Егор никогда раньше ничего не боялся дома. А чего можно бояться в обычной девятиэтажке, когда ты в своей квартире, мы же не в девяностых. Вот на даче ему было страшно, хотя он там ночевал раза два или три. Продавленная кровать, бабушка храпит в соседней комнате, а потом еще Ленка сказала, что если ночью увидишь бабочку, то родители умрут. И с тех пор он все время видел бабочек по ночам, особенно вокруг фонарей.
В душе было хорошо, но надо было вылезать. Мама любила говорить, что если долго торчать в ванной, то плитка поотпадает. Егор вышел и теперь уже точно – точно! – услышал шаги в квартире. Обмотался полотенцем, достал из ящичка маникюрные ножнички, зажал в кулаке – Тарзан, блядь. Приоткрыл дверь ванной, выглянул…
А чего дверь лимоном пахнет, спросила Ленка и поставила на пол какие-то пакеты. Руку с ножницами она не видела.
Нам ее дерьмом измазали.
Реально?
Ну нет, шучу, блин, Лен.
Уроды. Ты видел кто?
Нет, конечно. Если бы видел, хрен бы они ушли, я бы их самих в говно макнул. Погоди, сейчас оденусь.
Одевался и все думал, что смешно же, ну. Даже если бы он видел – что бы сделал? Выскочил и начал на них орать? Егорка-опасность прям! Может, даже с маникюрными ножницами, вот тогда бы они пересрались. Наверняка ведь и Ленка это знала, но все равно поддакнула, типа, угу, ты бы их раскидал.
Когда он вышел, Ленка его понюхала. Вроде незаметно, но все равно – от самого факта, что его стали нюхать, не пасет ли дерьмецом, Егора бомбило. Он хотел рассказать обо всяких мыслях, что лезут в голову, о статье, о том, что теперь они знают адрес и могут ворваться в дом, от которого и так остались одни стены, надежные, как картон. А где мама, спросил он. Сейчас поднимется, пошла яблоки забрать, мы их на кассе забыли, вернется с минуты на минуту.
А если на нее набросятся, хотел спросить Егор. Долбанут по голове сзади, повалят на землю, затопчут ногами, а мы останемся тут совсем одни, осиротевшие. Что тогда будем делать? Но он только спросил, с кем Буба – с Лешей же, да? Понятно. Мы можем с тобой куда-нибудь потом сходить, поболтать? Не могу тут сидеть уже, все давит, мне надо с кем-то поговорить.
О чем говорить, Гош? Мы сегодня задолбались, честно.
Что вообще на суде было?
Ленка пошла на кухню, отвернулась.
Да ничего толкового не было. Выходит прокурор, говорит, вот он обвиняемый, опасный негодяй, если выйдет, кого-нибудь убьет, или изнасилует, или на свидетелей будет давить, давайте его отправим в СИЗО. Потом Рома отвечает, типа, наш обвиняемый нормальный тип, семьянин, двое детей, все дела, помогает следствию. Там сидит судья, лысый дядька такой. Говорит, пусть в СИЗО отправляется. Всё, вся история, Гош. Но Рома потом сказал, что теперь мы можем все-таки попытаться свидания добиться и еще передать ему что-то туда.
Как папа, ты его видела?
Видела. Хреново, как еще может быть, Гош?
Он как-то высох весь, сказала мама. Она зашла и не заметила, что от двери пахнет лимоном, в руках – пакет с яблоками. Как изюм какой-то, прям уменьшился. Я не пойму, там кормят людей вообще? У Мишки же такой желудок слабый, а он там, поди, ест черт-те что.
Егор взял у нее пакет. Ленка свои отнесла на кухню сама, поставила на стол и стала разгружать. Мама выглядела лучше, чем вчера и позавчера. Она как-то подобралась, взяла себя в руки и смотрелась компактнее, как будто сконцентрировалась в одном месте, перестала расплываться. Прямо гордость берет – наконец начала вести себя как ответственный взрослый.
Футболка у Ленки на животе шла мягкими складками, и казалось, что под тканью ничего нет, только провал, вырезанное пространство. Ты ужасно похудела, сказал Егор, ты вообще ешь? Тебе делать нечего, надо докопаться до меня? Да я просто сказал. Ну вот ты просто за собой смотри, ко мне в душу не лезь, пожалуйста.
Он же хотел помочь, позаботиться. Надо будет Леше написать вечером, попросить Лене не передавать. Без папы семья развалилась, все друг от друга отделились: отсырел клей, который их соединял, или контакты отошли. Он теперь слышал Ленку как будто с помехами.
Папа теперь обвиняемый, сказала мама очень мужественно.
И все? Больше ничего? Он что-то говорил?
Егор представил папино лицо, разрезанное на куски решеткой, за которой прячут людей на суде. Он наверняка держался с достоинством, как Нед Старк среди Ланнистеров.
Говорил, ответила мама.
Мам, перебила ее Ленка.
Егор должен знать. Твой папа говорил, что ничего не совершал, что на него оказывали физическое давление, что его пытали током. Мама била указательным пальцем по столу, вколачивала слово за словом.
Это он прямо на суде сказал? Егор гордился отцом.
Нет, журналистам перед заседанием.
Ленка почему-то не глядела на маму, не гордилась, раскладывала продукты по полкам в холодильнике, повернувшись ко всем спиной. Над джинсами торчала полоска трусов. Она положила яблоки в пластиковую корзинку для фруктов прямо в пакете. Мама обычно все вытаскивала, мыла и только потом складывала. Но их дом больше не их дом, может, в нем должны появиться новые правила. Я пошла, сказала она, буду нужна, звони.
