Почему с ними не было Андрея Дубовицкого?
Куда подевался Андрей Дубовицкий?
Память скрипела, размыкая ржавые суставы. Мама на кухне сказала, прижав пальцы ко рту, как делали в кино: какой кошмар, Миш, какой ужас. Может, он все-таки у друзей?
Что – ужас? Андрей снова обварился душем?
Женщина с высоким выбеленным хвостом на затылке спрашивала Егора, помнит ли он, куда пошел Андрей Дубовицкий, его друг, после тренировки. А Егор не помнил – он пропустил тот день, у него были сопли и болела голова. Он дочитывал «Книгу джунглей» (книга круче мультфильма), но вырубался каждые три страницы. Он не знал, что нужно переживать за Андрея Дубовицкого, который больше никогда не придет на тренировку, но и не умрет. После этого в фойе бассейна всегда толпились родители. Все дети должны были уходить домой с ними. Даже тринадцатилетки.
Он сдал на первый юношеский и бросил плавание.
Он ничего не рассказал Олесе об Андрее. Только про саму секцию: как там было круто и как отец поддерживал пацанов, и еще как ему сначала нравилось заниматься плаванием, потом надоело, и папа расстроился, но все равно сказал что-то типа «Ты взрослый, можешь сам выбирать». И никакого мачизма в духе «Ты мужик, должен бороться». Вообще, папа вполне мог такое сказать – это было прям в его духе, но в тот раз почему-то не сказал.
Я тоже занималась плаванием, сказала Олеся. Еще в «Спартаке», он в 2004-м обрушился, слава богу, внутри никого не было. Ты же не там?
– Не, я в «Нептуне», где школа олимпийского резерва, когда я был мелким, «Спартак» еще не починили.
Когда она ушла, Егор пожалел, что не пригласил на чай.
Мама с Ленкой еще не вернулись. Грязная посуда кисло воняла. Окно распахнуто настежь. Егор всегда нервничал, когда видел открытое окно: он был маленький, у них была кошка. Она любила прогуливаться по внешней стороне подоконника, и мама всегда говорила, что кошка сама разберется и что она не дура. А папа говорил, что это естественный отбор. Она не сорвалась – ушла на даче и так и не вернулась, но Егор все равно психовал. Вид кошки по ту сторону окна замораживал его внутренности.
Надо было посмотреть, что пишут в новостях, но он не хотел. Включил воду и стал мыть посуду. Когда мама не смотрела, он выдавливал на губку много средства, так что, если сжать ее пару раз, как эспандер, она сделается белой. Противнее всего было мыть кастрюлю, но не бросать же ее. Потом он подмел и выбросил все окурки, которые нашел в доме. В родительской спальне обнаружил стакан, от которого пахло коньяком. Отлично будет, если мама сопьется на фоне нервов. За исключением опустевшей раковины, атмосферы чистоты не появилось. Он даже подумал полы помыть, но тут вернулись мама с Ленкой.
Долго вы, сказал он.
Пробка на Бердском, пояснила Ленка. Есть поесть?
Не-а.
Господи, ты когда из школы вернулся? Часа два назад? Неужели даже пельменей не мог сварить? Видишь, мать еле на ногах держится.
А я откуда мог знать, что она на ногах еле держится. Сейчас воду на пельмени поставлю.
На кухне никто не заметил, что он помыл посуду.
Не ори на ребенка. Мы тоже хороши, сказала мать, могли заехать, купить что-нибудь.
Егору показалось, что она вроде приходит в себя. По крайней мере, какие-то разумные вещи говорит. Он поставил чайник, включил газ, заметил, что спички кончились, выключил газ и полез на полку за спичками.
Так чего так долго-то? Чего искали?
Соседей позвали, ответила мать на какой-то совсем не тот вопрос, господи, вот это стыдоба. Теть Люду привели. Помнишь теть Люду? У нее еще три собаки жили когда-то, всегда тебе конфеты передавала. У нее еще сын алкаш.
Ой, да кто там не алкаш, сказала Ленка.
Теть Люду и еще соседа через два дома. Я его вообще не помню, он новый какой-то.
Они с семьей дачу там купили, пояснила Ленка.
Егор разжег огонь под пустой кастрюлей, потом налил в кастрюлю воды из чайника. Когда включаешь газ, раздаются частые щелчки, как будто плита вот-вот взорвется. Пельмени лежали у самой стенки морозилки, за кровавым каменным пакетом с мясом. Необходимость ковыряться в морозилке успокаивала.
А зачем соседей привели, спросил он.
Понятые. Обязательно должны быть понятые, без них нельзя обыскивать.
Так что искали? Или нашли.
Весь дом перевернули, но маму стеснялись, старались аккуратно. Нормальные ребята, на самом деле.
Не нормальные. Мусора позорные, прошипела мама не своим голосом.
Ленка не стала спорить. Егор высыпал пельмени в бурлящую воду. Вспомнил, что, если бы посолил сразу, закипела бы быстрее. Приоткрыл крышку деревянного короба солонки, отколупал кусочек, бросил в воду. Потом еще каких-то специй, которые пахли шашлыком. Пельмени закружились, следуя за ложкой.
Отфоткали и забрали все детские игрушки, продолжила Ленка. Все до единой нашли и запихали в герметичные пакеты. Вроде еще что-то взяли, но в основном игрушки.
Откуда они там, удивился Егор. Мы ж с тобой на даче почти не бывали.
Да ну нет, я к бабушке ездила, когда маленькая была. И ты ездил.
И что, нас бабушка прям игрушками заваливала?
Да просто старые ваши туда отвозили, сказала мама уже нормальным голосом. От ее голоса пельмени всплыли. Там и вещи ваши детские лежат. Не выбрасывать же.
