м на платформу определила нужный вагон, который нетрудно было узнать по следам от пуль на стенках. Вот так ко мне вернулись мои очки.
Сколько же доброты, сочувствия и мужества понадобилось этой женщине, чтобы выполнить свою задачу! Я поклялся себе, что если выберусь из плена, то сразу же по окончании войны разыщу ее и попрошу стать моей женой. Я уже видел в мечтах, как мчусь с развевающимися на ветру волосами по проселочной дороге, в открытом "крайслере" - или нет, лучше на велосипеде, так будет даже романтичнее. Стучу в дверь ее дома - коротко, два раза, - она открывает, и я ей говорю: "Я тот, кому ты спасла жизнь, и отныне моя жизнь принадлежит тебе!" Мы поужинаем, сидя у камина, и расскажем друг другу обо всем, что случилось за прошедшие годы, о долгих месяцах страданий в этом поезде, которые, однако, помогли нам встретиться. А потом мы вместе закроем страницы прошлого, чтобы писать вдвоем книгу будущего. У нас родится трое детей, а может, и больше, если она захочет, и мы счастливо проживем свой век. Я обучусь профессии летчика, как обещал мне Клод, и, начав летать, посажу брата в самолет, чтобы показать ему с высоты французскую землю.
Ну вот, отныне все выглядело вполне логично: жизнь обрела наконец смысл!
Учитывая ту роль, которую мой младший брат сыграл в моем спасении, и нашу тесную связь с ним, я счел вполне нормальным тотчас попросить его быть свидетелем на нашей свадьбе.
Клод как-то странно взглянул на меня и смущенно кашлянул.
– Послушай, старина, в принципе я ничего не имею против и с удовольствием буду свидетелем у тебя на свадьбе. Я даже польщен такой просьбой, но должен тебе кое-что рассказать, пока ты не принял окончательного решения.
Санитарка, которая принесла тебе очки, в сто раз более близорука, чем ты сам, судя по толстенным очкам на ее носу. Ты, конечно, скажешь, что тебе на это плевать, но я хочу разъяснить тебе еще одну вещь, поскольку в ту минуту, когда она уносила ведро, ты все видел в тумане: она лет на сорок старше тебя, наверняка замужем и имеет, как минимум, дюжину детей. Я не утверждаю, что в нашем положении можно привередничать, но, знаешь, все хорошо в меру…
Три дня мы сидели взаперти в вагонах на вокзале Бордо. Ребята задыхались от жары, временами кто-нибудь подползал к окошку, чтобы глотнуть свежего воздуха, но и там было не лучше.
Человек ко всему привыкает, и это одна из необъяснимых тайн бытия. Мы больше не ощущали исходившего от нас смрада, и никто уже не обращал внимания на тех, кто присаживался над крошечной дыркой в полу, чтобы справить нужду. Мы уже давно не мучились от голода, и только жажда терзала людей по-прежнему, особенно когда на языке появлялась новая язва. Оттого что не хватало воздуха, болело горло; нам становилось все труднее глотать. Но мы свыклись с этими неотступными телесными муками, со всеми лишениями, включая недостаток сна. Единственным прибежищем самых ослабевших из нас были короткие приступы безумия. Люди неожиданно вскакивали, начинали стонать или вопить, порой даже рыдали, а потом падали без сознания.
Другие, более выносливые, старались хоть как-то успокоить товарищей.
В соседнем вагоне Вальтер объяснял всем, кто еще мог его слушать, что нацистам никогда не удастся довезти нас до Германии: подоспеют американцы и всех освободят. А в нашем вагоне Жак из последних сил развлекал нас всякими историями, чтобы убить время.
Но когда у него пересыхало во рту и он уже не мог говорить, наступала тоскливая пугающая тишина.
И пока мои товарищи умирали в этом жутком безмолвии, я, напротив, оживал от сознания того, что снова обрел зрение, и где-то в глубине души чувствовал себя перед ними виноватым.
12 июля
Половина третьего ночи. Внезапно дверь с грохотом отодвигается. Вокзал Бордо кишит солдатами - видно, что сюда согнали гестаповцев, вооруженных до зубов. Они орут, приказывая нам собирать свои жалкие пожитки. Потом пинками и прикладами вышвыривают наружу, на перрон. Часть пленников напугана до смерти, другим уже все безразлично, они только судорожно хватают ртами прохладный воздух.
Нас выстраивают по пять человек в ряд и ведут через ночной затихший город. В небе не видно ни одной звезды.
Наши шаги отдаются эхом на пустынной улице, по которой шагает длинная колонна узников. Люди по цепочке передают свои предположения: одни говорят, что нас гонят в форт. А другие уверены, что мы идем в тюрьму. Но те, кто понимает немецкий, узнают из разговоров солдат, что все камеры в городе и без того набиты под завязку.
– Тогда куда же нас?… - шепчет кто-то из пленников.
– Schnell, schnell! [24] - орет фельдфебель, безжалостно ударив его кулаком в спину.
Ночной марш по безмолвному городу завершается на улице Лариба, у монументальных ворот храма. Впервые мы с моим младшим братом входим в синагогу.
35
Внутри - ни скамеек, ни столов. Пол застлан соломой, а ряд ведер указывает на то, что немцы подумали о наших нуждах. Три просторных нефа могут принять до шести с половиной сотен пленников с нашего поезда. Как ни странно, всех заключенных тюрьмы Сен-Мишель собрали вместе возле алтаря. Женщин из нашего вагона разместили в соседнем нефе, по другую сторону решетки.