Да, сказала мама строго, будь на связи. Помни, что папе сейчас требуется наша помощь. Попробую завтра через киоск СИЗО передать ему продукты. Рома говорит, можно уже.
Майский наружный мир казался пластиковым. Егор вышел за Ленкой, сначала как будто дверь закрыть, но потом зашел с ней в лифт, спустился на первый этаж, и тогда она спросила: Гош, что тебе от меня нужно? Можешь меня уже в покое оставить? Я и так не сплю почти, мама мне мозги выносит, а мне же еще работать надо.
Как она может думать о работе в такой момент, когда все шатается и рассыпается, как она допускает себе в голову мысли о чем-то, кроме папы?
Можно я просто с тобой пройдусь, не могу больше дома сидеть.
Тебе надо учиться, сказала Ленка, ты понимаешь это? Жизнь продолжается, хоть ты тресни, тебе надо решить, что делать после девятого.
Не могу сейчас об этом думать.
Надо об этом думать, Гош. Посадят папу или нет, все равно надо о себе думать. Мы чем можем, тем ему помогаем.
Он правда плохо выглядит?
Они пошли нога в ногу. Сухой бордюр обсыпан сигаретными бычками, как экзотичными семечками, а пепел вокруг них – как пыльца. Вот неужели нельзя до мусорки донести, трудно, что ли, тут же два шага? У Ленки сползали джинсы, он это заметил, но ничего не сказал. С Лешей надо обсудить вечером. Егора раздражали все, кто шел навстречу и улыбался. Какого хрена ты улыбаешься, когда кому-то рядом с тобой дверь вымазывают говном? Отца выводят в наручниках? Как ты можешь радоваться, когда менты пытают кого-то током прямо у тебя под носом? Тебе совсем плевать, что в мире делается? Так ведь и Егору было плевать, пока все не случилось. Вот так, значит, только когда приходят за тобой или твоими родными, ты обращаешь внимание на ужас и несправедливость.
– Ты читала статью?
– Читала. А мама – нет. Не смей ей показывать, вой будет до небес.
– Я такой идиот, Лен, я так себя грызу за то, что тот комментарий дал…
Она посмотрел на него, махнула рукой, ускорила шаг.
– Слушай, забей, ничего ты такого не сказал. А у вас правда пацан из секции пропал?
– Наверное. Я не помню, мне семь лет было. Лен, скажи, а ты знаешь, как на папу вышли? Идиотское слово… В смысле, почему его взяли?
– Рома говорит, по сотовому биллингу. Смотрели, какие номера телефонов были рядом с той частью лесополосы, где нашли тело.
– Да мало ли там людей ездит?
– Я не следак, я в душе не знаю. Но сказали, что в папиной машине еще нашли биоматериал девочки.
– Что за биоматериал?
– Не знаю. Может, волосы или еще что-нибудь.
Вот суки, сказал Егор, подбрасывают улики вместо того, чтобы настоящего убийцу искать. Надо же такими тварями быть. Угу, сказала Ленка, ты за мной долго будешь идти? А Егор все никак не мог отвязаться, ему надо было с ней говорить, надо было, чтобы она вместе с ним возмутилась и разозлилась, и он не понимал, почему она не злится.
У меня была подружка, сказала Ленка, она ходила к нам в гости раньше. А потом как-то раз – и перестала ходить. Я в третьем классе была. Не из класса подружка, она с нами в одном дворе жила, но такая, знаешь, – из пятиэтажки напротив. Помнишь пятиэтажку? Ей лет девять было, а она уже курила, прикинь? Ходила в гости, даже ночевала раз или два, а потом перестала. И дружить со мной перестала. Хотя ночевала же, когда у нее мама набухалась и квартиру громила. Мы потом с ней во дворе виделись, она даже не здоровалась.
Ты это сейчас к чему?
Да ни к чему, вспомнила что-то.
Ну, ты же к чему-то ведешь, Лен?
Он думал, что понял, к чему она ведет, и теперь ему нужно было, чтобы она остановилась, чтобы замерла, повернулась к нему и наконец поговорила с ним прямо и без страха, без того, чтобы прятаться за словами. Хоть кто-то должен же с ним так поговорить. В нем снова вспухало, надувалось страшное, самое страшное, что он мог вообразить, где-то под слезами и истерикой пряталось признание, которое он мог совершить только в присутствии Ленки. Она не останавливалась, наоборот – ускорялась, почти бежала по бульвару, вцепившись в ремешок сумки, как будто собиралась им заарканить какого-нибудь коня, как ковбой. Оно просилось наружу, оно подбегало к самому горлу и отступало, как тошнота.
А потом:
– Андрей Дубовицкий сел бы к папе в машину.
Ленка остановилась, отпустила ремешок сумки, взяла двумя пальцами футболку над дырой в области живота и потрясла. Жарко очень. Он хотел запихать себе слова обратно в горло и в голову, чтобы острые уголки сомнений не торчали между губ.
А потом развернулся и пошел домой, потому что прямо сейчас он боялся наступать туда, куда эта дорожка может их привести.
Еще одна ночь
Осы бессонницы навсегда поселились у Егора в голове. Зато ему понравилось чистить зубы, принимать душ и укладываться в постель в девять вечера, когда еще светло и пахнет почти по-полуденному. Но когда ложишься спать, ты вроде как отгораживаешься от мира. Никто уже к тебе не зайдет, не заговорит, ничего не спросит – ты на восемь часов выключен из социума.