А зачем они, удивился Егор. Типа, вдруг мы опять уменьшимся?
Тела всплывших пельменей надорвались, показалась серая внутренность. Белесая кожа подрагивала. Он взял плоскую поварешку с дырками и глубокую миску (пять минут назад помыл – прям жалко!) и выловил пельмени.
Как память. Ну или вашим детям. Да мало ли!
Егор как раз подумал, что в этом родительском желании сохранить вещи, которые никому никогда не будут нужны, есть что-то нездоровое. Когда бабушка была жива, она все время совала им с Ленкой какие-то застиранные наволочки. Они их никогда не брали, а потом, уже в машине, находили у себя в рюкзаках.
Все выспрашивали, а это чья игрушка, а эта откуда. А я помню, что ли?
Он поставил в центр стола миску с горой пельменей. Блин, хорошо бы хватило на троих. Три тарелки – перед мамой, перед Ленкой и перед пустым местом. Вилки. Гош, достань сметану. Кетчуп надо? Его все равно нет, давайте со сметаной. А ложку, Гош? Мы сметану пальцами, что ли, будем есть?
– Что ты им говорила про игрушки-то?
– Что не помню, чьи они! Ну, твои или Ленкины, чьи еще! Лен, а ты почему не ешь пельмени?
Я ем-ем. Гош, а ты помнишь синюю гоночную машинку? С облезлой дверью такую. Хотя, может, тогда дверь еще не облезла. Короче, машинку помнишь?
Ленка не ела. Наколола пельмень на вилку и возюкала им в сметане. Машинка стояла у папы в гараже на полке, где еще всякие инструменты. Егор не любил машинки, он любил сильваниан фэмилис. Но он смотрел на нее, задрав голову, потому что она застряла между гаечными ключами и молотками, и ей там было не место. А потом пропала.
Помню, но это точно не моя. Я не фанат машинок был, так и не понял, как с ними играть.
Вот и я помню, что ты с меховушками больше любил.
Слушай, ну мы же тусили с деревенскими. Может, забыл кто-то.
Если бы забыл, подумал Егор, почему не вернулся. Деревня – по его воспоминаниям – это тебе не город, где такой пластиковой фигни до жопы в любом киоске. Там игрушки ценные, их берегут, потеряешь – больше не купят или купят с получки. Кусок памяти с рваными краями, как любой из детства: ни туда и ни сюда, ни объяснения, ни логики. Как кусочек пазла, который завалился под кресло, и теперь уже не угадать, от какой картинки.
Разварились пельмени, сказала мама, и Ленка покивала, а Егор никак не мог взять в толк. Вот разварились – это как? Ну просто мясо легче выпадает из раковинки теста, ну что теперь? В желудке все равно перемешается. Да и вкус ни у мяса, ни у теста от этого не меняется.
Соседи расспрашивали, в чем дело?
Угу. Всем же знать все надо, везде свой нос сунуть. Сказала, ограбили. Телик вытащили. Да толку-то, эти, которые понятые, все равно растреплют.
Мам, ну какой телик? Папа обои содрал и год новые поклеить не мог, а ты про какой-то телик.
Между прочим, папа туда телевизор правда купил, представляешь? Маленький такой. Так, пока не забыла. Расскажи, почему Анна Вадимовна целый день названивала? Егор, мне не до того, чтобы еще с тобой разбираться, вот совсем не до того.
Не надо разбираться. Сам справлюсь.
Завтра суд, сказала Ленка и переложила пельмени из своей тарелки в тарелку Егора.
Ночь после
Егор был уверен, что после одной бессонной ночи отрубится около семи, но уснуть удалось только к утру. Голова горела. Искореженная жизнь стремилась к гомеостазу, как их учили на биологии. Интересно, папа в ИВС может уснуть? Он читает новости? Хотя там же нельзя мобильники, как бы он их читал. Он и дома-то предпочитал телевизор или радио, жил по старинке, стремился к гомеостазу.
Егор еще раз прокрутил в голове все, что сказал Олесе. Вроде бы не подкопаешься: ни одного по-настоящему плохого слова про папу, но и не слишком медово вроде получилось. Поздно пришла в голову мысль, что она ведь может это выкрутить в свою сторону: написать, что, типа, «видите, как он любил детей, и не только своих». Но Олеся обещала показать комментарий.
Таня Галушкина оставалась просто именем и фамилией, и еще возрастом, но возраст у Егора расплывался. Семь лет – это первый класс. Первоклашки шумные и неуправляемые, но у них пока не отросла настоящая личность, чтобы ее можно было запомнить, они просто копируют друг друга. Если бы перед ним выстроили толпу детей, он бы не смог найти Таню, если она, конечно, была одета не так, как на фотографии в новостях. На фотке она улыбалась – конечно, вряд ли родители выбрали бы другую. Хотя, будь она жива, никто не искал бы ее по улыбке. Потерянные, похищенные дети вряд ли так уж веселятся.
Она умерла в марте. Что вообще семилетний ребенок может делать один на улице в марте, когда рано темнеет? Егора в этом возрасте не отпускали одного даже за хлебом, даже в школу, даже в бассейн. Он везде ходил либо с родителями, либо с Ленкой, хотя ту это подбешивало. Успеешь еще находиться, говорила мама. Должно быть, у Таниных родителей были запасные дети, иначе чем объяснить такой подход. Наверняка какие-нибудь маргиналы. Егор пробил ее адрес. Ну точно: нищие убогие панельки, ни клочка зелени, во дворах помойки. Народ в таких местах успевает спиться еще до того, как школу окончит. На него накатило отвращение к родителям Тани. Вот кто настоящий виновник. Не папу, не имеющего к этой истории никакого отношения, надо было скручивать, а родаков, которым насрать на собственную дочку.