдавать ей свои гостинцы, я бы сейчас, — Варя подняла голову и протянула с ударением, — сразу же сделалась бы не mouvais sujet.
— Что ты городишь? — остановила ее с досадой Катя. — Обожать! Этого еще недоставало! Послушай, Варя, не слушай ты тех девочек, которые учат тебя таким глупостям. Обожать! Не обожать надо, а вести себя так, как ведет себя большинство класса, а не так, как две-три отпетые шалуньи.
— Отпетые шалуньи! — протянула Варя, с неудовольствием мотнув головой. — Отпетые! — повторила она. — Может быть, эти отпетые ку-у-да лучше всех хваленых любимиц!
— Все это может быть, но об этом не тебе, мартышке, судить! — засмеялась девочка, которая держала ее прежде на коленях. — Постой, сядь тут.
Она насильно посадила ее опять к себе.
— Знаешь, — начала она внушительным тоном, — ты отвечай только за себя и не связывайся с шалуньями. Ну, дай слово, что ты в этом году будешь умницей, будешь вести себя, как хорошая девочка. Будешь слушаться. Не будешь дерзко отвечать. Не будешь выдумывать никаких штук… Бедная Катя! — сказала девочка тем жалобным тоном, которым обычно заставляют крошечных детей пожалеть кого-нибудь. — Сколько раз уже она из-за тебя плакала!
Варя серьезно и с жалостью посмотрела на Катю, потом, обняв одной рукой девочку, у которой сидела на коленях, и обхватив другой шею сестры, свела руки и, сжимая крепко обеих, прошептала:
— Ну, хорошо, буду слушаться.
— Даешь слово? — спросила Катя серьезно и, отклонившись, посмотрела на нее.
— Даю, пусть Лёля будет свидетелем! Лёля, слышите, я даю слово: как маму люблю и…
Варя понизила голос и хитро подмигнула, посмотрев в сторону Лёли:
— И как еще кого-то!
— Но помни, ты уже один раз давала слово и не сдержала его, — сказала Катя с укоризной.
— Даю, даю и сдержу теперь, увидишь! — говорила Варя, по-прежнему смеясь.
— Катя! Солнцева! Покажи этой умнице, где Яблоновый хребет. Она до сих пор не надумалась спросить об этом! — сказала громко классная дама, показывая рукой на стоявшую перед ней сконфуженную хорошенькую девочку с томными глазами.
Катя быстро встала, освободилась от объятий сестры, перелезла через скамейку, прошла через класс к карте, висевшей на стене, и, взяв длинную точеную палочку, стала охотно показывать смущенной подруге не только Яблоновый хребет, но и все, что той понадобилось.
Варя хотела было последовать за сестрой и схватила ее за платье.
— Постой, постой, шалунья! — сказала Лёля, поймав ее и насильно усаживая к себе на колени. — Говори, кто это: «еще кого-то»?
— Не скажу!
Варя засмеялась и, откинувшись назад, легла к ней на руки, как маленькое дитя.
— Скажешь, иначе я тебя не отпущу!
Лёля живо скрутила ей руки за спину и стала связывать их носовым платком.
— Пустите, пожалуйста, душка, ангел! Я не могу сказать, ей-Богу, не могу, у нас клятва.
— Пустяки! Говори, а то не отпущу.
Варя стала отбиваться ногами и головой.
— Mesdames, помогите связать ее, — резко повысила голос Лёля.
Две девочки живо подошли, предлагая свои услуги.
— Не надо, не надо! Скажите им, чтобы не трогали! Я скажу, скажу вам одной, право, то есть покажу. Я не могу сказать. Развяжите руки.
— Нет, прежде говори. Я не развяжу.
— Ах, какая вы! — сказала с притворной досадой девочка, которой давно уже хотелось выдать свою тайну и похвастать, что и она, как большая, обожает кого-то. — Вытяните тесемочку от креста. Но вы никому не расскажете? Никому? Честное слово?
— Говорят тебе, никому, — ответила Лёля, исполняя ее желание.
— Теперь снимите ладанку с тесемки, откройте и посмотрите, что там, только чтобы никто-никто не видел.
Лёля сняла ладанку, развязала шнурочек, стягивавший ее, достала из нее аккуратно сложенную маленькую бумажку, развернула, посмотрела: нет ничего. Повернула на другую сторону: тоже чисто.
— Ну что же? — сказала она, слегка хлопнув по носу этой бумажкой. — Там нет ничего!
— Как ничего?! — вскрикнула Варя с неподдельным испугом, быстро вскочив на ноги и силясь развязать и вытянуть руки.
— Подожди, не тяни, больно будет! Я сама тебя развяжу, — сказала Лёля, видя беспокойство, выразившееся на лице Вари.
Она поспешно освободила девочку.
Варя схватила бумажку и стала всматриваться.
— Чуть-чуть видно! Что же это, а было совсем хорошо! — протянула она с сожалением. — Читайте сами, я не могу сказать.
Девочка стала водить пальцем, показывая, где читать.
— Оставь, я сама разберу, — сказала Лёля и, взяв бумажку, стала с трудом разбирать чуть заметные каракули: — «Клянусь вечно любить Л. В. и для нее»… Дальше ничего не видно…
— Вот видите, — Варя с гордостью показала незаживший на руке порез. — Это мы кровью своей писали, — прошептала она Лёле на ухо.