Таким образом, супружеские пары оказались разлученными. Некоторые мужья и жены давно уже не виделись. Многие плачут, когда их руки встречаются, протиснувшись сквозь железные прутья. Но большинство хранит молчание: любящим достаточно смотреть друг на друга, их взгляды ясно выражают чувства.
Другие еле слышно шепчутся, но что можно рассказать о себе, о прошедших мучительных днях, не причинив другому жгучей боли?!
С наступлением утра наши охранники безжалостно, иногда даже ударами прикладов, разгоняют эти пары. На рассвете женщин уводят в городские казармы.
Дни тянутся монотонной чередой, каждый похож на предыдущий. По вечерам нам раздают плошки с теплой водой, в которой плавает капустный лист, а иногда несколько макаронин. Для нас это настоящая праздничная трапеза. Время от времени солдаты забирают кого-то из пленников, и те никогда не возвращаются; ходят слухи, что их расстреливают как заложников, в ответ на очередную акцию местных партизан.
Некоторые лелеют мысль о побеге. В этом вопросе заключенные из Берне солидарны с узниками Сен-Мишель. Люди из Берне поражены, не верят своим глазам: неужели вот эти подростки вели войну с немцами?!
14 июля
Мы твердо решили отпраздновать этот день как положено. Все ищут обрывки бумаги, из которых можно было бы сделать кокарды.
Мы прикрепляем их к груди и поем "Марсельезу". Наши тюремщики закрывают на это глаза: в данном случае репрессии были бы чрезмерной жестокостью.
20 июля
Сегодня трое участников Сопротивления, с которыми мы здесь познакомились, пытались бежать. Солдат-охранник застукал их в тот момент, когда они рылись в куче соломы позади органа, возле решетки. Кенель и Дамьен, отметивший сегодня свое двадцатилетие, все-таки ухитрились вовремя выскочить оттуда.
А вот Рокморелю досталось по первое число, его избили ногами во время допроса; правда, ему хватило ума заявить, что он искал в соломе брошенный кем-то окурок. Немцы поверили ему и не расстреляли. Рокморель - один из организаторов бригады Сопротивления "Бир-Акем", которая действовала в Лангедоке и Жевеннах. Дамьен его лучший друг. Обоих после ареста приговорили к смерти.
Едва оправившись от побоев, Рокморель и его товарищи разработали новый план побега, решив осуществить его в первый же подходящий день, который, конечно, скоро наступит.
Санитарные условия здесь ненамного лучше, чем в поезде, и чесотка всех нас замучила вконец. Паразиты буквально кишат в нашей одежде. Мы сообща придумали мировую игру: с утра каждый из нас обирает с себя энное количество блох и вшей и рассовывает их по коробочкам, у кого какие есть. Когда фельдфебели проходят мимо нас, чтобы в очередной раз пересчитать, мы незаметно выпускаем своих мучителей прямо на них.
Как видишь, мы и здесь не опустили руки: даже такая банальная забава служит нам средством борьбы - борьбы единственным оружием, которое у нас еще осталось и которое денно и нощно ест нас поедом.
Нам казалось, что мы сражались в одиночестве, но в этой толпе мы встретили тех, кто, подобно нам, не смирился с унижениями, не захотел поступиться своим человеческим достоинством. Сколько же мужественных людей увидели мы в этой синагоге! Временами одиночество брало верх над нашей стойкостью, и все же стойкость побеждала; в какие-то вечера надежда прогоняла самые черные мысли, одолевавшие нас в заключении.
Поначалу всякое общение с внешним миром было для нас под запретом, но вот уже две недели, как мы здесь гнием, и кое-какие контакты понемногу налаживаются. Всякий раз, когда раздатчики выходят во двор, чтобы забрать котел с едой, пожилая пара, живущая в соседнем доме, начинает во все горло распевать новости с фронта. Другая старая дама, обитательница квартиры напротив храма, каждый вечер пишет крупными буквами на грифельной доске сводку о продвижении союзных войск и выставляет ее в окне.
Итак, Рокморель твердо решил снова попытаться бежать. В тот промежуток времени, когда немцы разрешают нескольким узникам подняться за туалетными принадлежностями на галерею, где сложены наши скудные пожитки, он забирается туда вместе с тремя своими товарищами. Случай уж больно подходящий. В дальнем конце галереи, проходящей над главным нефом синагоги, есть кладовая. План рискованный, но вполне осуществимый. Эта клетушка соседствует с одним из витражных окон, украшающих фасад здания. С наступлением ночи он попробует его разбить и сбежать по крышам. Рокморель и его друзья прячутся в кладовой, ожидая темноты. Проходит два часа, надежда на успех растет, как вдруг они слышат топот сапог. Немцы пересчитали пленных и обнаружили, что нескольких человек не хватает. Шаги все ближе, беглецов ищут, и наконец их убежище заливает свет фонарей. По довольной физиономии солдата, который их обнаружил, нетрудно понять, что их ждет. Удары настолько свирепы, что Рокморель, весь в крови, падает без сознания. Когда на следующее утро он приходит в себя, его тащат на допрос к коменданту охраны. Кристиан (так зовут Рокмореля) не стр